VII
Когда я проснулся на другой день, все уже встали: очевидно, утомленный впечатлениями вчерашнего вечера, я крепче обыкновенного заснул и проспал, а меня забыли разбудить.
- Что Лидочке? - спросил я няньку, пришедшую меня будить, когда я уже сам проснулся.
- Да ничего пока, - как-то нерешительно сказала она.
- Не лучше?
- Нет, ни-ни...
Когда я пришел в столовую пить чай, там уже все отпили и никого не было. Нянька наливала и мне чай.
- А где же все?
- Да уж все разошлись.
- А мама?
- Они там...
- У Лидочки?
- Да где же больше.
- А Соня где?
- Они в саду, должно быть, с своей нянькой.
- А где же Анна Карловна?
- Анне Карловне некогда... Они там... с маменькой и бабушкой: помогает им.
Нянька, очевидно, говорила и чего-то не договаривала. В доме всем было уж не до нас. Поэтому и я проспал, никто меня не будил, и все куда-то разошлись.
Нянька отвела меня, когда я напился чаю, в сад, туда, где была и сестра с своей нянькой, передала меня ей, а сама, что-то переговорив вполголоса с сестриной нянькой, сейчас же ушла в дом.
- Ей хуже, должно быть, - сказал я сестре.
- Что ж поделаешь, видно так уж богу угодно, - ответила ее нянька, - не умолили господа.
- Значит, ей хуже! - воскликнул я.
- Бред начался...
- Стало быть, она умрет?
Нянька ничего не отвечала, только вздохнула.
И у меня вдруг подступили к горлу, сдавили его слезы, нижняя губа нервно задрожала, и слезы ручьями потекли из глаз, как текут из глаз они только у детей. На меня глядя, и сестра заплакала.
Нянька принялась нас утешать, говорила, что еще ничего не известно, что все бог, что, может быть, ей станет лучше.
В это время ударили в колокол, и начался благовест к "достойной".
- Лучше помолитесь, чтобы ей бог помог, - сказала нянька и начала креститься.
И мы стали с сестрой на колени тут же, под солнцем, на траве, в куртине, где сидели, и начали молиться на кресты церкви, которые виднелись вместе с вершиной колокольни и горели на солнце...
Глядя на нас, и нянька начала вместе с нами молиться...
Это было недалеко от дома, и из окна было видно нас.
Бабушка, подошедшая в это время за чем-то к окну, увидала нас, поняла, в чем дело, и, говорят, разрыдалась чуть не до обморока...
Когда мы в двенадцать часов пришли в дом к завтраку, вышедшая к нам матушка, вся в слезах, горячо поцеловала нас обоих в голову, долго смотрела нам в глаза и потом гладила рукой по волосам.
- Лидочке хуже?
- Хуже... - отвечала коротко матушка.
На глаза ей опять набежали слезы. Мы тоже опять расплакались с сестрой.
Ужасный, томительный был этот день. Нас то уводили в сад, то приводили зачем-то опять в дом. Чувствовалась какая-то пустота, все ходили с постными лицами, ходили даже и в отдаленных комнатах на цыпочках, точно и отсюда она могла слышать.
Повар на кухне рубил котлетки, и в открытые в доме окна доносился резкий стук ножей.
- Подите, скажите ему, чтобы потише... Пускай закроет окна в кухне, чтобы не было слышно, а то точно барабан какой-то, - сказала матушка кому-то из прислуги.
Выходя в сад с балкона, сестра Соня заметила мне:
- Сирени-то уж ни одной нет в цвету - вся отцвела. А помнишь, Лидочка-то была какая в венке?..
Сирень, действительно, стояла с голыми, сухими прутиками на концах веток, где еще недавно были всё белые и сизые цветы.
На третий день, на рассвете, Лидочка скончалась. Нас, как мы только встали, с утра увели в сад и для чего-то не пускали оттуда в дом и не велели говорить ничего о Лидочкиной кончине.
- Но отчего же нельзя нам в дом? - спрашивали мы, догадавшись о роковой причине.
- Нельзя...
- Да отчего? Верно, Лидочка умерла?
Нам говорили противное, но до того как-то нерешительно и до того рассеянно, что мы уж почти не сомневались, что это так и есть.
Нам и завтрак принесли в сад, на подносе, и мы ели, сидя на ковре, разостланном прямо на траве.
Очевидно, и лакею было запрещено нам говорить, потому что когда я его спросил, он мне ответил как-то скороговоркой и точно он знал, что я его спрошу:
- Никак нет-с.
Я не знаю, для чего это делалось, потому что, придя в дом к обеду, мы все равно узнали всю горькую правду.
