Оба разбойника лежали, один противу другого, на разостланном по полу широком шелковом ковре, опираясь локтями на сафьянные седельные подушки. Между ими и разными оружиями, на низеньком ларчике, стояли: большая баклага с вином, поднос с круто насоленным ломтем черного хлеба и оловянная стопка, из которой они беспрестанно потягивали. Тут же горела сальная плошка, которая мигающим светом своим то освещала, то покрывала тенью угрюмую, свинцовую рожу Хлопуши и зверски улыбающуюся, красную харю Топорика.
"Ну-тка, выпьем еще, эсаул! - сказал первый. - Черт возьми! пить так пить". - "От питья я не прочь, атаман, - отвечал Топорик. - Только, девушка, пей, да дельце помни. Скажи-ка мне, свет-атаман, зачем мы здесь киснем, как болотная тина?" - "А вот я тебе скажу, зачем мы здесь киснем, я так хочу: вот и все тут. Коли тебе здесь скучно, эсаул, так убирайся к черту!" - "Не то чтобы скучно, батюшка-атаман, не то чтобы грустно, золотой мой, да боязно. Ведь нас здесь небольшая сила, а Оренбург-то не за горами". - "Покуда жив наш Емельян, - сказал Хлопуша, - так я плюю и на твой Оренбург, и на всю эту голоколенную сволочь, и на самого сатану", - "Эх, почтеннейший атаман! В том-то и сила, что кобыла сива. У Емельяна-то, слышь ты, не очень здорово. Вести все приходят нерадостные: из-под турка армия идет". - "Ну так что ж? - сказал Хлопуша. - Пускай идет, разве мы этих армий-то не разбивали?" - "Да, ладно было разбивать кривых да слепых. Тут, батюшка-атаман, идет войско другого покроя. С этим немного набарахтаешься! Как раз велят прочитать черту молитву. Эх, золотой мой атаман! хорошо воевать, а и того лучше сидеть за теплой печкой. Ударить камнем из-за угла - наше дело, а стоять противу этих дурацких пушек - нет, черт возьми! Не лучше ли бы нам, дражайший мой атаман, покуда лукавый нас еще не побрал, убраться подобру-поздорову", - "Знаю, эсаул, знаю: ты блудлив, как кошка, а труслив, как заяц; врешь много вздору, да иногда невзначай болтнешь и правду. Черт возьми! Ждать бы нам здесь точно нечего. Уж коли быть, так быть с нашим Емелей… Но, - прибавил Хлопуша мрачно, - скорей черт вытянет из меня грешную душу, нежели я просто оставлю это сычиное гнездо!" - "Что же тебя к нему привязало, как висельника к перекладине?" - спросил Топорик. "Что? - отвечал Хлопуша… - А вот, эсаул, я тебе скажу что… наперед выпьем… Слушай же: девчонка-то из головы у меня не выходит, как будто сам черт засадил ее в мою душу". - "Ну так! - вскричал Топорик. - Ты опять с девчонками! Да разве она не сдается? Что же? Пряничков ей, жемочков, знаешь, золотой мой, как это в старину важивалось". - "Да поди ты сладь с нею! - отвечал Хлопуша. - Она на меня так же умильно смотрит, как и на самого сатану". - "… Э-хе-хе-хе, дражайший мой атаман, ты-таки, нечего сказать, немножко на него и походишь. Не сердись, золотой мой… Что же ты намерен с нею сделать?" - "Что? И сам не знаю, - отвечал Хлопуша… - Не будь этой старой ведьмы, я бы знал, что с ней сделать. Но, эсаул, коли я с вида похож на сатану, так не уступлю ему и на деле. Пускай эта колдунья выкликает своих домовых, не струшу, эсаул! К черту ее! к черту всех - а девка будет моя!" - "Нечего сказать, золотой мой атаман, с моею почтеннейшею кумушкой худо возиться: мало того, что у нее целый свет родня, - все черти ей братья да кумовья. Ты человек храбрый, дражайший атаман, а не шепнул чего-нибудь на ушко этому черному приятелю. Уф! волк его не ешь! меня и теперь мороз по коже подирает. Нет! Почтеннейшая кумушка: я всегда нижайший слуга вашей чести - ссориться с вами не буду… К тому же, атаман, мне приходит что-то страшно. Хочу отстать от нашего молодецкого ремесла. Полно! пора покаяться. Благо у нас теперь есть свой батька-поп…" - "А я было хотел тебя попросить об одном деле, - сказал Хлопуша, - но ты постригаешься в монахи и, стало, уж больше мне не слуга". - "Почему же не так, золотой мой! Разве спасенный человек хуже мошенника сослужит службу? Говори, родной мой". - "Дело-то, правда, святое, - сказал Хлопуша, озираясь, и потом, понизив голос, прибавил: - Надобно сбыть с рук эту старую ведьму", - "Зачем же?" - спросил Топорик торопливо. "Зачем? Глупая башка! Разве не она причиною того, что я до сих пор, как голодная собака, смотрю на жирный кусок? Не все ли черти у нее в услугах, не все ли казаки ей родня? Да, знаю, что за нее и кроме чертей есть кому заступиться… Итак, что прикажешь делать?.. Отказаться от девки? Топорик! Ты любишь одну только винную баклагу… Но я - слушай меня: для этой девки я зарежу отца, мать, отдам сатане свою душу… Ну, понял ли ты меня?.. Эсаул! - прибавил Хлопуша дружески. - Сослужи мне последнюю, верную службу: отправь к черту старую колдунью; за такое богоугодное дело ты прямо попадешь в рай!"
