Мы поселились, слава богу, отдельно, в бывшей квартире Ефима Михайловича, у черта на рогах. Ни метро, ни магазинов. Оба - младшие научные сотрудники, и совместительство запрещено. Так, решила я. Буду работать, сколько хватит сил. А сил было много. Федя, оглядевшись вокруг, прилег на тахту. Пока я писала диссертацию, давала частные уроки, искала дружбы с мясником и директором книжной базы, он лежал на тахте, глядя в окно на пустырь. Когда родился Федя-маленький, муж пересел с тахты в кресло и уткнулся в книгу. Читал все, что попадалось под руку, даже газету, принесенную ветром на наш балкон.
- Послушай: "Женщина, сидя в ванне, провалилась через два этажа вниз, в квартиру холостяка…" А вот еще: "Поступил в продажу крем для лица "Стендаль"". Наверное, для женщин бальзаковского возраста. Смешно?
По воскресеньям Вера Романовна приглашала нас к себе, кормила обедом. Я и сейчас к ней хожу, хотя обедов больше нет. Мебель, телевизор - все здесь тридцатилетней давности, все изначально неудобное, а тогда, в начале шестидесятых, и полированный секретер, и кривоколенный журнальный столик казались восхитительными, доставались по блату. И книги у них были те же, что у всей служилой интеллигенции: Драйзер, "Книга о вкусной и здоровой пище", "Физики шутят". Тогда ученые впервые выехали за границу, некоторые даже с женами. Друзья приходили послушать про заграничные впечатления, благоговейно рассматривали раритеты: картонный кружок под пивную кружку, спичечный коробок с видом Плевны. Завидовали.
Ефима за границу не пустили - по медицинским показаниям. У него нашли плоскостопие, тогда с этим было строго. Вера Романовна купила мужу шагомер, и в плохую погоду вместо прогулки в парке Ефим шагал вокруг обеденного стола, пока жена терла ему сырую морковку.
Забота о муже у моей свекрови выражалась в ежечасной самоотверженной суете. Она не давала ему есть мучное и выключала телевизор. На его месте я бы осатанела и хлопнула ее по голове журналом "Наука и жизнь". А Ефиму это жужжание нравилось.
- Фимочка, у тебя покраснел левый глаз. Ляг на диван и подремли.
- Ефим, пять минут второго, а свекла не съедена. Тебе велено обедать строго по часам.
- Ты ночью чихнул. Не возражай, я слышала. Пожалуйста, позвони и отмени зачет.
Он спал у себя в кабинете, а она в маленькой комнате, пропахшей сладкими духами. Там, на пыльных полочках, лежала чем-то дорогая ей ерунда: пластмассовая рыбка, сувенирные лапти размером в пятак, коробочка из ракушек "До встречи в Сочи". Мой жизненный опыт был невелик, но его хватило, чтобы понять: Вера Романовна не любила Ефима Михайловича и свою нелюбовь заглушала изнурительной опекой. Для его же блага.
Однажды я зашла к Вере Романовне, чтобы забрать белье в прачечную, и она завела знакомую песню: "Федя в вас влюблен, как мальчишка". Слушать это было тошно, потому что о моем разрыве с ее сыном знали все, только она не догадывалась.
- Вера Романовна, расскажите о своих мужьях. Что, как. И главное, почему.
Она засмеялась, а потом затуманилась.
- Федин отец был главным инженером, а я лаборанткой. Представьте себе: блокада, у меня в Ленинграде - никого, родители погибли. Я без него пропала бы. Он меня на самолете вывез, спас. А потом родился Феденька.
- А что же ваш главный инженер на вас не женился?
- Я его ни в чем не виню: у него была жена, дети.
- Вы его любили?
- Не знаю… Он ухаживал, дачу нам снимал.
- А второй муж?
- Алексей Алексеевич увидел меня уже после войны, на улице. Увидел - и все, пропал. Он меня встречал и провожал, бросал букеты в окно.
- Ну, а вы?
- Я, по правде говоря, водила его за нос. "Потом, не сейчас, у меня ребенок маленький". Он был на все согласен, на коленях стоял… Мы сошлись в конце концов. Он был замечательный человек, умный, щедрый, но я не могла с ним. Ну… Вы взрослая женщина, понимаете. Он уехал работать на Кавказ и там погиб. Подробностей не знаю.