В доме были уже попы, из церкви привезли большие серебряные подсвечники, которые обыкновенно стоят перед местными образами. Все женщины и горничные ходили в черных коленкоровых платочках на плечах, а у некоторых они были обшиты уже и белым.
Про бабушку говорили, что она ничего, перенесла потерю сравнительно легко, так, как не ожидали, только она как-то точно одеревенела... Не плачет, а сидит все и молчит. Посидит-посидит, пойдет опять к столу, на котором лежит совсем уже убранная, одетая так, как ей ложиться в гроб, Лидочка; постоит перед ней, возьмет ее за руку, потом опять уйдет. Доктор, которому теперь нечего уж было делать, под каким-то предлогом сам не уезжал, а все советовал матушке успокоиться.
- Я ничего, а вот боюсь за Аграфену Ниловну, - отвечала матушка.
- Да, она опасна, - сказал доктор.
- А что? - спросила матушка.
- Она очень мне не понравилась сегодня. Я сейчас к ней нарочно заходил.
- Боже мой, неужели еще и вторая будет жертва! - воскликнула матушка.
Но доктор принялся ее успокаивать, говорил, что ведь опасного еще ничего нет.
- Она только нехороша, мне она не понравилась...
Куда-то посылали нарочных и в этот и на другой день ждали какого-то разрешения, посылали одного за другим в город, забывая то то, то другое. Наконец какое-то необходимое в этих случаях разрешение от кого-то было получено, и вот на другой день Лидочку, положенную в гроб, повезли в бабушкино имение Большой Бор, а в карете за ней поехали бабушка с матушкой и с доктором, которого попросили, как он ни отказывался, ехать проводить до дому бабушку.
Мы ничего, впрочем, этого не видали; нас не пустили проститься ни с Лидочкой, которая, говорят, хотя исхудала, но лежала в гробу как живая, ни с бабушкой, которая стала замечательно и удивительно тиха и, кто что ей ни говорил, всех беспрекословно слушалась, точно как бы сознавая, что она поглупела и стала вдруг непонятнее всех.
- Как малый ребенок совсем стала, - говорили про нее, - Что ни скажи ей, только: "А? Что? Да?" И сейчас же все исполнит.
Так ее усадили в карету, так и повезли ее. Она только просила, чтобы было побольше провожатых.
- А то я боюсь.
- Да чего же вы боитесь?
- Так, боюсь...
И провожатых с ними отправили много, человек пятнадцать, и все верхами.
Мы видели только, как подавали к крыльцу карету и потом толпу людей, собравшихся для проводов у крыльца. Нам не позволяли даже смотреть в окна почему-то, и то, что мы видели, нам удалось видеть украдкой, на минутку, когда Анна Карловна отлучилась.
Матушка, возвратившись от бабушки из Большого Бора (она возвратилась через неделю с лишком), рассказывала, что довезли они Лидочку хорошо, совершенно благополучно, без всяких приключений, что, когда они привезли ее в Большой Бор, навстречу к ним вышло духовенство богатой тамошней церкви, все в черных траурных ризах, что Лидочку похоронили в тот же день у самой паперти, рядом с могилой дедушки, и могила ее теперь вся обложена цветами, и сделана пока временная деревянная оградка, но что потом будет настоящая чугунная, что бабушка каждое утро ходит к ней туда на могилку. "И стала такая легкая, просто не поспеешь за ней. Уж я и то ее все просила потише, - рассказывала матушка, - и потом, вечером, тоже, как только солнце сядет - прощаться к ней ходит..."
- И, - добавляла матушка, - что такая за перемена с ней случилась - этого и понять невозможно. Совсем другой человек. Ни этого ее спокойного, веселого, ясного взгляда, ни улыбки, как прежде было: все только спешит куда-то и все без всякой цели перекладывает с места на место, перетирает, завертывает.
- Да все для чего это?
- Так.
- И как будто опомнится на минутку, а потом опять за свое.
Недели через три матушка опять к ней ездила к сороковому по Лидочке дню. Бабушка, по ее словам, была такая же все, только еще больше все суетится и еще больше исхудала.
Бабушку мы больше не видали уж. Она умерла ровно через год, день в день с Лидочкой.
Дядю Яшу судили, но каким-то особым дворянским судом, через какое-то депутатское собрание. Рассказывали, что он на этом суде говорил ужасные мерзости про всех, уверял, что не она была его жертвой, а он, что она уговорила его бежать с ней и проч. и он увез ее и связывал будто бы для того, чтобы она не сделала чего над собою. Так она боялась будто бы жестокого с ней обращения бабушки...
Суд этот кончился для него ничем, хотя все называли его негодяем и очень многие из родных больше его к себе не пускали уж.
