- Вот еще филозов объявился, - пренебрежительно заметила тетка.
- Что же, разве я без головы?
- И как это он не узнал, что вы церковный? А может, провидел он, голубчик, что вы к истинной вере придете? - рассуждала Арина Дмитриевна, умильно глядя на Ваню. В комнате, освещенной одной лампадкой, было почти совсем темно; в окно было видно густо-красное, желтевшее кверху небо заката и черный бор на нем за поляной, и Саша Сорокин, темнея у красневшего вечернего окна, продолжал говорить: - Трудно это совместить. Как один из наших говорил; "Как после театра ты канон Исусу читать будешь? Легче человека убивши". И точно: убить, украсть, прелюбодействовать при всякой вере можно, а понимать "Фауста" и убежденно по лестовке молиться - немыслимо, или уж это Бог знает что, черта дразнить. И ведь если человек греха не делает и правила исполняет, а в их надобность и спасительность не верит, так это хуже, чем не исполнять, да верить. А как верить, когда не верится? Как не знать, что знаешь, не помнить того, что помнишь? И тут нельзя судить: это мудро, это я буду исполнять, а то - пустяки, необязательно: кто тебя поставил судить так? Покуда церковью не отменены, все правила должны исполняться, и должны мы чуждаться светских искусств, не лечиться у докторов-иноверцев, все посты соблюдать. Старое православие только старики лесные могут держать, а зачем я буду зваться тем, чем не состою, и состоять, чем нужным не считаю? А как я могу думать, что только наша кучка спасется, а весь мир во грехе лежит? А не думая этого, как я могу старообрядцем считаться? Также и всякую другую веру и жизнь, все чужие уничижающие принять жестоко, а все зараз понимая, правоверным ни в какой быть не можешь. Голос Саши стих и снова раздался, так как Ваня, лежа на кровати, ничего не отвечал из темноты.
- Вот вам со стороны, может быть, понятней и видней, чем нам самим наша жизнь, вера, обряды, и люди наши вами поняты могут быть, а вы ими - нет, или только одна ваша часть, не главнейшая, поймется тятенькой или стариками нашими, и всегда вы бы были чужанин, внешний. Ничего тут не поделаешь. Я вас самих, Ванечка, как бы ни любил, ни уважал, а чувствую, что есть в вас, что меня давит и смущает. И отцы наши, и деды наши по-разному жили, думали, знали, и нам самим не сравняться еще с вами, - в чем-нибудь разница да скажется, и одно желание тут ничего не сделает. Снова умолк Сашин голос, и долго было слышно только совсем далекое пение из открытых дверей молельны.
- А как же Марья Дмитриевна?
- Что Марья Дмитриевна?
- Как она думает, уживается?
- Кто ее знает как; богомольна и о муже скучает.
- Давно ее муж умер?
- Давно, уж лет восемь, я еще совсем мальчишкой был.
- Славная она у вас.
- Ничего, больших-то понятиев тоже не очень и у нее много, - проговорил Саша, закрывая окно. К воротам еще подъехала тележка с гостями; Арина Дмитриевна, почти не садившаяся за стол, побежала навстречу, и с крыльца были слышны приветственные возгласы и поцелуи. В зале, где обедало человек десять мужчин, было шумно и жарко; взятая в подмогу Маланье босоногая Фроська поминутно бегала в погреб с большим стеклянным кувшином и назад, неся его наполненным холодным пенящимся квасом. В комнате, где обедали женщины, сидели Марья Дмитриевна за хозяйку, которая бегала от стола к столу, угощая, в кухню и навстречу все подъезжавшим новым гостям, Анна Николаевна с Натой и штук пять гостей, отиравших пот с лица уже мокрыми насквозь платками, меж тем как кушанья подавались все еще и еще, пилась мадера и наливка, и мухи лезли в грязные стаканы и кучами сидели по выбеленным стенам и скатерти в крошках. Мужчины поснимали пиджаки и в жилетах поверх цветных рубашек, красные и осовевшие, громко смеялись, говоря и икая. Солнце сквозь раскрытую дверь блестело через стеклянную горку на ярко пылавших лампадках и дальше, в соседней комнате, на крашеных клетках с канарейками, которые, возбуждаемые общим шумом, неистово пели. Поминутно гнали собак, лезших со двора, и дверь на блоке, на минуту задерживаемая босой ногой Фроськи, хлопала и визжала; пахло малиной, пирогами, вином и потом.
- Ну, посудите сами, наказываю ему отвечать телеграммой в Самару, а он хоть бы слово!
- Сначала на погреб, обдавши спиртом, снести, а уж на другой день с дубовой корой варить, - очень выходит вкусно.
- На Вознесенье громовский отец Василий прекрасную речь сказал: "Блаженны миротворцы - потому и вы о Чубыкинской богадельне помиритесь и попечителю долги простите и отчета не спрашивайте!" - смеху подобно!..
- Я говорю 35 рублей, а он мне дает 15…
- Голубой, уж такой голубой, и розовые разводы, - неслось из женской комнаты.
- Ваше здоровье! Арина Дмитриевна, ваше здоровье! - кричали мужчины торопившейся на кухню хозяйке. Стулья как-то разом зашумели, и все стали молча креститься на иконы в углу; Фроська уже тащила самовар, и Арина Дмитриевна хлопотала, чтобы гости не расходились далеко до чая.