"Атаман, золотой, серебряный, драгоценный мой атаман! Рад бы душою услужить тебе. Но на душе моей так много грехов, она мне кума, да и черти… С нами крестная сила - что там зашумело! Атаман, и черная рожа не выходит у меня из башки. Но почему не справишься с нею ты сам?"
"Не хочу марать рук, эсаул… - отвечал Хлопуша с замешательством. - К тому же, к тому же… Итак, ты не согласен?.."
"Боюсь, золотой мой".
"Ну - сказал Хлопуша, - не хочешь, как хочешь - вольному воля, а я было думал за эту услугу подарить тебе моего карего жеребца…"
"Жеребца?" - вскричал Топорик.
"Хотел было, - продолжал Хлопуша, - дать в придаток мешочек с рублевиками…"
"Целый мешок!" - проворчал Топорик.
"И ко всему этому прибавить мое турецкое ружье и пистолет с золотою насечкою…"
"Дражайший атаман", - вскричал Топорик плачущим голосом…
"Но как ты не хочешь, - продолжал Хлопуша, - то я все это отдам Савичу. Савич малой неробкой, не откажется мне услужить".
"Дражайший атаман! Я подумаю. Коли ружье, пистолет, рублевики… атаман, ведь уж старухе быть же убитой?"
"Так верно, как сегодняшний день пятница!" - отвечал Хлопуша.
"Золотой атаман! Как ты думаешь, не лучше ли укокошить ее своему человеку, нежели чужому? Родная рука хоть долго мучиться не заставит. Не богоугодное ли будет это дело?"
"Я то же думаю, - отвечал Хлопуша, - но что толковать, эсаул, ты ведь не хочешь?"
"Так и быть, атаман. Я решусь. Ну, а подарки - твои, дражайший атаман. Только как и когда?"
"Чем скорее, тем лучше, - отвечал Хлопуша. - Выпьем же да и потолкуем. Во-первых, угомонить старую колдунью надобно так, чтобы никто не видал и, по крайней мере, не было никакой иной улики. Нехорошо, брат эсаул. Худой славы я не люблю. Итак, ты завтра ночью подавишь немножко ей около горла - и дело будет с концом: она не запирается, а спит одна на печи".
"Но черномазой?" - сказал Топорик со страхом.
"Экой ты, брат, простак! Не будет ведьмы - провалятся и черти. То-то и хорошо, что с кумушкой-то твоей мы и всех чертей в ад отправим".
"Да, атаман, не худо от них заранее отвязаться. Но что же после этого будет, дражайший мой атаман?"
"После этого - красотка будет моя, и мы бросим это старое дупло…"
"Вот что хорошо, то хорошо, атаман. Только мне все что-то страшно… Этот черномазый…"
"Так ты спятился?" - сказал Хлопуша мрачно.
"Дражайший мой атаман, а лошадь моя?"
"Твоя, если сделаешь дело".
"И деньги, и прочее, и прочее, золотой мой?"
"Твои, твои".
"Ну, так я твой! - вскричал Топорик. - В будущую ночь мы пошепчем с дражайшей нашей кумушкой… Эх, выпьем еще, атаман… пить умереть и не пить умереть!"
"Га! - сказал Хлопуша, стиснувши зубы. - Это будет славно. Итак, завтра".
Я уже наскучила тебе, дитя мое, этим длинным и богопротивным разговором, который на деле был еще вдесятеро длиннее и ужаснее. Но я хотела показать тебе: к чему были способны эти закоренелые злодеи и какой великой опасности подвергались мы, живучи под одной кровлею с ними. Впрочем, напрасно старалась бы я передать тебе собственные их речи, они были так мерзки и страшны, что волосы становились от них дыбом. Когда я возвратилась к бабушке-мельничихе, то старуха, увидав мою бледность и смущение, подумала было, что меня опять схватила горячка. Впрочем, мельничиха выслушала рассказ мой с удивительным хладнокровием. "Видишь ли, дитятко, - сказала она, - видишь ли, что я угадала злые замыслы этого зверя. Не подслушай бы их разговора, так завтра поминай бы меня как звали. А теперь, - примолвила она с усмешкою, - теперь, проклятый мой куманек, задушишь ты разве козу, а не меня, грешную. Теперь я знаю, как с тобой сделаться. Ляжем же благословясь, дитятко, спать. Утро вечера мудренее".
* * *
- Но и нам, - сказала мне бабушка, - дитя мое, пора уже отправиться на покой. Я так заболталась, что не видала, как прошло время. Ступай почивать, друг мой. Завтра я доскажу тебе мою быль, если ты только не соскучишься ее слушать.
- Ах! Бабушка, я рад бы не спать целую ночь, слушая ваши рассказы. Мне смертельно хочется знать, что сделалось с этою доброю мельничихой и как она отвратила от себя угрожавшую ей опасность?
- Завтра все узнаешь, дитя мое, до тех пор починам спокойно; поди, и да будет над тобой благословение божие.
Я должен был повиноваться приказанию бабушки и скоро обнявшись с подушкою, заснул безмятежным сном детства.