В этот вечер малый коридор был почему-то особенно спокоен и тих. Из пятого номера доносился дружный храп бродяги и столяра. Тускло горело красное пламя лампы в закопченном с одного бока стекле.
На середину коридора степенно выполз огромный, усатый таракан. Не спеша, словно гуляя, прошелся было по направлению к надзирательской скамеечке, но после некоторого раздумья повернул обратно и остановился у оброненной после ужина хлебной крошки. Скоро к нему присоединились другой и третий, поменьше и худощавее. И все трое дружно ели от одного куска. Надзиратель долго смотрел на них, и когда тараканы, по его соображениям, достаточно насытились, встал и раздавил в один прием всех троих.
Опять заглянул на часы и зевнул.
XII
После нескольких бессонных ночей Добрывечер уснул крепко. Видел во сне деревню, из которой мальчиком ушел в город на заработки, старосту с бугорком на лысине и с медным значком на груди, соседку Машуху, солдатку зазорного поведения. Потом Машуха сделалась почему-то старостой, а настоящий староста запрягся в соху и ржал по-лошадиному. Это было так смешно, что даже не хотелось просыпаться, пока староста Машуха не ухватила Добрывечера за шиворот и не поволокла его прямо в прорубь. Добрывечер отчаянно отбивался, но Машуха обладала крепким мужицким сложением и не уступала. Вот уже совсем близко прорубь, а Машуха все толкает вперед, и под ногами уже скользкий, покрытый ледяной корой снег, по которому скользят подошвы. Добрывечер закричал и открыл глаза.
Над ним сидел кто-то темный и большой, как рогожный куль с житом. Этот темный толкал Добрывечера в плечо и в шею и что-то невнятно бормотал.
- Петров, ты! - спросил высокий, напряженно вглядываясь в темное лицо.
- Слушай! Слушай… Да ты слушай! - настойчиво твердил кто-то, похожий на рогожный куль, - и Добрывечер разобрал, наконец, что это - скуластый фабричный. Одной рукой он продолжал теребить своего соседа, а другой - указывал на решетчатое окошко.
Добрывечер сел и прислушался. Сначала ничего не мог разобрать, кроме тех смутных ночных шумов, которые обычно рождались здесь же, в коридоре. Но затем выделились из этого шороха другие, непривычные звуки, которые приходили извне. Пробирались сквозь окно и тяжело падали вниз, отражаясь от свода камеры.
Начались они издали, проходили мимо самого окна и опять затихали вдали. Мерно простучали солдатские сапоги, лязгнуло что-то металлическое. Потом быстро прошли, почти пробежали один за другим два человека. И гулко затарахтели по мостовой колеса легкой повозки.
- С час назад… с час назад… сюда приходили! Старшой сам ключом открывал. Пятый номер открывал… Взяли оттуда Иуду окаянного и повели… Бойко так шел, кандалами призвякивал!
Добрывечер еще не вполне догадывался. Чувствовал только, что дело идет еще не о нем самом, что еще может быть отсрочка. Спросил со смешным добродушием не совсем проснувшегося человека:
- Стало быть, его будут… пятого?
- Дурак! - зашипел скуластый. - Не его. С какой стати его, когда он продался? Затем и к начальнику ходил. В палачи нанялся. Нас вешать будет, вот что! И телегу провезли… с гробами. Уж это верно!
- А может быть так… Помойку вывозить или что иное?
- С солдатами-то? Нет уж. Конец делу. Дождались, братец!
Скуластый вдруг криво, нелепо усмехнулся, корчился и подпрыгивал, стараясь выдавить из горла звуки, похожие на хохот.
- Хи… Э! Выправляй заграничный пачпорт, безработный человек. Старик-то твой, гляди… А?
Старик сидел, прижавшись спиной к углу, и в темноте скорее можно было угадать, чем увидеть, что он крестится и беззвучно шепчет молитвы. Но именно то, что старик проделывал сейчас так скромно и тихо, никому не мешая, показалось вдруг Добрывечеру более страшным, чем все остальное: шум за окном, ожидание и кривляющийся скуластый.
Высокий злобно зашептал:
- Перестань, черт… Слышишь, перестань! Чего ты?
Старик не послушался, даже не обратил никакого внимания на это требование. Тогда высокий прополз по нарам до самого его угла и схватил Петрова за руку, сложенную щепотью.
- Перестань, говорят тебе!
И, не дождавшись ответа, так и замер, все крепче сжимая в холодевших, потных пальцах сложенную руку. Темные ночные звуки пришли со двора в самый тюремный корпус, были уже совсем близки, росли грозно и неотвратимо.
- Буриков! - звал скуластый, прижав лицо к форточке. - Буриков, дядька! Где ты?
Напротив, из третьего номера, выглядывал телеграфист. Его воспаленные глаза часто моргали, и зрачки в них делались все шире. Нижняя губа отвисла, как у дряхлого старика. Но он с заметным, мучительным усилием воли подобрал эту губу и сказал тем же ровным, спокойным голосом, каким учил днем немецкие глаголы:
- Кажется, идут за нами, товарищ. Будьте молодцом, не унывайте. Это совсем не так страшно.
