- Вот именно - кипели, копошились, цеплялись усиками, сливались, разрывались… - рассказывал Виктор Алексеевич, - и во мне напевалось это "звездою учахуся", открывшаяся вдруг мне "астрономическая" молитва. Никогда до того не постигал я великолепия этих слов. Они явились во мне живыми, во мне поющими, связались с небом, с мерцаньем звезд, и я почувствовал, слышал, как п е л и звезды. Кипящее их мерцанье сливалось с морозным гулом невидных колоколен, с пением в моей душе. Сердце во мне восторженно горело… не передать. Я слышал п о ю щ и й свет. И во всем чудилось мне… - и в звездно-кипящем небе, в звездном дыму его, и в древних соборах наших, где так же поют и славят, только земными голосами… и в сугробах, где каждая снежинка играла светом, и в колком сверканье инея, сеявшего со звезд… и во всей жизни нашей - в верованьях, в моленьях, в тайнах, в которые верила Даринька, которых она пугалась… - во всем почуялась мне каким-то новым, прозревшим чувством… непостижимая Божья Тайна. Прозрение любовью? Не знаю. Знаю только, как глубоко почувствовал я неразрывную связанность всех и всего с о в с е м, с о В с е м… будто все перевито этой Тайной… от пояска с гробницы, от каких-то младенчиков-царевен до безграничных далей, до "альфы" в созвездии Геркулеса… той бесконечно недоступной "альфы", куда все мчится, с солнцем, с землей, с Москвой, с этим Кремлем, с сугробами, с Даринькой, с младенчиками-царевнами, через которых может р а з р е ш и т ь с я… - а почему н е м о ж е т?!.. - с этими кроткими, милыми, молитвенно светящими в темноту окошками в решетках, за которыми Даринька молилась Тайне о "детской милости". Почувствовал вдруг до жгучего, ожога в сердце, в глазах… - ожога счастьем? - что мы у к р ы т ы, всё, всё укрыто, "привеяно в уюточку", как просказала та старушка у столика в морозе, матушка Виринея, прозорливая… все, все усчитано, все - к месту… что моя Дариня - отображение вечной мудрости, звезда поющая, учившая меня молиться. Там, в зимнем, ночном Кремле, в сугробах, внял я предвечное рождение Тайны - Рождество.
С этим прозрением Тайны он воротился в церковь. Всенощная кончалась. Он остановился за Даринькой. Она почувствовала его и оглянулась с лаской. Священник возглашал из алтаря: "Слава Тебе, показавшему нам Свет!.." Где-то запели, будто из мрака сводов, прозрачно, плавно. Пели на правом крылосе крылошанки, но это был глас единый, сильный. Пели Великое Славословие, древнее "Слава в вышних Богу". Даринька опустилась на колени. Виктор Алексеевич поколебался - и тоже преклонился. Его увлекало пением, дремотным, плавным, как на волне. Звук вырастал и ширился, опадал, замирал, мерцал. Казался живым и сущим, поющим в самом себе, как поющее звездное мерцанье.
Виктор Алексеевич качнулся, как в дремоте. Даринька шепнула: "Хочешь?" - и подала кусочек благословенного хлеба. Он с удовольствием съел и спросил, нельзя ли купить еще. Она повела строгими глазами, и ему стало еще лучше. Подошла монахиня-старушка и куда-то повела Дариньку. Скоро они вернулись, и старушка что-то ей все шептала и похлопывала но шубке, как будто давала наставление. Он ласково подумал: свои дела.
Когда они выходили, из-за острых верхушек Спасской башни сиял еще неполный месяц. Они пошли Кремлем, пустынной окраиной, у чугунной решетки. За ней, под горкой, светилась в деревьях церковка. "А я купила, хочешь?" - вынула Даринька теплую просфору из муфты, пахнувшую ее духами, и они с удовольствием поели на морозе. "Тебе не скучно было?" Он ответил: напротив, были чудесные ощущения, он полюбовался ночным Замоскворечьем, послушал звон… Подумал, что она не поймет, пожалуй, и все же сказал, какое удивительное испытал, как звездное мерцанье мешалось с церковным гулом, "и получилась иллюзия, будто это пели звезды". "Понимаешь, будто они ж и в ы е… п е л и!" Она сказала, что с ней это бывает часто, и она "ясно слышит, как поют звездочки". "Ты… слы-шишь?!.."- удивился он. "Ну, конечно, слышу… я это давно знаю. Все может славить Господа! - сказала она просто, как о хлебе. - Всегда поют "на хваление", как же… "Хвалите Его, солнце, и луна, хвалите Его, небеса небес…", и во Псалтыри читается… как же! А в житии великомученицы Варвары… ей даже высокую башню родитель велел построить, и она со звездочками даже говорила, славила Господа… как же!.." Виктор Алексеевич восторженно воскликнул: "Да умница ты моя!" - и страстно обнял. Она выскользнула испуганно и зашептала; "Да могут же уви-деть!.." - "Кто, - сказал он, - снег увидит?" Она оглянула вокруг, увидала, как здесь безлюдно, шепнула, играя с ним: "А звездочки увидят?.." - и протянула губы. Вернулись они счастливые.
Х
НАВАЖДЕНИЕ
То Рождество осталось для них памятным на всю жизнь: с этого дня начались для них испытания. Правда, были испытания и раньше, - Даринькина болезнь, - но то было "во вразумление". А с этого дня начались испытания "во искушение".
