IV
У высокого смешная, должно быть, хохлацкая, фамилия: Добрывечер. На суде, произнося эту фамилию, председатель немножко, одним краешком губ улыбнулся. А потом франтоватый писарь шутил, переписывая бумагу:
- С добрым вечером покончили. Скоро и до спокойной ночи доберемся!
Низенького зовут Петров. Казался он, сидя на скамье подсудимых, таким же простым и незаметным, как и его фамилия, но по делу выходило, что он главный зачинщик и подстрекатель, а Добрывечер - только исполнитель и пособник. Обвинялись они в попытке на ограбление сборщика из винной монополии, причем сборщику этому было причинено опасное для жизни увечье.
После поверки старший надзиратель вызвал из девятой следственной камеры:
- Добрывечер и Петров! Собирай вещи и выходи!
Оба собрались и вышли. Кто-то из арестантов усмехнулся им вслед:
- Освобождаться пошли…
Другие молчали, провожали уходивших сумрачным, но равнодушным взглядом.
Двое с надзирателями миновали длинный коридор, спустились по крутой витой лестнице куда-то глубоко вниз, словно в колодец. Со дна лестницы пахло сыростью. Высокий шел впереди, высоко подтянув левой рукой кандалы, а в другой руке нес казенное одеяло и халат. Низенький запинался и путался в своих цепях, один раз, на лестнице, чуть не упал, ткнувшись головой в спину товарища. Когда дошли почти до конца лестницы, старший надзиратель перегнулся через перила, крикнул вниз кому-то невидимому:
- Эй, дежурный! Прими двоих… к смертникам. Поместишь обоих в шестой.
Двое не знали, куда им идти дальше, и остановились. Петров щипал седеющую бороденку и часто покашливал. Добрывечер мотнул головой, оправляя падавшие на лоб пряди волос, потом обернулся к старшему.
- Ну, что же? Чай и спать пора…
- Не торопись… Поспеешь!
Там, внизу, кто-то долго гремел ключами, потом возился над тугим замком и сквозь зубы ругался. Наконец, справился и крикнул:
- Подавай!
Опять двинулись вперед, прошли последний поворот и попали в светлую полосу малого коридора. Надзиратель с ключами остановился у самой дальней слева двери, отомкнул и ее.
- Заходи…
Добрывечер шагнул первый, за ним и его товарищ. И когда из мрака камеры им навстречу, лязгая цепью, поднялся кто-то третий, они оба вдруг отскочили назад, и седая бороденка Петрова вдруг заходила взад и вперед от крупной, почти конвульсивной дрожи.
- А! Кто тут? Что?
Третий передвинулся ближе к двери, где было светлее, хихикнул. Совсем желтое, скуластое лицо вырисовывалось плоско и неподвижно, а маленькие раскосые глаза бегали по сторонам, как две мыши в клетке.
- С новосельем-с! Милости прошу. Места хватит.
- Не манежься! - прикрикнул надзиратель и слегка подтолкнул вперед вновь прибывших. Потом быстро захлопнул дверь, ударив высокого по плечу, так что тот пошатнулся и выронил свой сверток.
- Места хватит! - повторил скуластый. Все тело его исчезло в темноте, а лицо пришлось как раз против форточки и странно кривлялось в резком светлом квадрате. - И кроме всего прочего, я-таки уже второй месяц тут сижу. И стало быть, в скорости мне решение выйдет. Позвольте отрекомендоваться: Матвей Крупицын, из саратовских мещан, но, между прочим, фабричный. А ныне лишен всех прав и ожидаю распоряжения насчет казенной покупки трех аршин веревки.
- Отойди, очумелый! - выговорил низенький и несколько раз перекрестился мелкими стыдливыми крестиками.
Но скуластый стоял в светлом квадрате и кривлялся.
- Не привыкли по новости? С пылу горяченькие? Ничего, обойдется. Это только поначалу страшновато, а потом - самое плевое дело. Пожалуйте к месту, господа полупочтенные!
Высокий подобрал с полу свой сверток, переложил его на нары. Сел сам, отвернувшись от желтого лица. За день он очень устал, и теперь в голове шумело, как с похмелья, а перед глазами вертелись красные и зеленые круги. От бойких и каких-то шершавых слов скуластого эти круги замелькали еще сильнее, и высокий чувствовал, что если поднимется сейчас на ноги, то, пожалуй, зашатается и упадет.
Петров неторопливо и хозяйственно устраивался на новоселье. Выгадал себе на нарах место поудобнее, у стенки. Приготовил постель и, по-стариковски кряхтя, лег.
Где-то далеко стучали двери, грохотали тяжелые замки. Потом мимо дверной форточки промелькнула тень надзирателя, задержалась на мгновение и поплыла дальше.
Какой-то глухой голос ровно и быстро читал что-то похожее на молитвы. Слов нельзя было разобрать, потому что они бежали одно за другим слишком быстро, сливались в одно сплошное, монотонное бормотанье. И нельзя было понять даже, доносится ли этот голос из какого-нибудь дальнего закоулка тюрьмы, - или он где-нибудь здесь, совсем близко, рядом.
- Просит! Слышите, - просит? - сказал скуластый и наклонил голову набок, прислушиваясь.
