- Так, немножко вижу... Так, как бы сквозь ситечко или кисейку реденькую. - ответила она. - А прежде совсем не видела...
Мне показалось, что глаза у нее заплаканы.
- Вы плакали, - сказал я, - или это у вас так... болят? - проговорил я.
Она всхлипнула и утерла глаза. Она плакала... Позади себя, я услыхал, шепотком говорила няньке одна из женщин:
- Верка-то, что с барином... которую вчера сослали, сестра ведь ей приходится, вот и плачет...
- Ну, пойдемте, пойдемте, - вдруг заторопила нас нянька. - Пойдемте же, а то увидят нас, беда тут будет, пойдемте. Прощайте, девушки.
Я помню, на меня все это так подействовало, что нянька должна была меня взять за рукав моей рубашки и потянуть с места, чтобы я шел. Сестра Соня стояла тоже в таком же состоянии и не двигалась. Нянька и ее потащила за рукав.
Смотрите же не рассказывайте, не говорите, как придете, а то беда еще такая из этого выйдет, всем достанется, и гулять вас пускать не будут, - все повторяла дорогой, когда шли назад, нянька.
Женщины, сопровождавшие нас, поддакивали ей в этом. Но нам было не до рассказов...
"Рай" в Знаменском кончился для бабушки года за два до объявления воли. Тогда выбрали нового предводителя, он приехал к бабушке с дедушкой и попросил, чтобы ему показали слепых вышивальщиц. Бабушка было не хотела ему их показывать, но он сказал, что это необходимо, и ему их показали. Он видел их. А через несколько дней после того, как он уехал, бабушка распустила всех своих вышивальщиц, и в том числе и "слепеньких": их возвратили родным... Другие совсем времена тогда подходили...
БАБУШКА АГРАФЕНА НИЛОВНА
I
Из всех наших родных бабушка Аграфена Ниловна жила на самом дальнем от нас расстоянии. Она была выдана замуж еще почти девочкой за Алексея Михайловича Репелова, помещика не нашей губернии, но соседнего с нами уезда. До имения их Большой Бор от нас было, по крайней мере, верст сто или сто двадцать. К тому времени, к которому относится этот рассказ, бабушка была давно уже вдовою. У нее было свое приданое, прекрасное имение Покровка, тоже с усадьбой и совсем устроенное, в нашей стороне, где мы все жили, но она, хотя и бывала всегда очень рада всем своим родным, когда они приезжали к ней, и говорила, что их очень любит, что ей очень досадно, что она так далеко живет от них, однако ж в свое приданое имение - Покровку, к нам, в нашу сторону, не переезжала, а оставалась в Большом Бору.
Обстоятельство это, то есть вот что бабушка Аграфена Ниловна не переехала тотчас по кончине мужа в нашу сторону, в свое приданое имение - Покровку, и не переезжала и после, родственники все осуждали, объясняя его тем, что у бабушки не было настоящих к ним ни к кому родственных чувств.
Единственное смягчающее ее вину в данном случае обстоятельство они усматривали в том лишь, что бабушка Аграфена Ниловна была выдана замуж очень рано, когда ей только что минуло пятнадцать лет, все время была окружена мужниными родственниками, подружилась с ними, свыклась, сжилась и, следовательно, настоящих родственных к нам чувств в ней не могло развиться; она их все перенесла на мужнину родню.
Верно ли было такое объяснение, я не знаю, но слышал его, помню, очень часто, почти всякий раз, как бабушка бывала у нас или у других родственников и уезжала к себе, в Большой Бор, не соглашаясь, несмотря на упрашивания, остаться и прогостить еще несколько дней.
- Как волка ни корми, а он все, видно, в свой лес глядит, - скажет, бывало, кто-нибудь, проводив ее.
И я несколько раз слыхал при этом почти всегда повторявшуюся остроту-поправку: "Не в лес, а в бор", намекая этим на имение ее мужа, где она жила, - Большой Бор: "Нет в ней этих настоящих родственных чувств. Ведь это как слышится, чувствуется в ней..."
Я, собственно, этого не мог про нее сказать, потому что она меня и вообще всех у нас в доме любила, а про матушку говорили, что она у нее любимица, что она единственная из всех родных, которую Аграфена Ниловна по-настоящему, по-родственному, как следует, любит.
Вообще я не знаю даже хорошо, чего они от нее требовали. Везде, у всех родных, куда она приезжала и где я ее точно так же видал, она была всегда одинаково спокойна, с достоинством, любезна, со всеми приветливо ровна, внося с собою светлое, спокойное настроение в дом, в который приезжала. Что-то необыкновенно теплое, ясное сейчас же заводилось в этом доме, и всеми сознавалось, что это она внесла с собою.
