На углу Газетного и Тверской, на условленном месте, компаньона еще не было, а стояли два студента, один высокий, а другой пониже, с бородкой. Михаил Иванович оборотился к ним спиною и любовался Тверской в предвечернее время, думая о том, как он ловко все-таки опередил частного пристава Шляхтина и какая была та исчезнувшая, черненькая, с красными губами (куды Матрене-то)…
Вдруг до слуха его донеслось имя графа Толстого, произнесенное одним из студентов. Тут Шипов навострился и стал слушать. Сперва разговор шел какой-то непонятный, так себе, бестолковщина одна, но затем выровнялся и потек, словно быстрая речка. И через пять минут Михаил Иванович, к изумлению своему, понял, что студенты эти и есть из тех, которых граф Толстой наприглашал в свое имение учительствовать и о которых беспокоился вчера частный пристав Шляхтин, когда в городской части объяснял ему, Шилову, суть дела. И еще услышал Шипов, что через день-два намерены студенты отправиться по месту своего нового жительства, а именно - в имение Ясная Поляна.
Тут Шипов заволновался, как бы не упустить добычу, но услышал фамилию Евдокимова и понял, что молодцы намерены перекусить подешевле, а может, и пропустить по случаю отъезда.
Аи да денек! Судьба сама кидала Шипову в руки жареных перепелочек.
В этот момент и появился господин Гирос.
Рассказ Амадея Гироса
…Ну вот, Мишель, вхожу, значит, поднимаюсь по лестнице, иду по коридору, а он уже идет. Ждет, представь себе! Дверь в нумер распахнута, и ждет.
- Что же так поздно, господин Гирос? - говорит радостно. - Я вас просто заждался!
- Да я спешил, ваше сиятельство, - говорю, - колесо у кареты соскочило, левое заднее.
- Это ужасно, - говорит, - но слава богу, заднее.
Проходим в комнаты. На нем вишневый халат, на ногах персидские чувяки из парчи, в руках трубка. Пахнет духами, кофеем.
- Очень рад, что вы пришли, - говорит, - ну просто очень. Мы с вами так приятно провели вчера время. Я как проснулся, все о вас думаю. Думаю: где этот приятный господин? Где же он? Не угодно ли кофею?
- Можно, - говорю, - отчего же… Мне также, граф, приятно было с вами беседовать. Особенно - об эманципации. Больной вопрос.
Бросил ему косточку. Он не берет. Ничего, думаю, дай бог время. Пьем кофе. А хочется есть чертовски. И он, представь, словно в душу заглянул.
- Простите, господин Гирос, я так обрадовался вашему приходу, что совсем позабыл спросить: изволили вы завтракать?;.
- Представьте, ваше сиятельство, нет, - говорю. - Эта история с каретой выбила меня из привычного порядка… Но, полноте, не беспокойтесь.
Он очень заволновался, вскочил, захлопал в ладоши. Вошел лакей-старик. Граф ему наговорил, наговорил, наприказывал. Не прошло и минуты - тащит. Весь стол уставил. И графинчик, представь.
- Ну, ваше сиятельство, раз такое дело, - говорю, - не откажите компанию со мной разделить.
- Ах, да я сыт, - сокрушается он. - Впрочем, ежели слегка только, чтобы вам не скучать. Пейте-ешьте на здоровье.
А стол уставлен весь, я тебе говорил. Все сияет, блещет, переливается. Пар идет… Так, думаю, с чего же начнем? Может, с пирога? Очень хороший пирог, с грибами, только что из печки… Нет, думаю, для начала, пожалуй, можно и обжечься.
В этом месте Шипов вдруг вспомнил, как, бывало, выкатывал он в доме князя Долгорукова столик красного дерева, полированный, с перламутровыми украшениями на крышке, весь такой важный, на четырех изогнутых ножках да на колесиках. Крышка его поднималась, опрокидывалась, а из-под нее вылезал на свет божий целый полк графинчиков и штофчиков, тоненьких, пузатых, граненых, плоских, в которых мягко колыхались всевозможные настойки, окрашенные в невероятные цвета то ли сами по себе, то ли от разноцветного посудного хрусталя. Каких там только настоек не было! Затейлив человеческий вкус и безграничны его ухищрения. Пестрая, ароматная, жгучая эта армия вызывала слюну, а рядом, тут же, возвышались хрустальные рюмочки и тихо звенели от малейшего прикосновения… Глазам было больно глядеть на все это богатство, и выбирать было трудно, с чего начать: то ли с хреновочки, слегка мутноватой от соков, выпущенных щедрым корешком, покоящимся на цветном дне; то ли с бледно-желтой лимонной; тo ли с чесночной; а может быть, и с зубровки, едва зеленоватой и таинственной, словно русалочьи глаза, в которой неподвижно и изящно изогнулась пахучая травинка, сама похожая на спящую русалку… Ах, начинай с которой хочешь!.. Но это не все. Тут же в хрустальных вазочках мелкие кубики ржаных сухарей, или капуста с клюквой, или скрюченный ильменский снеток, или даже сушки, но такие маленькие, что едва на зубок. И это не для того, чтобы есть, а вот именно на зубок положить, придавить и зажмуриться…
- Да ты меня не слушаешь, - обиделся Гирос.
- Давай, давай, - сказал Шипов, проглатывая слюну. - Продолжай, се муа.
