Следуя за античными теоретиками стилистики и применяя к русскому ("российскому") языку их учения о трех стилях, Ломоносов в этом отношении не сделал ничего принципиально нового. Глубина и величие, гениальность его открытия состояли в том, что он определил лексические и стилистические соотношения двух стихий "российского", то есть литературного русского языка - книжной церковнославянской и разговорной русской. Античное учение о высоком, среднем и низком стилях Ломоносов связал со своим открытием соотношения славянского и русского языков, и в этом заключалась его великая заслуга перед русской культурой. Такие разные по своему характеру стили существуют и сейчас в языке каждого высококультурного народа, обладающего большой, развитой художественной литературой. И если мы один стиль художественной литературы называли "книжным", а не "высоким", а другой "литературно-разговорным", а не "посредственным" и, наконец, третий "просторечным", а не "низким", то никакой отмены, тем более "уничтожения" ломоносовского учения о трех стилях в этом видеть нельзя. Античные теоретики и Ломоносов были правы: они открыли объективные закономерности стиля, зависящие от тематики, задания и целенаправленности литературного произведения.
Ломоносов вовсе не отдавал предпочтения высокому стилю, как иногда говорят, а вполне резонно и исторически правильно указывал сферу применения каждого стиля в соответствующих жанрах.
В свою очередь, Карамзин не все своп произведения в прозе и в стихах писал одинаковым разговорным языком литературно образованных слоев русского общества. "Марфа Посадница" решительно непохожа на "Бедную Лизу", "Сиерра-Морена" стилистически резко отличается от "Натальи, боярской дочери", "Моей исповеди". И у Карамзина был свой "высокий" стиль - в "Марфе Посаднице", "Историческом похвальном слове императрице Екатерине II", "Истории государства Российского". Однако те жанры - поэтические и прозаические, - которые он культивировал, требовали по всякой стилистике "среднего" стиля. Можно сказать, что у Карамзина не было "низкого" стиля, это правильно; однако "Моя исповедь" написана все же "сниженным" стилем по сравнению с "Бедной Лизой", "Островом Борнгольмом", "Афинской жизнью".
У Карамзина, мастера сюжетной повести, лирического очерка, психологического этюда, автобиографического романа, учились главным образом люди следующего поколения, начиная от А. Бестужева-Марлинского и продолжая Пушкиным, Лермонтовым и другими писателями 1830-х годов.
9
Преодоление идейного кризиса повело и к изменению эстетических убеждений. Карамзин отказывается от своей прежней субъективистской позиции. Опираясь на опыт работы в "Московском журнале", он после многолетнего молчания испытывает в изменившихся обстоятельствах необходимость подробно изложить свои новые взгляды. Так вновь появляется нужда в критике. В 1797 году Карамзин пишет две крупные статьи: "Несколько слов о русской литературе", которую печатает во французском журнале, и предисловие ко второму сборнику "Аонид". В предисловии он не только дает критическую оценку поэтическим произведениям, тяготеющим к классицизму, но и показывает, как отсутствие естественности, верности натуре делает их "надутыми" и холодными. Карамзин стал вновь утверждать, что писатель должен находить поэзию в обыденных предметах, его окружающих и ему хорошо известных: "…истинный поэт находит в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону". Поэт должен уметь показывать "оттенки, которые укрываются от глаз других людей", помня, что "один бомбаст, один гром слов только что оглушает нас и до сердца не доходит", напротив - "умеренный стих врезывается в память".