- Дядька! Да дядька же! - безнадежно звал Крупицын, не обращая внимания на телеграфиста. - Куда он ушел-то? Дядька!
Кто-то долго не мог попасть ключом в скважину замка, запиравшего лестницу. Скреб ключом о железную личинку, как голодная крыса зубом. Потом дверь сразу распахнулась, и все звуки сделались совсем уже близкими, загремели над самым ухом.
Длинные перепутанные тени двигались по стене и по полу. Вытянув шею, телеграфист мог видеть чью-то спину в серой солдатской шинели, гладко отполированную деревянную ложу винтовки, затем чье-то форменное пальто с судейскими значками. Серая солдатская спина передвинулась ближе и загородила почти все поле зрения. Голос старшего помощника заговорил, выделяясь начальственно:
- Вот здесь! Старший, отомкни.
Шинель, уступая кому-то место, повернулась боком, и телеграфист увидел ярко освещенное молодое лицо с выражением военной исполнительности и слегка боязливого любопытства. Лицо было загорелое, свежее, и сквозь внешнюю служебную маску в нем проглядывала еще деревенская наивность.
- Вешать пришел? - негромко и укоризненно сказал ему телеграфист. - Солдат слегка отпрянул в сторону и неловко передернул винтовкой, так что она стукнулась прикладом об пол. И сейчас же наивное, боязливое любопытство бесследно убежало, а осталась только замкнутая и холодная суровость.
- Ну, что еще там? - недовольно окликнул помощник. - Затем скрипнула соседняя дверь и тот же голос, все с тем же недовольством, сказал: - Ленчицкий, выходите!
Подождал немного и повторил:
- Выходите в коридор, говорят вам!
Заплакал Жамочка. Заплакал громко и неутешно, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. И в то же время в наполненном людьми узеньком коридорчике почувствовалось какое-то неожиданное замешательство, солдат опустил винтовку и подался вперед, а человек в форменном пальто занял его место.
- Куда еще? Куда? - грозно ревел помощник.
Топтались на одном месте, громко пыхтели и шаркали подошвами по каменному полу. Ленчицкий закричал что-то и сейчас же оборвался, словно ему заткнули рот или крепко ударили по губам. Потом все, как подхваченные одной волной, сразу выкатились из коридора, дверь шумно захлопнулась, и только голос Жамочки все еще повторял из глубины запертой камеры.
- А я-то как же? А я?
За спиной телеграфиста давно уже проснувшийся от всей этой суматохи столяр вздохнул тяжело и шумно. С похмелья у него болела голова, а мысли ползли бесцветно и вяло. Но все же он понял, что происходило в коридоре, так же хорошо, как и телеграфист. Сказал сам себе, подавляя нервную икоту:
- Поодиночке будут брать, стало быть!
И об этом думал уже телеграфист, и та же мысль видна была на лице скуластого, который ждал, что будет дальше, прижавшись к своей форточке.
- Поодиночке! - повторил телеграфист, безуспешно стараясь подобрать все отвисавшую нижнюю губу. - Абрам, вы слышите?
Еврей отозвался не сразу, - и странной веселой дробью рассыпался его голос по затихшему коридору.
- Вот и до смерти дожили, товарищ! Ну, как вы?
- Ничего себе. Ей Богу, ничего! Только они, кажется, бьют.
- Ленчицкий упирался. Я видел: они его на руках вытащили. А сколько народу: штатские какие-то заглядывали.
Телеграфист прислушивался к этому веселому голосу, и в глазах у него мутнело, а все предметы быстро побежали справа налево.
- А меня? А меня? - жалобно и настойчиво просил Жамочка.
- Плохо, что по одному! - кричал Абрам. - Всей компанией было бы все-таки веселее… Что они думают, что мы можем от конвоя отбиться? А за кем же теперь очередь? Не плачьте, Жамочка… Пойдете и вы!
Помешанный в первом номере выл протяжно, по-волчьи. И вдруг на этот вой отозвался еще кто-то другой, и оба голоса слились в один бессмысленный, неистовый рев, от которого телеграфисту сделалось совсем плохо. Он едва успел высвободить голову из форточки и опустился на пол. Столяр наткнулся на него в темноте, приподнял и с помощью бродяги переложил на нары.
- Вот бы и нам так-то! - завистливо вздохнул бродяга.
- Отойдет… Глядит уже.
К шестому номеру неслышно подкрался Буриков и тыкал скуластого сквозь форточку кулаком в лицо, заставляя его замолчать. Но Крупицын как будто совсем не замечал этих ударов и, закинув назад голову, так что выставился из-под реденькой бороды острый кадык, тянул все одну и ту же высокую ноту, почти без перерывов, с трудом переводя неровное дыхание. Щеки от натуги покрылись фиолетовыми пятнами, и алая струйка крови потекла по губам из разбитого надзирателем носа.
Политический, оттеснив Абрама, бил кулаками в дверь и кричал:
- Палачи! Кончайте скорее, будьте вы прокляты! Кончайте же!