Возвращаясь домой с покупками, они опять увидели огромный дом, темневший куполом в дымном небе. И опять - "вот, случайность!" - на том же месте встретился им "гусарчик" на вороном, в шинели, сразу признал их в сумерках, весело крикнул: "Огарка работаю, с проездки!" - и обещал заехать.
Дома, не снимая шубки, морозная, свежая, как крымское яблочко, она прильнула крепко и прошептала: "Я так счастлива… ми-лый, я так люблю!.." И Виктор Алексеевич в бурном восторге понял, что в ней пробудилась женщина.
VIII
СОБЛАЗН
Чудесное о б н о в л е н и е Дариньки - сама называла она это "отпущением" - стало для Виктора Алексеевича утверждением "настоящей жизни". До сего жизнь его с Даринькой была "как бы в воображении", а сама Даринька - будто чудесно-призрачной, как во сне. И вот, после панихиды в монастыре, призрачное пропало, Даринька вдруг открылась живой и прелестной женщиной, и эта женщина спрашивала его: "Что же дальше?" Он слышал это в радостности ее, видел в ее порывах, и ему стало ясно, что "началось настоящее, и его надо определить". В тот же вечер, после сумбурного, радостного дня, он решительно объявил, что они скоро обвенчаются. На посланное им еще в ноябре письмо ответа не получалось, и, не откладывая на после праздников, он на другое утро поехал к адвокату по сим делам и поручил ему предложить бывшей госпоже Вейденгаммер… ну, тысяч 15–20, лишь бы она его освободила. В противном случае, обнадеживал адвокат, "можно нажать пружины, и она не получит ни копейки". Виктору Алексеевичу претила вся эта грязь, но адвокат доказал ему, что это не грязь, а борьба за право, ярко изобразил страдания юного существа, отдавшегося под его защиту, и Виктор Алексеевич взволнованно согласился с адвокатом. Заодно поручил другому адвокату выяснение дела о наследстве.
Вернувшись от адвокатов бодрым, словно дело уже устроилось, он застал Дариньку за уборкой к празднику: старушка богаделка гоняла пыль, а Даринька, вся голубенькая, в кокетливой голубой повязке, стояла на стремянке и обметала перовником полки с книгами. Он снял ее с лесенки и сказал, что теперь дело пущено и все закончится месяца через три. Она расцеловала ему глаза и, восторженно запыхавшись, стала рассказывать "что тут у нас случилось!..". Незадолго до его прихода - звонок! она сама побежала отпирать, - не он ли?.. "И вдруг, оказывается, - о н! да вчерашний гусарчик-то, подкатил на паре, такая прелесть, буланые, под сеткой… и сразу поцеловал мне руку!., я так смутилась…" Гусар зашел только на одну минутку, все извинялся, погремел саблей, позвякал шпорами и оставил билет на ложу, просил непременно приезжать, утешить его, - а то промажет его "Огарок". "Рассказывал, как вы оба влюбились n пансионе в какую-то горничную Нюту, и твой батюшка велел ему за это сто раз как-то перегибаться в гимнастике, для развлечения… И вдруг спросил… прямо меня смутил, давно ли и замужем! Что сказала?.. Я сказала… я прямо растерялась, сказала… мы еще не повенчаны… не посмела я лгать в т а к о м?.." Виктор Алексеевич поморщился, но она смотрела виновато-детски, и он не рассердился, вздохнул только: "Ах ты, ре-бе-нок милый!"
- Она не умела лгать, - рассказывал Виктор Алексеевич. - Она пришла из иного мира, не искривленного. Воспитывала ее тетка, дьяконица-вдова, водила ее по богомольям, учила только церковному. Даринька знала все молитвы, псалмы, читала тетке Четьи-Минеи, пребывала всегда в надземном. Это сказалось даже на ее облике, - особенной какой-то просветленностью, изящной скромностью. Эта культура, с опытом искушений, и подвигов из житий, с глубинной красотой песнопений… оказалась неизмеримо глубже, чем та, которой я жил тогда. С такой закваской она легко понимала все душевные топкости и "узлы" у Достоевского и Толстого, после проникновенных акафистов и глубочайших молитв, после Четьи-Миней, с взлетами и томлениями ищущих Бога душ. С жизнью она освоилась, но целиком не далась. Добавьте ее "наследство": старинный род, давший святого и столько грешников.
Поморщился - и сразу пришел в восторг, представив себе, как был ошеломлен Вагаев, тертый калач, этой святой детскостью! Он спросил Дариньку, - что же Вагаев, удивился? Она сказала, что он тоже смутился, как и она, почему-то расшаркался и даже поклонился. Виктору Алексеевичу это напомнило, как он когда-то, в келье матушки Агнии, поклонился тоже - "юнице чистой, исходившему от нее с в е т у поклонился". И тот, "отчаянный", тоже ее с в е т у поклонился?