Надевая пальто в ее прихожей, я всегда находила в кармане деньги. "Берите, берите. Только Ефиму не показывайте. Рассердится". Перед Новым годом она позвонила нам: "Ефим Михайлович в больнице. Врачи говорят, что надежды нет". Ей поставили кровать в его палате, и два месяца она не выходила из больницы. Когда все кончилось, я не узнала ее. Старуха с седыми патлами и впалыми щеками. Она улыбнулась мне сквозь слезы: "Что, больше не похожа на Любовь Орлову?"
Наш развод с Федей совпал с годовщиной смерти Ефима Михайловича. Вера Романовна уже примирилась с одиночеством и новость встретила спокойно.
- Я так и знала, что этим все кончится. Вы - умная, яркая женщина, а Федя - обыкновенный. Но вы меня не бросите? Внуку не запретите со мной общаться?
- Вера Романовна! Я вас очень люблю, а Федя найдет себе другую жену, и у него будет счастливая семья.
- Счастливых семей нет, - сказала она с надеждой, и это простодушное желание, чтобы не было счастливых, тронуло меня.
Каждый день я еду на работу мимо дома, где когда-то по воскресеньям нас с Федей кормили обедом. Вера Романовна уже не выходит на улицу, но в хорошую погоду сидит на балконе с веером - мне видно из троллейбуса. Иногда я ей звоню и спрашиваю, не нужна ли помощь.
- Спасибо, милая, пока справляюсь. Читаю с трудом, увы. Не знаете, есть ли такие лупы, чтобы на всю страницу сразу? И еще, если не забудете, напомните, пожалуйста, нашему общему знакомому, что у него есть мать.
1999 год
Татьяна Никитична Толстая
Золотая середина
интервью журналу "Итоги"
- Как вы относитесь к сегодняшнему состоянию культуры в России? Чем она, к примеру, отличается от культурной ситуации десятилетней давности, когда Вы и некоторые другие писатели "новой волны" оказались на вершине читательского признания?
- Безусловно, для меня то время, начало перестройки, было куда более приятным. И не только из-за читательского признания - хотя я бесконечно благодарна всем моим читателям, многие из которых меня и сейчас не забыли, но оттого, что это было время надежд, а жить в состоянии осуществляемой надежды - упоительно. Свободы становилось все больше и больше, голубые культурные мечты вскружили наши глупые интеллигентные головки… ну а потом - все. Как и полагается - суровый рассвет, головная боль и пустые бутылки. Наверное, это естественно, но новое качество жизни на поэзию меня не вдохновляет. Это, впрочем, совсем не значит, что мне хочется, чтобы все стало как позавчера: сонные, тихие коммунистические будни, окутанные тополиным пухом.
- Читая сейчас ваши рассказы, странным образом испытываешь чувство ностальгии именно о том, сонном и тихом времени. Вы поэтизируете его, а не обличаете.
- Ну да. Но это разные жанры: так называемая "жизнь" и так называемая "литература". Если бы я вдруг проснулась, а все как раньше: Зыкина поет о широких раздольях, очередь за плавлеными сырками, Набоков спрятан в шкафу во второй ряд, - нет, лучше сразу камень на шею и в Яузу. Нет, для меня единственный способ совладать с унынием любой действительности опоэтизировать ее. Я это люблю и, смею надеяться, умею делать. А поэтизировать бодрую, конструктивную пошлость мне не с руки. Мне ближе Гюбер Робер, французский художник, - певец искусственных руин, поросших мхом. Или ближе к русской жизни - то, что называется "поэзией умирающих усадеб". Чтоб было все слегка кривое и поросшее лопухом. Вы видели на рынках - у южан фрукты расположены красиво, продуманно, ковром: тут пирамидкой, там полосками, завитками, - залюбуешься, но покупать неинтересно, даже жалко нарушить орнамент. А у подмосковных бабок все как попало, навалом, в ведрах, кучами, в пылище. И так всюду, у всех! А я это обожаю, это уникальный антиэстетизм. Как же его не воспеть! Как не привнести лирику в мусор! Плюнуть и презреть - проще всего, это неинтересно. Я уж не говорю о разговорах с этими бабками. Купишь редьку - и если хоть чуть-чуть отклонишься от скупых формул: "почем?" и "давайте", спросишь, например, какая редька лучше, длинная или круглая? - все, ты уже вовлечен в разговор, бабка тебе расскажет и про внука, и про дочь, и за что и на сколько сел зять, и давно ли у нее болит вот тут, и чем лечит. Такого нигде в мире не может быть.
- Особенно в Америке.