Высокий равнодушно переспросил, следя за мелькающими кругами:
- Чего просит?
- А чтоб не вешали! Думает: если остановится на минутку, так сейчас же и схватят. Все время бубнит, без передышки.
- И ночами?
- И ночами. Пока не свалится без памяти. Отлежится и опять.
- Много здесь… всех-то? - справился высокий, почему-то понижая голос.
- С вами - тринадцать, чертово число. Я так полагаю, что до этой самой чертовой дюжины и добавили: а потом всех разом, - на предмет сокращения расходов. Заплечный мастер-то, он, сказывали, тоже денег стоит. Ежели в розницу, то меньше четвертного не берет. Ну, а оптом, разумеется, скидка.
Высокий передернул плечами и задышал тяжело и быстро.
- Не может этого быть! - отчетливо выговорил Петров. - Мне и господин защитник говорил, что обязательно помилование выйдет. Временно, стало быть, мы тут помещаемся.
- Как не временно! - криво и злобно усмехнулся скуластый. - Да тебе, старик, и так помирать пора! Будет, нажился.
- А ты не злобствуй, очумелый человек. Если к смерти готовишься, так Богу молись, а не злобствуй!
Скуластый ничего не ответил. Отошел от форточки и завозился в своем углу, на нарах. Долго ворчал что-то себе под нос. Потом начал дышать ровно и медленно, как спящий, - но слышно было, что все-таки не спит, а нарочно обманывает.
Когда высокий прислушался повнимательнее, он понял, что тесное пространство под сводами коридора, представлявшееся ему сначала таким пустым и безмолвным, все наполнено смешанными звуками, шепотом и вскрикиваниями, бранью и смехом, лязгом железа. Все эти звуки доходили до его ушей заглушенными и неясными. Отражались по нескольку раз от стен камер и от крутых сводов, - и искажались этими отражениями.
Как красная нитка в одноцветном темном узоре, вдруг выделился чей-то голос, молодой и сильный:
- Слушайте, в шестом! Кого привели?
Подождал немного и опять повторил тот же вопрос, с звенящей нетерпеливой нотой.
- Вас спрашивают! - объяснил скуластый, переставая притворяться. - Или язык к гортани прилип?
Но высокий не стал отвечать, а, осторожно шаря руками в полутьме камеры, занял свое место на гладко обтертых досках, стараясь держаться поближе к своему товарищу. Закрыл глаза, но спать не мог. И все прислушивался к смутному, многоголосому шуму, который то нарастал, как сердитое ворчанье потревоженного улья, то замирал до полного, почти могильного безмолвия. В эти тихие минуты он удерживал дыхание, чувствовал, как рубашка прилипает к спине от противного холодного пота, и чего-то ждал.
Надзиратель сидел на низенькой скамеечке в конце коридора, под длинным окном, и клевал носом. Русая борода широкой лопатой расползалась по мундиру, и тень от козырька закрывала все лицо, до самого рта. Мягкие красные губы сложились в безмятежную сонную улыбку.
Помешанный в первом номере все тянул свою бесконечную просьбу. Но теперь уже временами останавливался, как будто захлебывался этим неудержимым потоком бессмысленно нанизанных слов, громко всхлипывал и откашливался. И вдруг смолк сразу, на высокой жалобной ноте, - и слышно было, как что-то с тяжелым звяканьем грохнулось на пол.
Разбуженный этим шумом надзиратель вздрогнул, оправил фуражку, расчесал пальцами на две стороны русую бороду. Прошелся через весь коридор, сначала по одной стороне, потом по другой, и заглядывал в каждую форточку. Уже светало. Бледные лучи косо падали вниз сквозь высокие окна, слабо освещали босые ноги с красными полосками от кандалов на лодыжке, края запятнанных, рваных одеял, какое-то тряпье, издававшее запах застарелой грязи и пота. Кроме двух-трех человек, все спали очень тревожно, ворочались и кричали со сна. Один плакал, и слезы сочились одна за другой из-под плотно закрытых век.
В первом номере на полу темнелось что-то бесформенное, скомканное. Надзиратель постучал пальцем по краю форточки, но не дождался ответа и пошел дальше.
Были заперты в камерах по два и по три человека, только в первой и пятой - по одному. Арестант номера пятого - кривоногий, корявый. Спит крепко, сочно всхрапывая. Надзиратель смотрел на него дольше, чем на других, и почему-то покачал головой.
В шестом номере неожиданно встретился взглядом с чьими-то горящими, широко открытыми глазами, приникнувшими к самой форточке, И, вглядевшись в почти незнакомое лицо, не сразу вспомнил, что это один из новых.
Сказал наставительно, но дружелюбно:
- Ночью, брат, спать полагается. Что пялишься?
- Боюсь! - коротко объяснил высокий.
- Ну, чего уж… Все равно теперь! Спи лучше. Сегодня судился-то?
- Сегодня… С товарищем. На рассвете, мне говорили, водят. Светает, вон!
- Тебя не поведут еще. Пока очередь дойдет… Тут, которые по два месяца и больше сидят, - все ждут. Тебя не скоро еще. Прошение подавать будешь?
- Надобно, говорили. Может, отменят.