- "Он захотел на ней жениться, да жених помешал, потом жениха убили татары".
- Что же, тогда Демон женился на Тамаре?
- "Никак нет, ангел помешал, дорогу перешел; так Дьявол и остался холостым и все возненавидел".
- По-моему, это великолепно…
- Или об Рудине отзыв: "Дрянной был человек, все говорил, а ничего не делал; потом связался с пустыми людьми, его и убили".
- Почему же, - спрашиваю, - вы считаете рабочих и вообще всех участников народного движения, во время которого погиб Рудин, людьми пустыми?
- "Так-точно, - ответствует, - за правду пострадал".
- Вы напрасно добивались личного мнения этого молодого человека о прочитанном. Военная служба, как монастырь, как почти всякое выработанное вероучение, имеет громадную привлекательность в наличности готовых и определенных отношений ко всякому роду явлениям и понятиям. Для слабых людей это - большая поддержка, и жизнь делается необыкновенно легкой, лишенная этического творчества. В коридоре Даниила Ивановича поджидал Ваня.
- Что вам угодно, Смуров?
- Я бы хотел, Даниил Иванович, поговорить с вами приватно.
- Насчет чего же?
- Насчет греческого.
- Разве у вас не все благополучно?
- Нет, у меня три с плюсом.
- Так что же вам?
- Нет, я вообще хотел поговорить с вами о греческом, и вы, пожалуйста, Даниил Иванович, позвольте мне прийти к вам на квартиру.
- Да, пожалуйста, пожалуйста. Адрес мой знаете. Хотя это более чем замечательно: человек, у которого все благополучно, - и желающий приватно говорить о греческом. Пожалуйста, я живу один, от семи до одиннадцати всегда к вашим услугам. Даниил Иванович стал уже подыматься по половику лестницы, но, остановясь, закричал Ване: "Вы, Смуров, не подумайте чего: после одиннадцати я тоже дома, но ложусь спать и способен уже только на самые приватные объяснения, в которых вы, вероятно, не нуждаетесь". Ваня не раз встречал Штрупа в Летнем саду и, сам не замечая, поджидал его, всегда садясь в одну и ту же аллею, и, уходя, не дождавшись, легкой, несмотря на преднамеренную медленность, походкою, зорко всматривался в похожие на Штрупа фигуры мужчин. Однажды, когда, не дождавшись, он пошел обойти часть сада, где он никогда не был, он встретил Коку, шедшего в расстегнутом пальто поверх тужурки.
- Вот ты где, Иван! Что, гуляешь?
- Да, я довольно часто здесь бываю, а что?
- Что же я тебя никогда не вижу? Ты где-нибудь в другой стороне сидишь, что ли?
- Как придется.
- Вот Штрупа я каждый раз встречаю и даже подозреваю, - не за одним ли и тем же мы и ходим сюда?
- Разве Штруп приехал?
- Некоторое время. Ната и все это знают, и какая бы Ната ни была дура, - все-таки свинство, что он к нам не является, будто мы какая-нибудь дрянь.
- При чем же тут Ната?
- Она ловит Штрупа и совершенно зря делает: он вообще не женится, а тем более на Нате, я думаю, что и с Идой-то Гольберг у него только эстетические разговоры, и я напрасно волнуюсь.
- Разве ты волнуешься?
- Понятно, раз я влюблен! - и, позабыв, что он разговаривает с не знавшим его дел Ваней, Кока оживился: - чудная девушка, образованная; музыкантша, красавица, и как богата! Только она - хромая. И вот хожу сюда каждый день видеть ее, она здесь гуляет от 3–4 часов, и Штруп, боюсь, ходит не за тем же ли.
- Разве Штруп тоже в нее влюблен?
- Штруп?
- Ну, уж это атанде, у него нос не тем концом пришит! Он только разговоры разговаривает, а она-то на него чуть не молится. А влюбленности Штрупа, это - совсем другая, совсем другая область.
- Ты просто злишься, Кока!..
- Глупо!.. Они только что повернули мимо грядки красной герани, как Кока провозгласил: "Вот и они!" Ваня увидел высокую девушку, с бледным кругловатым лицом, совсем светлыми волосами, с афродизийским разрезом больших серых, теперь посиневших от волнения глаз, со ртом, как на картинах Боттичелли, в темном платье; она шла, хромая и опираясь на руку пожилой дамы, между тем как Штруп с другой стороны говорил: "И люди увидели, что всякая Красота, всякая любовь - от богов, и стали свободны и смелы, и у них выросли крылья". В конце концов Кока и Боба достали ложу на "Самсона и Далилу". Но первое представление было заменено "Кармен", и Ната, по настоянию которой и было затеяно это предприятие, в надежде встретиться со Штрупом на нейтральной почве, рвала и метала, зная, что он не пойдет без особых причин на эту столь хорошо известную оперу. Место свое в ложе уступила Ване, с тем, чтобы, если она посреди спектакля приедет в театр, он уезжал домой. Анна Николаевна с сестрами Шпейер и Алексей Васильевич отправились на извозчиках, а молодые люди вперед пешком. Уже Кармен и ее подруги плясали у Лилась Пастьи, когда Ната, как по вдохновенью узнавшая, что Штруп в театре, явилась вся в голубом, напудренная и взволнованная.
- Ну, Иван, тебе придется сокращаться.
