- С безработицы все! Близко году без работы ходили. Ну, а товарищи некоторые говорят: можно. Мы и пошли.
- То-то! За такие дела-то, брат, и настоящие разбойники с умом берутся, а вы так себе захотели, с кондачка. Вот и засыпались. Баба есть?
- Как не быть! Из-за нее, может, из-за бабы этой самой… И ребятишки. Думал: заработаю сразу и уйду назад в деревню. Хуторок думал себе выделить и поселиться. К земле лежит душа. А теперь вот и попал в землю…
- Да, земля, это - вещь! Самая даже важная вещь! - задумчиво сказал батюшка. - Пасеку, чай, завел бы? Сыновья-то вырастут землю пахать, а ты, старый дед, на пасеку. Пчелок слушать…
И батюшка уже с живым, бодрым интересом повернулся к высокому.
- А ты как? За что же?
- Земляки мы. И родственники! - объяснил высокий. - С малых лет его знаю.
- Так. А много ли получали на фабрике?
Заговорили о всяких житейских мелочах, о том, как дорого стало жить и как трудно рабочему человеку найти себе подходящее дело. Высчитывали, сколько нужно затратить в месяц, чтобы прокормиться с семьей, и батюшка деловито загибал пальцы и долго спорил своим надтреснутым голосом. Старик возражал тонко и обстоятельно. С серого лица свалилась тюремная маска, и бойко поблескивали глаза из-под кустистых бровей. Высокий только изредка вставлял свои реплики и уступал, почти без спора, когда не соглашался с ним старик.
- И вот баба моя, например… - говорил старик, помахивая рукой над батюшкиным животом. - Баба моя, которую я считаю за женщину аккуратную…
И вдруг замолк, обмяк весь, и сразу потускневшие глаза смотрели уже по-прежнему растерянно и почти безумно. Вспыхнул.
- Баба-то…
- Ну, что же… Ну, Господи… - беспокойно зашевелился батюшка, тоже возвращаясь под влиянием этого взгляда к прежней растерянности.
- Теперь, чадо, надо смириться духом и безропотно принять чашу, то есть, как это… Одним словом, терпеть надо. И сам Господь наш Иисус Христос претерпел многое нас ради человек. А тебе грешному, как это… тебе умиляться надо, что дано тебе искупить вину. Может быть, еще и простится на небеси! Вот, как раскаявшийся разбойник… одним словом…
- Батюшка! - молитвенно сложил руки высокий. - Да когда повесят-то? Истома одна. Ждешь, ждешь…
Батюшка ничего не мог ответить на этот вопрос, и высокий сделался подозрителен.
- Может, сейчас же? Вас только наперед послали, чтобы зубы заговорить? А? Чтобы не брыкались по-давешнему?
- Не знаю! - сухо и грубо сказал, наконец, батюшка и поднялся с нар, упираясь кулаками в сиденье, как все тучные люди. - Засим пойду. Если почувствуете нужду открыть душу и покаяться, то дайте знать в контору. Приду.
Поднял руку для благословения, и привычно, как в церкви, оба склонили головы. Уходя, батюшка задержался еще на минуту в самой двери, к большой досаде надзирателя. Нахмурил брови и грозно выдвинул указательный палец.
- Революционеров наслушались… Книжки читали… Вот вам и книжки теперь… Жили бы себе тихо да мирно! И вам хорошо, и начальству спокойнее. Приятно, что ли, с вами канителиться-то?
И этим сразу оборвал ту случайную связь, которая успела было возникнуть. О жизни нечего было больше говорить, а смерть не связывала.
Буриков надеялся, что батюшка ограничится одним этим посещением и уйдет из коридора, избавит от ненужного беспокойства. Батюшке тоже хотелось уже быть у себя дома, в привычной, пропахнувшей камфарой и лампадной копотью комнатке. Пока надзиратель с намеренной медлительностью замыкал дверь, он нерешительно топтался на одном месте, покрякивал.
Форточки были все одинаковые, темные, с захватанными гладкими краями, но люди за этими форточками скрывались совсем разные, не похожие один на другого, и батюшка это чувствовал. Чтобы выполнить положенную миссию, следовало бы применяться к каждому, выдумывать для каждой форточки что-нибудь новое. Это было очень скучно и, главное, почти неисполнимо. Неизвестно, чего им нужно, этим людям.
Заглянул в камеру напротив той, из которой только что вышел. Здесь сидели телеграфист и человек без имени. И лица обоих батюшке не понравились. Нераскаянные.
- Как бы чего не вышло! - сумрачно ворчал Буриков. - Двери-то открывать… Не полагается без особой надобности.
- Да я пока и пойду себе! - обрадовался этому предлогу батюшка. - На первый раз довольно.
Уже у самого выхода наткнулся взглядом на высунувшуюся в коридор голову Абрама.
- Этот из жидов! - объяснил Буриков. - Не нуждается.
Абрам потянул голову в камеру.
- Здесь и христианин есть. И очень даже нуждается в вашем участии. Зайдите, если можете. Пожалуйста!
Батюшка нерешительно взглянул на Бурикова. Но тот отвернулся, помахивал ключами с видом человека, который снимает с себя всякую ответственность. А из форточки, вместо Абрама, смотрел уже политический, и его утомленное, бескровное лицо казалось совсем нестрашным и как будто, действительно, просило об участии и помощи.
