- "Уважаемый Владислав Андреевич! - прочитала она и посмотрела на меня. - Возвращаем вам повесть "Всем смертям назло…". Тема, за которую вы взялись, не нова в литера" туре, хотя и очень интересна. Взять тему - еще не значит разрешить ее. Мы приветствуем вашу творческую смелость, И в этом направлении вам кое-что удалось. Но в основном, нам кажется, вы взялись за непосильную ношу. Очевидно, вам незнакомы даже элементарные законы построения литературного произведения, да и с материале"! вы явно не в ладах. То, о чем вы пишете, скорее пытаетесь писать, похоже на сентиментальную и малозанимательную историю, с какими-то африканскими страстями, детали которой знаете понаслышке. Советскую же литературу характеризует глубокое проникновение в жизнь, всестороннее знание ее. Литературной ценности ваше произведение не представляет…"
То было трудное время. Друзей в литературном мире у меня не было, близким я стеснялся показать свое творение, и это письмо, сверху и снизу снабженное официальными печатями и штампами, было принято как суровый, но честный и справедливый приговор. Вновь померкло солнце, и жизнь более чем когда бы то ни было казалась - ненужной. Пять или шесть самых первых вариантов повести с помощью соседа и втайне от Риты были сожжены. Сейчас мне очень жаль их. Кажется, там были интересные моменты которые потом не удалось восстановить. Но тогда вопрос "быть или не быть?" был решен в пользу последнего. Соломинка, за которую уцепился утопающий, оказалась тем, что она к есть на самом деле. Несколько средних вариантов повести, затерявшихся в столах и на полках, к моему счастью, остались целы.
В жизни все проходит. Кончился кризис и у меня. Не прошло и гада, как меня вновь с неодолимой силой потянуло к письменному столу…
Я вернулся от воспоминаний к действительности и заспешил домой. У дома с Таней на руках меня встретила Рита.
- Славка… - ткнулась лбом в мою грудь. - Ты им ответь. Всем, всем… Что очень рад, благодарен, что мы счастливы… Ну и все такое…
- А что "такое"?
- Да ну тебя! А помнишь?
Мы все помнили. Даже и то, что очень хотелось забыть.
- Папа, - заговорщицки потянула меня в сторону Татьянка. - А мама плакала, когда ты уходил.
- Это она от радости.
- А разве от радости плачут? - Плачут, дочка, плачут…
Спокойной, отрешенной от всего работы над новой повестью не получалось. Поток писем увеличивался с каждым днем. Теперь Тимофеевна (Зоя поступила в педагогический и училась уже на втором курсе) приносила по десять, двадцать писем в день. Они входили в дом как добрые друзья, и их нельзя, невозможно было отложить в сторону, заставить подождать.
"Здравствуй, сынок!
Прости меня, старую одинокую женщину, за то, что врываюсь к тебе своим письмом. Мне очень трудно сейчас. В больнице мой сын, мой Валерик. Два месяца назад ему ампутировали правую ногу. Дикий, невероятный случай. Баловались около проходящего трамвая, и его кто-то нечаянно, а может, умышленно, толкнул под колеса. Казалось, самое страшное уже позади. Все операции прошли успешно, Валерик стал поправляться. А две недели назад, как раз в воскресенье, захожу я к нему, а рядом с ним Игорь, дружок его, и на тумбочке бутылка водки. Валера, говорю ему, зачем тебе это? Он посмотрел на меня и как крикнет: а что мне еще осталось! И пошло с тек пор. Вывезут его в коляске во двор, а около него все пьяницы гужом. По-всякому говорила с ним, извелась вся, ничего не хочет понимать. Напьется, а потом плачет. Погибнет ведь Валерик, единственная моя радость в жизни, и не оттого, что инвалидом стал, а от нее, проклятой, от водки, погибнет. Вижу и чую я все, а совладать с ним не могу. Сынок, дорогой, я прошу тебя, на коленях умоляю, помоги моему сыну. Ты прошел через этот огонь, помоги Валерику, напиши ему письмо, вразуми его. Только ты сможешь спасти моего сына от пропасти. Я умоляю тебя.
В. 3. Дюжева, г. Днепропетровск".
Рита. Может быть, съездить к нему в больницу?
- А Таню на кого оставим? Дорога в два конца рублей пятьдесят станет! Где их взять? Сколько до пенсии осталось?.
Рита. Неделя.
- А денег?..
Рита. Рублей семнадцать.
- Подпишу ему повесть.
И я написал на книге:
"Дорогой Валера! Все, что ты здесь прочтешь, не досужий вымысел. Соразмерь свою жизнь с жизнью Сергея Петрова, может быть, ты сделаешь для себя кое-какие выводы. И вообще, сильный не тот, кто не боится трудностей, сильный тот, кто найдет в себе мужество преодолеть их".
"Дорогой Владислав!