Здесь Карамзин уже не ограничивается критикой классицизма, но подвергает критике и писателей-сентименталистов, то есть своих последователей, настойчиво насаждавших в литературе чувствительность. Для Карамзина чувствительность, подчеркнутая сентиментальность так же неестественны и далеки от натуры, как и риторика и "бомбаст" поэзии классицизма. "Не надобно также беспрерывно говорить о слезах, - пишет он, - прибирая к ним разные эпитеты, называя их блестящими и бриллиантовыми, - сей способ трогать очень ненадежен". Уточняя свою позицию, Карамзин формулирует требование психологической правды изображения, необходимости говорить не о чувствах человека вообще, но о чувствах данной личности: "…надобно описать разительную причину их (слез. - Г. М.), означить горесть не только общими чертами, которые, будучи слишком обыкновенны, не могут производить сильного действия на сердце читателя, но особенными, имеющими отношение к характеру и обстоятельствам поэта. Сии-то черты, сии подробности и сия, так сказать, личность уверяют нас в истине описания и часто обманывают, но такой обман есть торжество искусства". Это суждение не случайно для Карамзина конца 1790-х годов. В письме А. И. Вяземскому от 20 октября 1796 года он писал: "Лучше читать Юма, Гельвеция, Мабли, нежели в томных элегиях жаловаться на холодность и непостоянство красавиц. Таким образом, скоро бедная муза моя или пойдет совсем в отставку, или… будет перекладывать в стихи Кантону метафизику с Платоновскою республикою" ("Русский архив", 1872, стр. 1324.).
В научной литературе уже давно утвердилось мнение, что в период издания "Вестника Европы" Карамзин отказался от критики. Основанием для подобного мнения служит предисловие к журналу, в котором Карамзин писал: "Но точно ли критика научает писать, не гораздо ли сильнее действуют образцы и примеры". Только по недоразумению можно выдать данные слова Карамзина за отрицание важности и значения критики для литературы. Из всех выступлений Карамзина в новом журнале ясно, что он отказывается не от критики, но от рецензий того типа, которые он писал в "Московском журнале".
Вместо рецензий Карамзин в "Вестнике Европы" стал писать серьезные статьи, посвященные насущным задачам литературы, - о роли и месте литературы в общественной жизни, о причинах, замедляющих ее развитие и появление новых авторов, о языке, о важности национальной самобытности литературы и т. д. Статьи Карамзина в "Вестнике Европы" поднимали критику на новую ступень: от отдельных и частных замечаний но поводу рецензируемых книг критик перешел к изложению строго продуманной, принципиально новой программы развития литературы. Литература, утверждал теперь Карамзин, "должна иметь влияние на нравы и счастие", каждый писатель обязан "помогать нравственному образованию такого великого и сильного народа, как российский, развивать идеи, указывать новые краски в жизни, питать душу моральными удовольствиями и сливать ее в сладких чувствах со благом других людей". Карамзин, как видим, умел чутко улавливать потребности времени, понимать запросы читателя.
Но в то же время еще с конца 90-х годов все чаще стали раздаваться в обществе голоса недовольства деятельностью того Карамзина, большинство сочинений которого, написанных в пору идейного кризиса, составило сборник "Мои безделки". Даже в кругах, близких Карамзину, это недовольство выражалось открыто. С 1801 года в Москве начались собрания "Дружеского литературного общества", которое объединяло совсем молодых литераторов - Андрея и Александра Тургеневых, братьев Кайсаровых, Жуковского, Мерзлякова и других. На собраниях члены общества читали доклады. В докладе о русской литературе Андрей Тургенев, юный просветитель, начинающий литератор и критик, особенно рьяно нападал именно на Карамзина: "Скажу откровенно: он (Карамзин. - Г. М) более вреден, нежели полезен нашей литературе…" ("Русский библиофил", 1912, № 1, стр. 29.) Вред Карамзина усматривали в том, что он утверждал интерес к частным темам, к "безделкам", поощрял подражания. "…Пусть бы русские продолжали писать хуже… - говорилось далее, - но писали бы оригинальнее, важнее, не столько применялись к мелочным родам…" (Там же.) Карамзин же, по мнению А. Тургенева, истощает "жар души своей в безделках", противостоит "благу и успеху всего отечественного" (Там же, стр. 30.). А Карамзин уже давно не истощал души в безделках. Пока в различных кругах ругали его произведения, написанные в пору торжества субъективности, он решительно и смело вырабатывал программу развития литературы по пути национальной самобытности, желая сам способствовать "благу и успеху всего отечественного".