- А у нас Аграфена Ниловна, - говорили при встрече приехавшим гостям, и говорили это прежде всего.
- Да-а? - обрадовавшись, отвечали гости, и видно было по лицам их, что известие это очень по сердцу им, и они спешили к ней, зная, что там, где она, возле нее, и тепло и ясно.
Нам, детям, казалось, что с приездом бабушки Аграфены Ниловны, или, как называли мы ее по причине ее высокого роста, "большой бабушки", казалось, что и самовар шипел и свистал веселее, и чай вкуснее, и свечи горели ярче, и все становились добрее и ласковее друг с другом. Совсем особенная, радостная поднималась в доме суета, когда она приезжала или когда получалось известие, что она скоро будет. Суета всегда поднималась, когда приезжало много гостей или ждали, что они приедут; но суета при приезде бабушки была особенная, светлая, в которой каждый принимал участие и в которой не было недовольных, а, напротив, все, один перед другим, добровольно и по собственному почину, делали то-то, говорили, как бы не забыть того-то, и т. д., и т. д.
Все это показывало по-видимому, что бабушку Аграфену Ниловну никак нельзя было упрекать в добрых чувствах, которые она привозила к нам с собою из своего Большого Бора в нашу сторону, а, напротив, что эти добрые ее чувства были даже необыкновенны и все их ощущали, все им радовались, отдыхали на них. А между тем ее упрекали, и именно в отсутствии этих чувств.
Некоторые намеки, однако ж, я понимал, и именно намеки, не объяснения, на то, чего им от нее хотелось и чего она не делала, не догадывалась или не хотела делать и что, собственно, они называли в ней недостатком родственных чувств.
Бабушка Аграфена Ниловна не была похожа ни на кого из наших родственников. Она была, как я говорю, очень добрая и, приезжая, вносила с собою в дом свет, мир и теплоту, радостные всё чувства; но все в то же время сознавали и понимали, чувствовали даже это, что и теплота и свет ее разливаются на всех одинаково, что она никого этим не наделяет больше, чем другого, и не обделяет... Мне хочется это объяснить, как я понимал это тогда, как мне это представлялось в то время. Теперь я, может быть, употребил бы для этого другие слова, другие выражения, но это уж не будет соответствовать моему намерению. Мне хочется показать и ее и отношения к ней такими, какими я их тогда понимал...
Действительно, трудно было сказать, кто ей был больше рад в доме - господа, родственники ее, к которым она приехала, или их домочадцы и их окружающая прислуга. Она со всеми была приветлива, всех согревала своей теплотой, для всех находила доброе, ласковое слово, а их, этих слов, тогда вообще мало было...
По-настоящему следовало бы сказать, что она была человеком в полном и хорошем смысле слова, что она любила всех людей потому, что они люди. Она не могла делать между ними выбора - одному помочь, потому что он ей родственником приходится, а другому отказать потому только, что родственником он ей не приходится. Вот это-то все, сознавая, понимая и даже чувствуя в ее отношениях, и, называли отсутствием у нее настоящих родственных чувств.
А потом было другое еще. При низменности тогдашних интересов, при тогдашних нечистоплотных привычках и стремлениях, при тогдашней, одним словом, разнузданности, все чувствовали себя, несмотря на вносимую ею с собою теплоту, стесненными: должны были в этих своих привычках и разнузданности сдерживаться, чего им не приходилось делать в присутствии других всех родственников. И она, приветливая, величаво-кроткая, стесняла их, хотя ничего от них не требовала, ни в чем никого никогда не упрекала. Но теплота и свет - сами по себе страшные силы...
И еще: бабушка слушала всегда с каким-то странным выражением, ближе всего похожим на участливое сожаление к самому рассказчику, все сообщаемые ей новости, слухи, анекдоты о прочих родственниках и соседях. У нее это выражение было доброе, но иногда до того грустное, что рассказчик, очевидно хотевший своим сообщением доставить ей удовольствие, невольно при этом смущался, терялся и замолкал, а бабушка, вздохнув, говорила:
- Да, жалкий, несчастный.
- Позвольте-с, почему же? - иногда позволял себе сделать ей возражение рассказчик.
- Не понимает, что это нехорошо, - вот почему. Бели бы он получил лучше воспитание и образование, он бы понимал, а теперь не понимает.
- Позвольте, как же не получил? Он воспитывался, и проч., и проч., - продолжал возражать рассказчик.
Но бабушка уже молчала, дальше ничего не отвечала или говорила:
- Ну, господь с ним...
И затем уж никто не мог заставить ее высказаться дальше.