Прочла вашу повесть. Поздравляю вас. Я научный работник-филолог, преподаватель вуза. Много лет занимаюсь литературой. Вы можете мне поверить. Есть у вас литературные способности. И путь, избранный вами, нелегкий, тернистый путь, все-таки верен. У вас будет много читателей. Мои студенты читают вас и на экзамене по советской литературе говорят о вашей повести. Вам надо учиться. Вы сильный и гордый человек. Вам можно позавидовать. Подайте документы в Литературный институт. Вы меньше чем кто-либо нуждаетесь в снисхождении. Я бы не писала об этом. Но у меня есть кое-какие права. У меня нет зрения, нет совсем, с детства, с двух лет. Мне и легче и тяжелее, чем вам. Легче потому, что я ничего не помню, не знаю ни света, ни цвета, тяжелее потому, что мне трудно ходить. Я не могу уйти одна в лес, на речку, не могу заглянуть в глаза маленькому сыну, не могу найти упавшую из рук книгу, хотя руки у меня есть. Но самое страшное то, что я не могу читать. Я вот университет и аспирантуру закончила и диссертацию защитила и все с помощью посторонних людей. Кто-то помогал, а кто-то отвергал. Было и тяжело, и обидно Но что делать? Надо жить! Я ненавижу страдания и смерть. И в число самоубийц никогда не попаду. Доберусь все-таки как-нибудь до леса, а цветы можно различать по запаху. Мой маленький сын играет на пианино, а я так люблю музыку.
Приезжайте ко мне с семьей летом, если вам захочется и если у вас будет время. В нашем городе много солнца
Извините, я плохо пишу. Видимо, расшатались нервы. Я ведь не могу перечитать и исправить то, что пишу. Пишущей машинкой я владею сама. Вот видите, все не так уж и мрачно. Мир цветет, несмотря на боль и потери. И Маяковского я не люблю как раз за его последний шаг. Неудобно для революционного поэта и просто для мужчины.
Еще раз желаю счастья. Хорошо, что вы оба все-таки живете на земле.
С искренним уважением Л. М. Процанова, г. Тирасполь".
Письмо было в одной пачке, рядом с письмом Валериной мамы. Еще раз перечитав оба, я задумался. А что же все-таки такое человеческое мужество? Продукт общественного воспитания, черта характера или мировоззрение человека? Я думал об этом и когда читал следующее необычное письмо.
"Уважаемый гражданин Титов!
Мы, осужденные 5-го отряда, прочитав вашу повесть, были глубоко тронуты патриотизмом ее содержания. Общественность нашего отряда с большим удовлетворением встретила включение в программу читательских конференций обсуждение вашей повести.
Ваша повесть вызвала у нас чувство жгучего стыда за наши преступления перед Родиной и советским народом. Мы еще с большей ясностью осознали, что, совершив преступления, сами втоптали себя в грязь, потеряли право носить гордое имя советских людей "товарищ". И теперь проводим свою молодость и жизнь за колючей проволокой. Горько сознавать, что мы свернули с дороги, по которой идет весь советский народ, совершили преступления, причинили людям горе, нанесли материальный ущерб государству. И теперь, когда весь советский народ трудится с огромным энтузиазмом, мы стремимся своим трудом и безупречным поведением внести свой посильный вклад во всеобщее дело торжества идей социализма и коммунизма. Мы хотим вернуться в дружную семью советских тружеников обновленными людьми, достойными гражданами страны Великого Октября.
Заверяем вас и в вашем лице весь советский народ, что к позорному и грязному прошлому возврата не будет, что честный труд и полезность нашей Отчизне станут отныне для нас путеводной звездой в жизни.
По поручению общего собрания осужденных: член совета воспитателей О. Ромашковская, председатель совета Жовтяк, культорг Борщ, старший культорг колонии М. Шпак".
Мой отец Андрей Антонович Титов вернулся с фронта в конце лета 1945 года. Мама птицей спорхнула с лавки, и не успел я еще понять, что же произошло, как она со стоном повисла на шее у крепкого, широкоплечего сержанта с дюжиной блестящих медалей на груди.
- Андрюшенька, родной мой!
Мы, все четверо, заревели в один голос я вцепились в материну юбку. Губы отца были тугие, соленые, борода и щеки колкими, от выгоревшей гимнастерки густо пахло табаком и потом. Война для нашей семьи кончилась.
А в тяжелом, голодном 1947 году я впервые видел, как плакал отец. Солдат Великой Отечественной, трижды раненный, не раз смотревший смерти в глаза, плакал не оттого, что было жалко тех семисот рублей, которые вор вытащил у него из кармана, и даже не оттого, что его четверо опухших от голода детей опять останутся без крохи хлеба, а от какой-то жгучей, непонятной обиды. И он никак не мог понять, как это так можно - залезть в чужой карман и украсть
- Андрюша, хватит. Андрюша, перестань, дети видят, - уговаривала его мама.
А он только вздрагивал всем телом, мотал головой и срывающимся голосом выкрикивал:
- Ну как же так! Как же так!..
"Фашист - это понятно, - думал я. - На то он и фашист. Они не люди, их всех на войне постреляли. Ну, а как же это свой, русский? Кто же он?"
"Здравствуй, дорогой Слава!
Только что закончила со своим классом коллективное чтение твоей повести и сейчас вместе с учениками пишу письмо. Я хочу, рассказать тебе о том впечатлении, которое произвела на меня и на ребят твоя повесть.