В восторге от ее "святой детскости", возбужденный новым приливом сил, - в нем всегда закипали силы от восторга, - он не поехал на службу, где уже знали, что его скоро назначат по Главному управлению, и предложил Дариньке проехать "в город" для праздничных покупок. Дариньке хотелось привести все в порядок, и не было силы отказаться. Они наскоро закусили постным-белорыбицей со свежими огурцами и икрой с филипповским калачом, прихваченными им по дороге от адвокатов, - он любил баловать ее, - и они покатили в город.
Предпраздничное кипение было еще бурливей, гуще. В конторе Юнкера, на Кузнецком, где Виктор Алексеевич держал остатки отцовского наследства, в зальце с газовыми молочными шарами стояла у кассы очередь. Они стали за нарядной дамой, сопровождаемой ливрейным лакеем в баках. Дама была в гранатовой ротонде, все на нее глядели, а подскочивший конторщик в бачках, назвав почтительно "ваше сиятельство", почтительно попросил не утруждаться и благоволить пожаловать в кабинет. Дама проследовала за ним, разглядывая в лорнет, в сопровождении лакея-истукана. "Какие на ней серьги, прелесть!" - воскликнула Даринька, и все на нее заулыбались. Виктор Алексеевич не помнил, какие были серьги: помнил, что на даме была ротонда, и ротонда ему понравилась. Артельщики за решеткой ловко считали пачки и пошвыривали к кассиру, Даринька в изумлении смотрела, как шлепались "бешеные деньги", как важные господа, в цилиндрах и шинелях, получали из кассы пачки и, не считая, засовывали в бумажники. Виктор Алексеевич получил три тысячи и, тоже не считая, - "немцы, нечего и считать", - сунул в карман, как спички. "На нас хватит, - сказал он Дариньке, - двадцать две тысячи еще в остатке". Она взглянула на него в испуге: это было "безумное богатство". Она помнила ужас тетки, как вытащили у нее на богомолье восемь рублей и им пришлось из Коренной Пустыни, под Курском, плестись больше месяца и кормиться чуть не Христовым именем. "Такие тысячи… такое несметное богатство!" Он называл ее милой девочкой и обещал ей "игрушку к празднику". Какую?.. А вот… - завернул тут же к Хлебникову, велел показать гранатовые серьги и выбрал тройчатки, грушками. Серьги были "совсем те самые". Даринька задохнулась от восторга, сейчас же приложила и посмотрелась в подставленное кем-то зеркало. "Какая прелесть!.." - шептала она, забывшись, даже строгий хозяин улыбнулся. Серьги стоили пустяки - четыреста. "Что же это… это невозможно, такой соблазн!.. - говорила она с мольбой, восторженно. - Сколько же тут соблазна, Го-споди!.."
Повсюду кричал соблазн: с бархатных горок ювелиров, с раскинутых за стеклом шелков, с румяных, в локонах, кукол у Теодора, с проезжавших в каретах барынь, с бонбоньерок Сиу и Абрикосова, с ворочавшихся на подставке чучел, в ротондах и жакетах, со щеголей и модниц, с накрашенных дам - "прелестниц" - так называла Даринька. У Большого театра барышники воровато совали ложи и "купоны" - на "Дочь фараона", на "Убийство Каверлей", на "Двух воров"… Даринька еще не была в Большом, но слыхала, что "Конек-Горбунок" самое интересное, вон и на крыше зеленые лошадки. "Конек-Горбунок" шел на четвертый день, билеты еще не продавались. Виктор Алексеевич подозвал посыльного в красной шапке и заказал ложу бенуара: надо свозить детей и пригласить Вагаева.
В Пассаже текло народом, ливрейные лакеи несли картонки, затерзанные приказчики вертели куски материй, крутя аршином, у Михайлова медведи-исполины, подняв когтистые лапы, как бы благословляли-звали жадных до меха дам. Лукавая лисица манила хвостом, за стекла. "А ведь ты на бегах замерзнешь", - сказал загадочно Виктор Алексеевич и повернул к медведям. Им показали роскошную ротонду, бархатную, темного граната. Степенный приказчик, надев пенсне, заверил, что точно такая куплена вчера княгиней, и крикнул в витую лестницу: "Закройщика!" В большом трюмо Даринька увидала прелестную-чужую, утонувшую в черно-буром мехе, Закройщик, прицелившись, заметил: "Как влиты-с, ни морщинки-с… модель живая-с!.." Старший еще набавил; "Безукоризненно благородный стан, залюбованье-с", - и присоветовал бархатную шляпку, легонькую, со страусом: "У мадам Анет, на Кузнецком, с нами в соотношении-с". Даринька очарованно смотрела на милую головку, утонувшую в черно-буром мехе. Виктор Алексеевич торжествовал: и все торжествовали, и даже хищные соболя, белевшие с полок зубками, торжествовали тоже. "Будет доставлено нарочным-с!" У мадам Анет выбрали "парижскую модель", чуть накрывавшую головку, чуть-пирожком, чуть набок, придававшую бойкий тон. "Ленты уже сошли, мадам… вуалетка… правится под шиньон, мадам…"