В "посмертной записке к ближним" Дарья Ивановна писала: "С того дня Рождества Христова начались для меня испытания наваждением, горечью и соблазном сладким, дабы ввести меня, и без того грешную и постыдную, в страшный грех любострастия и прелюбодейства".
В тот день Виктор Алексеевич у обедни не был: обедню служили раннюю, - причту надо было ходить по приходу, славить - и Даринька пожалела его будить. Когда он вышел из спальни, одетый для визитов, парадный, свежий, надушенный одеколоном, - в белой зале стояло полное Рождество: от ясного зимнего утра и подкрахмаленных светлых штор было голубовато-празднично; в переднем углу пушилась в сверканиях елка, сквозь зелень и пестроту которой светил огонек лампадки, по чистому паркету легли бархатные, ковровые дорожки, у зеркально-блестящей печки с начищенными отдушниками была накрыта богатая закуска, граненые пробки радужно отражались в изразцах, на круглом столе посередине все было сервировано для кофе - на Рождество всегда подавался кофе - и сдобно пахло горячим пирогом с ливером, на него повеяло лаской детства, запахами игрушек, забытыми словами, голосами… вспомнилась матушка, как она в шелковом пышном платье, в локонах по щекам, в кружевах с лентами, мягко идет по коврику, несет, загадочно улыбаясь, заманчивые картонки с таинственными игрушками… - и увидал прелестную голубую Дариньку. Она несла на тарелке с солью тот самый ихний пузатый медный кофейник, похожий на просфору, в каких носят за батюшкой просвирни святую воду. Он обнял ее стремительно, вскрикнувшую в испуге: "Да уроню же… дай поста!.." - заглушил слова страстным и нежным шепотом. Даринька была голубая, кружевная, воздушная, празднично-ясноглазая, душистая, - пахла весенним цветом, легкими тонкими духами, купленными в английском магазине. На ее шее, в кружевном узком вырезе надета была бархотка. Он отвернул медальон и поцеловал таившуюся под ним "душку". Даринька была сегодня необычайная, волнующая, и он говорил ей это в запрокинутую головку, в раскрывшиеся губы. Она ответила ему взглядом и долгим поцелуем. Несшая пирог девочка-подросток, взятая из приюта помочь на праздниках, запнулась и спряталась за дверью. Он восторженно говорил: "… ты сегодня особенная… манящая…" Она сказала, что ее очень беспокоит, как-то к ней отнесутся дети. Он ее успокоил, что они маленькие, еще не понимают, полюбят, как я его… - "ну, можно ли не полюбить такую!..".
Он вышел пораньше из дому, чтобы забрать от тещи детей на праздник, а потом ездить по визитам. Надо было к начальнику дороги, потом к синему начальству, к старухе Кундуковой - крестной, богатой и почитаемой, подруге покойной мятушки. Затем надо было завезти карточку Артынову, родственнику по матери, у которого очень большие связи, что теперь было важно для дела о разводе. И еще - к барону Ритлингеру, богачу-спортсмену, другу покойного отца по Дерпту, у которого гащивал на Двине, к тому самому, у кого останавливался в Москве "гусарчик" князь Вагаев, его племянник. Виктор Алексеевич вспомнил потом, что завтра могут встретиться на бегах, на его рысаке Огарке поедет Дима, - и решил заехать непременно. К тому же сын барона делает в Петербурге блестящую карьеру, лично известен государю и может пригодиться для развода.
Даринька неспокойно ждала детей: как она будет с ними? Смотрела в окна, заглядывала в зеркало: щеки ее горели. Старушка-богаделка поминутно тревожила, надоедала: пришли трубочисты, полотеры, бутошники, водовоз, почтальон пришел, ночной сторож… - с праздником поздравляют. Виктор Алексеевич наказал давать всем по двугривенному в зубы, по шкалику водки и колбасы на закуску, но старушка докладывала бестолково о каждом визитере и ахала-ужасалась: "Ну, глядите, какая прорва!" Приходили банщики, "так, какие-то шляющие", и мальчишки - Христа прославить. Даринька растрогалась на мальчишек и от себя дала им по пятачку и пряничков. А священники все не приходили, и это ее тревожило: "А вдруг не придут, покажется им зазорным, что?.." И Виктор Алексеевич все не везет детей. Она погляделась в зеркало: шеки ее пылали. Поглядела на девочку, слушавшую в передней, не позвонятся ли: прилично ли одета. Кажется, ничего, синее платьице, белая пелеринка, только очень уж напомадилась, даже гребенка в масле. Чисты ли у нее руки? Белобрысая девочка показала руки, какие чистые, и по вытаращенным глазам ее Даринька поняла, что девочка боится, - запугана. Рванулся звонок в парадном. Девочка с ахом кинулась отпирать и доложила - шепнула в ужасе: "Там-с… дяденька чучелку привезли". Закутанный башлыком посыльный - "красная шапка" - раскутывал в передней серую большую "куклу", снимал суконце, бумажные окрутки, и Даринька увидела красивую корзинку с деревцами, с пышными белыми цветами. "Две камелии и синель, все в порядке. Куда прикажете-с?" сказал посыльный. "Откуда же?" - спросила удивленная Даринька. "С графских аранжереев от барона Рихлингера с Басманной, от главного садовника-с!" - отчетливо доложил посыльный.