Театр этих двух гениальных друзей слыл тогда за самый лучший в Лондоне, разумеется, не в отношении наружного блеска. Здание и устройство театра были очень плохи. В летнем театре над партером не было крыши; впрочем, ряды лож сделаны были так же, как в нынешнихь театрах. Лучшее место в ложе стоило шиллинг. В прежнее время, когда театральные представления давались где попало, играли только на Рождестве, в день Нового года, в день Трех Пастырей и постом; потом, когда актерство сделалось уже положительным ремеслом, играли круглый год, два раза в неделю. Трубы и выставляемый флагь возвещали о скором начале представления, что́ происходило обыкновенно в три часа пополудни. Представления начинались музыкою, которая помещалась на балконе возле сцены, там, где находятся теперь нижния литерные ложи. Зрители, в ожидании начала, курили, играли в кости и карты, пили пиво и водку, ели орехи и плоды, как делается еще и теперь в простонародных театрах Лондона. При этом, разумеется, в брани и драках недостатков не было. Знатные любители театра помещались на табуретах за кулисами, возле самой сцены, так что могли видеть всю публику. "Пролог" – так назывался актер, который выходит перед началом пьесы, после третьего туша труб – одет был всегда в черный бархат. Во время антрактов игрались обыкновенно комические фарсы; пьесы оканчивались пляской "дураков", под звуки трубы и флейты; всякое представление заключалось обыкновенно молитвою актеров на коленях за короля. Самые большие расходы в театральных представлениях шли тогда на костюмы, которые, кажется, были очень роскошны. Из бумаг актера Аллена, бывшего тогда во главе одной из лучших лондонских трупп, видно, что за мужской костюм из бархата заплачено им было 20 фунтов. Эта роскошь костюмов не менее самих театров приводила в негодование моралистов и пуритан, которые не могли без ужаса подумать о том, что "двести актеров красуются в шелковых и бархатных платьях на счет стольких бедных людей". Но кроме костюмов, обстановка пьес и устройство сцены были крайне плохи. Спуски и провалы на сцене существовали издавна, но подвижные декорации явились в первый раз только в 1605 году, в Оксфорде, на представлении, данном для короля Иакова; впрочем, рисованные декорации, хотя в весьма грубом виде, кажется существовали и прежде. Если игралась трагедия, то внутренность театра обвешивали черным сукном. Место действия писалось на выставляемой на сцене доске, и, следовательно, представить море, корабль, или беспрестанно переменять такого рода "декорации" ничего не значило. Возвышение, состоявшее из небольшего, сруба, сделанное среди сцены, означало, смотря по надобности, окно, вал, башню, балкон. За несколько лет до переезда Шекспира в Лондон, именно в 1583 году, сэр Филипп Сидней, в своем сочинении "Похвала стихотворству", следующим образом описывает наивное устройство тогдашней народной сцены, на которую он, как любитель ученого драматического искусства, смотрел свысока и с насмешкою: "в большой части пьес этих с одной стороны представляется Азия, а с другой – Африка, и кроме того, столько еще разных других соседних с ними стран, что актер, выходя, прежде всего должен сказать о том, где именно он находится. Но вот входят три женщины и начинают собирать цветы; в это время мы должны представлять себе сцену – садом; через несколько минут слышим мы потом рассказ о кораблекрушении, происходящем на этом же самом месте, и останемся в совершенном заблуждении, если не примем его за скалу. Вдруг тут же, с огнем и дымом, является страшное чудовище – и бедные зрители непременно должны принимать это место за ад. Затем стремятся одна на другую две армии, в виде четырех человек, вооруженных мечами и щитами – и неужели у кого-нибудь достанет столько жестокости, чтобы не принять этого места за поле сражения?" В таком же почти тоне держит речь свою к зрителям "Пролог" в пьесе Шекспира "Генрих V", извиняясь перед ними в том, что сцена их, едва достаточная для петушиного боя, должна представлять обширные равнины Франции, а несколько статистов – тысячи воинов, и в заключение просит зрителей дополнить бессилие сцены собственным воображением.
