- Ну что? Не права я разве? Вот и лучше бы было, когда бы я на его предложение не согласилась. Сразу он не мог бы трех тысяч за нее заплатить, ее и увезли бы. Разве ей легко было оставаться с ним, с этаким стариком, вот она и кончила...
И минуты не прошло, как она добавила:
- Ну, значит, на одной тысяче я и отъехала... вот остальные денежки теперь мои за ним и улыбнулись...
Ужасная эта история разнеслась по всему уезду, все, даже и те, что сами продавали тетеньке людей, были в ужасе от нее и осуждали тетеньку. Все были смущены; приезжал исправник и что-то долго толковал с отцом в кабинете; боялись "голубого", то есть жандармского полковника, как их тогда называли, боялись следствия по этому поводу, все были смущены или боялись, но не тетенька. Она одна держала высокий тон и ничем не смущалась.
- Ах, боже мой, что ж тут такого! Ну, не хотят, чтобы покупали людей, пускай запретят их продавать. А то закон существует на это, не запрещено это - так что ж тогда кричать-то об этом, пугать-то чем? Что я, беззаконие, что ли, какое учинила? Кажется, честные, не фальшивые денежки плачу, не крадучись как - в присутственном месте купчую совершаю, пошлину в казну вношу...
- Так-то так, но все-таки, знаете, это неприятная история, - возражали ей.
- Да чем? Я-то при чем тут? Что я, одна, что ли, покупаю людей?
- Ну, все-таки, знаете...
- Не понимаю. Девке какой-то пришла в голову дурь ни с того ни с сего утопиться - я виновата. Да разве мало у кого люди вешаются и топятся, что ж, и они виноваты? Да разве можно за это отвечать?..
Тетеньке, разумеется, ничего не было, суда и следствия по этому делу тоже никакого не было, "голубой" не узнал или если, может быть, и узнал, то не счел нужным обращать внимания на такую пустую историю.
Но на Илье Игнатьевиче это дело отозвалось. Ему оно но сошло даром. Те две тысячи, которые он не доплатил, разумеется, тетеньке, он чуть ли не с лихвой заплатил чиновникам. Чуть не целый год к нему все "заезжали" то становой, то исправник, то стряпчий и еще какие-то судейские из города, и он их угощал. Они жили у него по нескольку дней, ели, пили, надругались над ним, издевались, он просил у них прощения, становился на колени, ползал. Они брали с него деньги и уезжали.
И долго эта история не забывалась и после, когда все уже было кончено, все успокоились. Она все-таки отразилась до известной степени и на тетеньке: она с год, пожалуй, а то и больше, не покупала людей, какие выгодные условия для покупки ни предлагала ей Мутовкина.
Чтобы дать забыться всему и чтобы избегнуть неприятных всяких взглядов и расспросов, тетенька уезжала на время в Саратов, хотя раньше этого вовсе и не думала туда собираться.
Илью Игнатьевича, сильно изменившегося после этой истории, я видел, приезжая из гимназии, куда меня вскоре определили, раза два всего или три. Франтоватый вид его, когда он, бывало, являлся по праздникам в церковь или приезжал к нам, совсем исчез. Последний раз я видел его у нас в передней, в полушубке и в валенках, приезжавшим просить о чем-то. Материальное благосостояние его сильно пошатнулось, и уж он не мог потом оправиться после нашествия тогда на него судейских и чиновников. Упал и авторитет его как дельца. Он сделался как-то робок и застенчив после этой передряги. Она, несомненно, сильно повлияла на него и потрясла.
Он умер какой-то странной смертью. Племянник его, живший с ним и зачем-то уезжавший в город, возвратившись, нашел его умершим в сидячем положении, склонившимся над столом. Племянник его был в отлучке три дня, а потому никто не знал даже, когда именно он умер, так как никакой прислуги, кроме работников, он не держал, а они говорили, что в комнату к нему ни разу не входили.
После его смерти все его имущество досталось этому его племяннику, который открыл при постоялом дворе кабак и лавку. Он впоследствии очень разжился от обозов, которые заезжали к нему во двор и останавливались у него. Репутации он был не честной.
Вскоре скончалась и тетенька Клавдия Васильевна.
ПРОДАННЫЕ ДЕТИ
(Посвящается сестре моей Александре Николаевне Терпигоревой)
I
Анна Ивановна Мутовкина! - докладывает лакей.
- А, чтоб ей... Одна? - спрашивает отец.
- Нет-с, с детьми.
Отец с досады встает с дивана и уходит из угольной, где мы все пили чай; остается матушка с Анной Карловной, нашей гувернанткой-немкой, да мы, дети, - я и сестра Соня, девочка лет девяти.
Скоро в дверях угольной показывается Анна Ивановна Мутовкина с детьми, тоже мальчиком и девочкой. Она привезла их к нам, то есть захватила их с собою собственно для нас - для меня и для сестры, чтобы доставить нам удовольствие поиграть с ними...