- Мне нужно несколько слов сказать вам, но только так, что бы не слышал никто, кроме вас. Пусть надзиратель отойдет на другой конец коридора.
- По уставу ли будет?
Буриков смотрел в потолок, помахивал ключами.
- Ну, хорошо уж! - после долгого колебания согласился батюшка. - Надзиратель, посторонись подальше!.. Только уж я в камеру заходить не буду. Через окошечко поговорю. Так как если насчет исповеди, то сейчас неподходящее время.
- Видите ли, какое дело! - осторожным шепотом заговорил политический, так что батюшка должен был нагнуться к самой форточке, чтобы расслышать яснее. - Исповеди мне не нужно. Не теперь, перед смертью, мне возвращаться к вам. Но я надеюсь, что вы выслушаете и не откажете, если только ваша задача - облегчать страдание и утешать в горе.
- Так, так. Именно! - закивал головой батюшка. - Но лучше бы покаяться и обратиться к свету истинному. В вечном огне гореть будешь. Опомнись!
Заключенный не обратил внимания на это возражение, с упорством маниака развивая свою идею.
- Для вас не должно быть ни эллина, ни иудея. И вот как раз один из нас - иудей, а другой - неверующий по-вашему, все равно, что эллин. Но все-таки помогите. - Он совсем понизил голос, так что батюшка с трудом улавливал слова. - Вы имеете свободный доступ в тюрьму во всякое время, и вас, конечно, не обыскивают. Вам очень легко это сделать. Сократите нашу пытку, дайте возможность умереть самим, от своей руки и по своей воле. Принесите нам яду. Все равно, какого-нибудь, самого дешевого, только чтобы посильнее действовал. Ведь не трудно это. Принесите. И мой товарищ просит вас об этом. Мы ни перед кем не унижались, но если хотите, - на колени перед вами встанем. Только принесите. И поскорее, сегодня же!
- Господи Иисусе! - батюшка перекрестился и опасливо взглянул в сторону Бурикова. Тот сидел на своей низенькой скамеечке, в другом конце коридора, старательно вытряхивая из бородки ключа попавшую туда соринку, и, как будто, не обращал никакого внимания на разговор. Да там, вероятно, и не слышно. Батюшка еще раз перекрестился.
- Господи Иисусе! Да кто же я такой, чтобы людей травить?
- Не травить, а спасти. Как же вы не понимаете? Ведь для нас в одном только и есть избавление: в свободной смерти. Дайте ее нам и, умирая, мы благословлять вас будем. О мире, о любви говорит ваша вера. Должна же быть у вас жалость в сердце!
- Ничего не понимаю! - разводил руками батюшка. - Насмешка, что ли? Да и откуда мне взять-то? Я служитель церкви, а не аптекарь и не крысомор.
В волнении возвысил голос, - и заключенный зашептал тревожно:
- Тише вы… Да поймите же: это - единственное, чем вы можете помочь нам! Если вы верите… то ведь за одно это дело сколько вам грехов должно проститься…
- Сгинь, окаянный! - не дослушав, отплюнулся батюшка и поспешно, словно боялся погони, пошел прочь из коридора, не заглядывая уже больше в другие камеры. Политический, чувствуя, что его надежда, только что взлелеянная, навсегда потеряна, хотел крикнуть ему вслед грубое бранное слово, но только махнул рукой и отошел от форточки вглубь камеры, где сидел, опустив голову на руки, Абрам.
Сказал ему:
- Нужно как-нибудь иначе.
- Да, иначе! - согласился Абрам. - И, все-таки, поскорее.
Батюшка сидел у начальника в кабинете, растрепанный и вспотевший, - и жаловался. Рассказывал, что из навязанной ему миссии не получается ничего, кроме неприятностей, а потом, нарочно приберегая к концу, изложил просьбу политического.
- Так-таки прямо и попросил. Язык таки повернулся.
- А вы что же? - поднял начальник от своих бумаг скучающие глаза.
- Как что же? Плюнул, понятно, и ушел. Нет, уж пускай там приказывают сколько угодно, а я все-таки не пойду. Могут, если уж такая нужда, епархиального миссионера прислать. Ему и книги в руки. Пусть вразумляет. С меня достаточно и на самые казни ходить, терпеть всякие поношения.
- Как хотите! Меня, собственно, это не касается… Моя обязанность - тела устеречь, а о душах ваша забота. Но говоря между нами, будь я на вашем месте, так, пожалуй, согласился бы… Ведь и в самом деле: ждут, ждут. Да и нам хлопот меньше. Иващенко совершенно не годится, а настоящего палача когда-то еще пришлют.
- Да ведь противозаконно же!
- Разумеется, противозаконно. Я потому и говорю это совершенно частным образом. Ведь и к вам они не по закону, а по христианству обращались.
- Какое тут христианство! Я, слава Богу, убийцей никогда не был! Да вот еще, кстати: хлеб мне к столу присылают из пекарни такой, что прямо хоть свиней кормить. А сами жрут хороший. Вы бы распорядились, чтобы подтянуть пекарей… А?
- Распоряжусь! - согласился начальник.