- Досижу до конца-то действия.
- Штруп здесь? - спрашивала Ната шепотом, усаживаясь рядом с Анной Николаевной. Та молча повела глазами на ложу, где сидела Ида Гольберг с пожилой дамой, совсем молоденький офицер и Штруп.
- Это прямо предчувствие, прямо предчувствие! - говорила Ната, раскрывая и закрывая веер.
- Бедняжка! - вздохнула Анна Николаевна. В антракте Ваня собирался уходить, как Ната остановила его и позвала пройтись в фойэ.
- Ната, Ната! - раздавался голос Анны Николаевны из глубины ложи, - прилично ли это будет? Ната бурно устремилась вниз, увлекая за собой Ваню. Перед входом в фойэ она остановилась у зеркала поправить свои волосы и потом медленно пошла в еще не наполнившийся публикою зал. Штрупа они встретили: он шел в разговоре с тем же молодым офицером, что был в ложе, не замечая Смурова и Наты, и даже тотчас вышел в соседнюю проходную комнату, где за столом с фотографиями скучала завитая продавщица.
- Выйдем, страшная духота! - проговорила Ната, таща Ваню за Штрупом.
- С того выхода нам ближе к месту.
- Не все ли равно! - прикрикнула девушка, торопясь и почти расталкивая публику. Штруп их увидел и наклонился над фотографиями. Поравнявшись с ним, Ваня громко окликнул: "Ларион Дмитриевич!"
- Ах, Ваня! - обернулся тот.
- Наталья Алексеевна, простите, сразу не заметил.
- Не ожидала, что вы здесь, - начала Ната.
- Отчего же? Я очень люблю "Кармен", и она мне никогда не надоест: в ней есть глубокое и истинное биение жизни, и все залито солнцем; я понимаю, что Ницше мог увлекаться этой музыкой. Ната молча прослушала, злорадно смотря рыжими глазами на говорившего, и произнесла:
- Я не тому удивляюсь, что встретила вас на "Кармен", а тому, что увидела вас в Петербурге и не у нас.
- Да я приехал недели две.
- Очень мило. Они стали ходить по пустому коридору мимо дремлющих лакеев, и Ваня, стоя у лестницы, с интересом смотрел на все более покрывавшееся красными пятнами лицо Наты и сердитую физиономию ее кавалера. Антракт кончился, и Ваня тихо стал подыматься по лестнице в ярус, чтобы одеться и ехать домой, как вдруг его обогнала почти бежавшая Ната с платком у рта.
- Это позорно, слышишь, Иван, позорно, как этот человек со мной говорит, - прошептала она Ване и пробежала наверх. Ваня хотел проститься со Штрупом и, постояв некоторое время на лестнице, спустился в нижний коридор; там, у дверей в ложу, стоял Штруп с офицером.
- Прощайте, Ларион Дмитриевич, - делая вид, что идет к себе наверх, проговорил Ваня.
- Разве вы уходите?
- Да ведь я был не на своем месте: Ната приехала, я и оказался лишним.
- Что за глупости, идите к нам в ложу, у нас есть свободные места. Последнее действие - одно из лучших.
- А это ничего, что я пойду в ложу, я ведь незнаком?
- Конечно, ничего: Гольберг - препростые люди, и вы же, еще мальчик, Ваня. Пройдя в ложу, Штруп наклонился к Ване, который слушал его, не поворачивая головы: - И потом, Ваня, я, может быть, не буду бывать у Казанских; так, если вы не прочь, я буду очень рад всегда вас видеть у себя. Можете сказать, что занимаетесь со мной английским: да никто и не спросит, куда и зачем вы ходите. Пожалуйста, Ваня, приходите.
- Хорошо. А разве вы поругались с Натой? Вы на ней не женитесь? - спрашивал Ваня, не оборачивая головы.
- Нет, - серьезно сказал Штруп.
- Это, знаете ли, очень хорошо, что вы на ней не женитесь, потому что она страшно противная, совершенная лягушка! - вдруг рассмеялся, повернувшись всем лицом к Штрупу, Ваня и зачем-то схватил его руку.
- Это занятно, насколько мы видим то, что желаем видеть, и понимаем то, что ищется нами. Как в греческих трагиках римляне и романские народы XVII-го века усмотрели только три единства, XVIII-й век - раскатистые тирады и освободительные идеи, романтики - подвиги высокого героизма и наш век - острый оттенок первобытности и Клингеровскую осиянность далей… Ваня слушал, осматривая еще залитую вечерним солнцем комнату: по стенам - полки до потолка с непереплетенными книгами, книги на столах и стульях, клетку с дроздом, параличного котенка на кожаном диване и в углу небольшую голову Антиноя, стоящую одиноко, как пенаты этого обиталища. Даниил Иванович, в войлочных туфлях, хлопотал о чае, вытаскивая из железной печки сыр и масло в бумажках, и котенок, не поворачивая головы, следил зелеными глазами за движениями своего хозяина. "И откуда мы взяли, что он старый, когда он совсем молодой", думал Ваня, с удивлением разглядывая лысую голову маленького грека.
- В XV-м веке у итальянцев уже прочно установился взгляд на дружбу Ахилла с Патроклом и Ореста с Пиладом как на содомскую любовь, между тем у Гомера нет прямых указаний на это. - Что ж, итальянцы это придумали сами?