Но очень ошибутся те, которые по этой бедной внешности станут заключать и о бедности искусства актеров. Напротив, чем меньше развлечено было внимание зрителей богатством и правдоподобием обстановки, чем более должна была работать их фантазия, тем более было обращаемо внимания на искусство актеров, и тем больше требовалось от него. Начнем с того, что женщины вовсе не играли: нравы того времени так были строги в этом отношении, что когда, в 1629 году, приехали в Лондон французские актеры, между которыми играли женщины, то их освистали за это. Женские роли обыкновенно игрались мальчиками, и это обстоятельство много способствовало к развитию драматического искусства, делая необходимыми детские театры, которые заменяли собою настоящие школы актеров. Из такого рода школ вышли знаменитые в свое время актеры, Фильд и Ондервуд, прославившиеся еще мальчиками; да и какова ни была бы тогдашняя публика, но все-таки нужно было много уменья, чтобы сколько-нибудь сносно играть перед нею какую-нибудь Корделию или Дездемону. Впрочем, не одно только грубое простонародье посещало тогда театр: знаменитый Бэкон очень любил его, и сам играл в молодости; Ралейг, Пэмброк, Соутгэмптон были постоянными посетителями театра. Известно, что Блэкфрайерский театр был под покровительством двора, и Елизавета, по свидетельству графа Соутгэмптона, особенно любила пьесы Шекспира. Вообще, трудно заподозрить в грубости такую публику, которая умела понимать тонкую лесть и намеки такой поэтической пьесы, как, например, "Сон в Иванову ночь". Да и, кроме двора, в шекспировский театр собиралось обыкновенно самое избранное общество: "Пролог" в "Генрихе VIII", адресуясь к публике, именно называет ее самою избранною и просвещенною, перед которою стыдно было бы им смешивать истину истории с пестрым платьем и грязным шутовством дураков, "потому благосклонные слушатели – продолжает "Пролог" – что, если бы мы смешали истину истории с шутовскими фарсами, мы не только унизили бы тем наш рассудок (brains) и репутацию, но лишились бы и наших просвещенных друзей". Можно с достоверностью предположить, что такой поэт, как Шекспир, своими произведениями воспитал себе свою публику, потому что трудно поверить, чтобы он расточал свои глубокомысленные создания перед грубою, не понимавшею их толпою. Он же образовал и своих актеров: поэт и актер взаимно действовали друг на друга и никогда бы Ричард Бербэдж не сделался в пьесах Марло или Бен-Джонсона тем, чем стал он в пьесах Шекспира. Но, с другой стороны, и сам Шекспир не рассеял бы в своих драмах таких глубокомысленных оттенков, не прикрывал бы иногда так художественно основной мысли в иных своих произведениях, не делал бы иногда своих удивительных характеров, словно с умыслом, такими загадочными, если бы не имел возле себя актеров, которые умели следить за ним во всех его глубокомысленных оттенках, поднимать его покровы и разрешать его загадки.
По некоторым намекам в шекспировских пьесах можно заключить, что игра прежних актеров делала из трагедии напыщенную декламацию, а из комедии – один шутовский фарс. "Я видел – говорит Гамлет – актеров, и еще очень хваленых, у которых ни в голосе, ни в движениях не было ничего не только христианского или языческого, но даже человеческого: они только бесновались и орали на сцене". В "Троиле и Крессиде" описываеть Шекспир игру трагического героя, которого все искусство заключается в согнутых коленях, стучаньи ногами об пол и диких криках, "которые, если бы даже исходили из пасти рыкающего Тифона, все оставались бы одними напыщенными фразами". Впрочем, что́ впоследствии так оскорбляло тонкое чувство Шекспира и Гамлета, то прежде очень нравилось публике, восхищавшейся "Титом Андроником" и кровавыми трагедиями Марло, Кида и Четля. О комических актерах, предшествовавших Шекспиру, мы можем составить себе понятие по тем известиям, которые дошли до нас о личности и игре знаменитого комика Тарльтона, о котором мы уже упоминали. Шекспир мог его еще видеть в Лондоне: он умер в 1588 году. Бывши сначала свинопасом или водовозом – в этом известия о нем разноречат – взят он был за свой удивительный юмор ко двору, и почти в то же время вступил на сцену. Едва ли во всей Англии был тогда человек популярнее его. Он был вместе шут народный, придворный и театральный. "При дворе – пишут современники – говаривал он Елизавете больше правды, чем все её капелланы, а вылечивал ее от меланхолии лучше всех её докторов". На сцене был он совершенно тот же, как в обыкновенной жизни. Маленький, безобразный, несколько косой, со сплюснутым носом, заставлял он публику помирать со смеху, даже когда ничего не говорил, просто выставляя на сцену одно лицо свое; слова, которые проходили у других незамеченными, сказанные им, заставляли смеяться до упаду. Надобно прибавить, что тогда шуты держали себя на сцене, в пьесах точно так же, как в домах: все равно – при дворе ли, на улице ли, на сцене ли, они играли одну и ту же постоянную роль, которая никогда не изменялась. В пьесах они никогда не сходили со сцены, при всяком случае импровизировали свои шутки и фарсы, разговаривали между собою и с публикою, спорили, всячески дурачились, и в этом-то роде Тарльтон был неподражаем. После смерти его вошел в славу Виллиам Кемп, ученик его; он играл в шекспировской труппе, но отошел от неё около того времени, как написан был "Гамлет", и, может-быть, даже к нему относятся эти слова в "Гамлете" (дейст. 3, сц. 2): "пусть играющие роли шутов говорят только то, что написано у них в роли; бывают между ними такие, которые, чтобы заставить смеяться толпу глупцов, хохочут сами в то время, когда зрителям должно вникнуть в важный момент пьесы: это пóшло и показывает только жалкое честолюбие шута". Достоверно известно, что при Шекспире это беспрестанное шутовство дураков на сцене было почти оставлено.