Анна Ивановна Мутовкина женщина лет пятидесяти, среднего роста, с лицом вечно умильно улыбающимся, хотя глаза у нее бегают как-то тревожно и она все видит, все слышит, все замечает. Одета она не то чтобы бедно, а как-то неопрятно: одно плечо выпачкано мелом - это она дома стояла у печки и грелась; на оборках у платья сухая грязь - как забрызгалась, так с тех пор и не чистила его; мантилья спереди вся закапана - ела, соусом закапалась - она отвратительно ела, - салфеткой кое-как вытерлась, пятна и остались. Но самое противное для нас у нее было - это ее руки; маленькие, красные, с обгрызенными пальцами и все в цыпках, то есть с грубой и потрескавшейся кожей.
Когда мы утром, после умывания, спешили и кое-как вытирали, не насухо, лицо и руки, нянька говорила нам всегда:
- Вот посмотрите, будут у вас руки, как у Анны Ивановны, в цыпках все.
- Отчего?
- Оттого, что с мокрыми руками нельзя выходить.
- Да разве у нее от этого?
- А то отчего же.
Но, я думаю, это было само собою, а главная причина - от неопрятности: противно неопрятна она была.
Дети ее тоже нам не нравились. Старшею была Клавденька, названная так в честь своей крестной матери, нашей тетки Клавдии Васильевны, покровительницы Анны Ивановны Мутовкиной. Это была девочка скрытная, лицом очень некрасивая и совсем нам не пара: она в свои одиннадцать - двенадцать лет глядела почти как взрослая. Пойдем мы с нею, бывало, гулять в сад, зовем ее бегать с собою, играть:
- Сейчас... Бегите, я сейчас...
А сама идет с няньками и все у них выспрашивает.
Они сначала ей на все отвечают, а потом, как догадаются, что она это у них нарочно для чего-нибудь выспрашивает, и начнут ее стыдить:
- Ах, барышня, какая вы еще маленькая, а уж хитрая какая. И зачем вам это все знать? Вы бы побегали, поиграли, - усовещивают они ее.
А она, как ни в чем не бывало, кашлянет или рассмеется, и опять за свое.
Няньки на нее потом, вечером, жаловались матушке:
- Ах, сударыня, какая она, - говорили они, - и до всего-то, до всего ей дело. Обо всем это она расспрашивает, все высматривает.
- Несчастная девочка, - говорит матушка.
- И ведь это ее все мать, Анна Ивановна, научает, - продолжает нянька.
- Конечно...
Сын, Ваня, мальчик лет девяти или десяти, был какой-то не то что дурачок, а глупый, тупой, да к тому же еще забитый. Кроме того, он был постоянно болен золотухой: то щека подвязана, то нога забинтована. И чуть что, сейчас плачет. Побежит, упадет на больное место и так расплачется, что и не унять его.
- Не плачьте. Ну, что ж делать? Пройдет, ничего, - уговаривают его няньки.
- Больно...
- Ну, что ж с этим делать. Пройдет. А то, срам какой, большой вы уж, и плачете.
И начнут его перевязывать, перебинтовывать. А он сидит, всхлипывает, и такой несчастный, жалкий, беспомощный какой-то и в то же время противный, потому что мы знали, что и он такой же выведчик и сплетник, как и его сестра, только глупее ее и не такой шустрый - может быть, потому что больной.
Мутовкина очень любила привозить их к нам с собою. Она даже одно время вздумала было чуть не через день присылать их к нам одних. Она жила недалеко от нас, верстах в трех, и они начали то и дело к нам являться. Привезут их утром и оставят у нас на целый день - возись с ними. Как дети, и мы, разумеется, неохотно сидели в классе, но гулять и заниматься с ними у нас было еще меньше охоты, и мы были очень довольны, когда вскоре эти визиты их прекратили под предлогом, что мы в это время занимаемся и это нам мешает.
Но когда у нас гостила тетушка Клавдия Васильевна, покровительница Мутовкиной, или, как та ее называла, "благодетельница", тут уж ничего нельзя было поделать, и Анна Ивановна с детьми являлась то и дело; детей приведет к нам, нас перецелует, скажет: "А я вот к вам привезла своих, пускай они посидят с вами", - и пойдет и сидит с тетушкой в ее комнате, - о чем-то они беседуют, что-то такое всё разговаривают...
И матушка и отец Мутовкину не любили, особенно отец, но он не мог ее не принимать или принять ее так, чтобы она сразу перестала бывать у нас, потому что он был предводителем в это время, и как же так он стал бы невежливо или даже невнимательно обращаться с дворянкой - помещицей своего уезда, какая бы она там ни была?..
Но она угнетающе действовала на него, и он всякий раз уходил к себе в кабинет, как только докладывал лакей, что приехала Мутовкина.