- …Да, с чего же начать? Наливаем с графом по одной. По второй…
- Ваше здоровье, граф.
- Ваше здоровье, господин Гирос.
Теперь можно и закусить. Но я голоден чертовски. Ну что мне грибок там, другой? А плесну-ка я, думаю, щей. Это будет в самый раз… Горяченького, горяченького? Ну, наливаю. Сижу, ем. А время меж тем идет. Пора, думаю.
- Ваше сиятельство, - говорю, - я целую ночь не спал, все думал о сказанном вами. Вы правы, письма в Сенат и даже на высочайшее имя - это все вздор… Но где же та молния, которая способна согреть и озарить мою мятущуюся душу? Где, я вас спрашиваю? Мы с вами просвещенные люди, да неужели же нет для нас благородной почвы, которую мы могли бы возделать?
Буря, Мишель! Я разбудил бурю. По его лицу идут пятна. В глазах слезы. Руки дрожат, водка расплескивается… Ага, думаю, взял косточку, взял все-таки! Теперь легче пойдет. Всегда, знаешь, стоит одну всучить, как остальные и предлагать не надо. Такая жадность просыпается в человеке, что только успевай бросай, брат…
- Я знал, господин Гирос, что вы в высшей степени благородный и смелый человек. Я должен перед вами открыться. А не кажется ли вам, что вполне можно где-нибудь вдали от просвещенных столиц, не произнося зажигательных речей и не мозоля глаза официальным властям, вести тяжбу с режимом?
- Не улавливаю сути, - говорю. - Это в каком же смысле? Как то есть понимать, что вдали, и не произнося, и не мозоля?
- А вот так, - говорит, - где-нибудь в глуши встречаться с людьми, беседовать, собирать деньги в помощь господину Герцену…
- Кому? - спросил Шипов.
- Известный возмутитель, Мишель. Живет в Англии… Да, помогать, значит, этому Герцену, крестьянам жужжать в уши, что больно их притесняют, притесняют… А когда придет, мол, время, молнию-то и запустить.
- Хм, - сказал Шипов, - а полиция, лямур-тужур, на что?
- А полиция, мол, и не заметит, - захохотал Гирос.
Вот так. А я, брат, намекаю ему, что, мол, не его ли имение эта глушь, где молдао подобными делами заниматься.
- Мало ли имений, господин Гирос, - смеется, - где можно… Имений много…
Понимаешь, Мишель, я сижу сам не свой. Понимаю, что я его ухватил. Ухватил ведь. Держу! Ну, думаю, еще одну косточку я тебе швырну, авось не подавишься.
- Ваше сиятельство, - говорю, - дозволь, я тебя буду Левой называть?
Он, знаешь, сначала удивился немного, даже поморщился:
- Левой?.. А не рано ли?.. Как-то это немного не того, а?
- Да нет, что ты, - говорю, - господь с тобой! Ты меня не понял. Это наедине, наедине. А на людях, если хочешь, ты для меня Лев Николаевич… Мне ведь ничего не стоит.
- Ну ладно, - говорит, - бог с тобой.
- Вот и чудно, - говорю, - вот и чудно! Давай, Левушка, еще по одной?
Еще мы выпили.
- Если хочешь, - говорит, - приезжай ко мне в Ясную. Поживи, осмотрись… Может, и тебе дело найдется. Сегодня вечером приходи непременно, цыган позовем, будем отъезд мой отмечать…
- Когда же он, Амадеюшка, домой-то собирается?
- Дня через два. Говорит, еще кое-какие делишки обтяпать нужно. А сам подмаргивает, каналья.
- Теперь, - сказал Шипов, - завернем-ка мы, тре жоли, в трактир. - И он рассказал о студентах.
- А ты, оказывается, не теряешься! - захохотал Гирос. - Мое сердце с тобой!.. Может, ты мне денег дашь? Ну, Мишель, что ж я без денег? Мне ведь ехать не на что…
И они отправились в трактир Евдокимова, где произошли уже известные события.
И вот Шипов шел теперь с Матреной рядом по ночной Москве, Столица словно замерла вся. Прохожих не видно. Только случайный извозчик медленно проплывает мимо, подремывая на ходу; захрипят, залают во дворах собаки, переругиваясь, и тут же успокоятся; какой-нибудь безумный петух, не разобравшись спросонок, вдруг возвестит утро. А так тихо в Москве. Очень тихо.
Молча, не говоря друг другу ни слова (Шипов - раздумывая, Матрена благоговея), шли они через Газетный на Тверскую. И вот уже злополучный трактир Евдокимова скрылся за углом, и вот уже гостиница поравнялась с ними. Она была темна, только из-за ставен кое-где пробивался свет - в ресторане гуляли. Может быть, и граф с Гиросом опрокидывали сейчас по последней рюмочке, и Шипов представил себе своего компаньона, захмелевшего, веселого, тычущего длинным носом в благородную щеку графа. Может быть, и черненькая, красногубая молодка видела сейчас третий сон и почмокивала во сне, разметавшись вся…
Вдруг дверь гостиницы растворилась, старый швейцар вышел на крыльцо и принялся для какой-то надобности набирать в миску снегу.
- А что, любезный, - спросил Шипов, - их сиятельство граф Толстой спят-с али в дорогу собираются? А может, с цыганами гуляют?