- Неужели тебе нравится эта жизнь? - спрашивала Ната Ваню, пошедшего их проводить от сорокинских собак по двору.
- Нет, но бывает и хуже.
- Редко, - заметила Анна Николаевна, снова приотворяя калитку, чтобы освободить захлопнутый подол серого шелкового платья.
- Сядем здесь, Ната, я хотел бы поговорить с тобой.
- Сядем, пожалуй. О чем же ты хочешь говорить? - сказала девушка, садясь на скамью под тень больших берез рядом с Ваней. В стоявшей в стороне церкви производился ремонт, и в открытые двери слышалось церковное пение маляров, которым священник запретил петь внутри светские песни. Паперти, обсаженной густыми кустами шпырея, не было видно, но каждое слово было ясно слышно в вечернем воздухе; совсем вдали мычало стадо, идущее домой.
- О чем же ты хотел говорить со мной?
- Я не знаю; тебе, может, будет тяжело или неприятно вспоминать об этом.
- Ты, верно, хочешь говорить о том несчастном деле? - проговорила Ната, помолчав.
- Да, если ты можешь хоть сколько-нибудь объяснить его мне, сделай это.
- Ты заблуждаешься, если думаешь, что я знаю больше других; я только знаю, что Ида Гольберг застрелилась сама, и даже причина ее поступка мне неизвестна.
- Ты же была там в это время?
- Была, хотя и не за полчаса, а минут за десять, из которых минут семь простояла в пустой передней.
- Она при тебе застрелилась?
- Нет; именно выстрел-то и заставил меня войти в кабинет…
- И она была уже мертвою? Ната молча кивнула головой утвердительно. Маляры в церкви затянули: "Да исправится молитва моя".
- Пусти, черт! куда лезешь?! а ну тебя!
- А! - раздавались притворные крики женского голоса с паперти, меж тем как невидный партнер предпочитал продолжать возню молча. - А! - еще выше, как крик тонущих, раздался возглас, и кусты шпырея сильно затрепетали в одном месте без ветра.
- "Жертва вечерняя!" - умиротворяюще заканчивали певшие внутри.
- На столе стоял графин или сифон - что-то стеклянное, бутылка коньяку, человек в красной рубашке сидел на кожаном диване, что-то делая около этого же стола, сам Штруп стоял справа, и Ида сидела, откинув голову на спинку кресла, у письменного стола…
- Она была уже неживая?
- Да, она уже, казалось, умерла. Едва я вошла, он сказал мне: "Зачем вы здесь? Для вашего счастья, для вашего спокойствия, уходите! Уходите сейчас же, прошу вас". Сидевший на диване встал, и я заметила, что он был без пояса и очень красивый; у него было красное, пылавшее лицо и волосы вились; мне он показался пьяным. И Штруп сказал: "Федор, проводите барышню".
- "Да будет воля Твоя", - пели уже другое в церкви; голоса на паперти, уже примиренные, тихо журчали без криков; женщина, казалось, тихонько плакала.
- Все-таки это - ужасно! - промолвил Ваня.
- Ужасно, - как эхо повторила Ната, - а для меня тем более: я так любила этого человека, - и она заплакала. Ваня недружелюбно смотрел на как-то вдруг постаревшую, несколько обрюзгшую девушку с припухлым ртом, с веснушками, теперь слившимися в сплошные коричневатые пятна, с растрепанными рыжими волосами, и спросил:
- Разве ты любила Лариона Дмитриевича? Та молча кивнула головой и, помолчав, начала необычно ласково:
- Ты, Ваня, не переписываешься с ним теперь?
- Нет, я даже адреса его не знаю, ведь он квартиру в Петербурге бросил.
- Всегда можно найти.
- А что, если б я и переписывался?
- Нет, так, ничего. Из кустов тихо вышел молодец в пиджаке и картузе, и, когда он, поравнявшись, поклонился Ване, тот узнал в нем Сергея.
- Кто это? - спросила Ната.
- Приказчик Сорокиных.
- Это, вероятно, и есть герой только что бывшей истории, - как-то пошло улыбаясь, добавила Ната.
- Какой истории?
- А на паперти, разве ты ничего не слышал?
- Слышал, кричали бабы, да мне и ни к чему. Ваня почти наткнулся на лежащего человека в белой паре с летней форменной фуражкой, сползшей с лица, на которое она была положена, с руками, закинутыми под голову, спящего на тенистом спуске к реке. И он очень удивился, узнав по лысине, вздернутому носу, редкой рыженькой бородке и всей небольшой фигуре - учителя греческого языка.
- Разве вы здесь, Даниил Иванович? - говорил Ваня, от изумленья даже забывши поздороваться.
- Как видите! Но что же вас так удивляет, раз вы сами здесь, тоже будучи из Петербурга?
- Что же я вас не встречал раньше?
- Очень понятно, раз я только вчера приехал. А вы здесь с семейством? - спрашивал грек, окончательно садясь и вытирая лысину платком с красной каемкой: - присаживайтесь, здесь тень и продувает.
- Да, моя тетка с двоюродной сестрой тоже здесь, но я живу отдельно, у Сорокиных, может слыхали?