- Ну то-то! Молчи, скот! Веди меня... Марш вперед... Грязь какая, будь она неладна, шельмовская!.. Э-э! Гаврила... стой... стой, держи... вода! держи... где рука твоя, чорт...
- Здесь, здесь, ваше высокоблагородие!
Простая тень пошла дальше; высокоблагородная за ней, придерживаясь за полу вожатого.
- Ведь это эскулап ваш налимонился так, - сказал Марков Житомiскому. - Где это он хватил? У полковника, верно, хлопнул. Во-во! смотри, ишь как его колышет в обе стороны...
- Кто это? - спросил Муратов.
- Доктор-старик... главный лекарь... Его прислали посмотреть за холерными... предупреждать дальнейшее развитие болезни. Вот он и предупреждает.
- Да уж теперь нет никакой холеры, - заметил Житомiский, - это фальшивая тревога...
- Нет, - сказал Муратов, - у наших ратников показалось что-то вроде холеры... Я слышал, что их здесь оставят в этом лазарете... Это скверно, что такой доктор нетрезвый.
- Ну, это он сегодня так, сердечный, оплошал, - возразил гусар, - а то он крепок на вино; да он только отпиской больше и занимается. А вот другой тут есть медик, молоденький - вот уж доктор, так доктор: молодчинище! маленький такой, да молодец; дело свое знает - и bon vivant такой бедовый, славный малый! Вот вчера у пана Житомiского была середа...
- Я думаю, середа вчера была у всех, - сострил Житомiрский.
- Ну, ну, не острите! У них здесь, видишь, душа моя, вечера бывают: вот у него в среду, у Федорова - это молодой доктор - в четверк; завтра у провиантского Тан-галаки... вот тоже антик; когда хочешь - познакомишься!
- Да как я познакомлюсь? Ведь мы завтра выступаем.
- Нет, уж это шалишь! Пока я здесь, я тебя не пущу, а после подвезу тебя в своем тарантасе. Дня три-четыре погости здесь. ей-Богу, не будет скучно. Что там, у ваших!
- Да как же можно?
- Да так же. Вот завтра сведи меня к своему командиру: я уже берусь упросить его - что такое три дня?.. Ты ведь не ротный командир: без тебя одного обойдутся...
- Попробуй. Я согласен немного отдохнуть, но не более трех дней. Здесь, кажется, лежать на боку не место.
- Лежи на чем хочешь, хоть на животе... Я стою у г. Житомiрского и надеюсь, что он позволит мне принять товарища на три денька.
- Странные вы вещи, mon cher, говорите! - воскликнул Житомiрский, - я уступил вам боковую хату, и вы в ней полный хозяин. Разве вы меня не знаете до сих пор? Вы меня обижаете даже.
- Знаю, знаю, голубчик Ромуальд Петрович. Если б не боялся уронить вас в грязь, обнял бы вас.
Разговаривая так, добрались они до конца оврага и готовы были завернуть за одну одиноко стоявшую хату, в которой сквозь бумажное окно слабо светился огонь, как вдруг гусар остановился.
- А что, Ромуальд Петрович, послушаем сегодня?
- Будьте осторожнее: увидит деньщик, как-нибудь выскочит... знаете, какие могут быть неприятности! Пойдемте лучше. Это бесчестно, если рассмотреть дело строго.
- Ах, не могу, голубчик! - детски содрогаясь от веселого любопытства, возразил гусар, - надо послушать... Нельзя, нельзя... Муратов, пойдем.
- Что такое?
- А вот услышишь что-нибудь, тогда узнаешь. Сказав это, гусар, согнувшись, подобрался к окошку и приложил ухо.
Скоро и два другие спутника, движимые любопытством - один потому, что знал в чем дело, а другой потому, что не знал - припали тоже около окна.
Сначала ничего не было слышно; теней тоже не было видно. Вероятно, свеча стояла ближе людей к окну.
Наконец послышался легкий вздох и потом слова:
- Слушай, Митя... - сказал нежный голос.
- Что, душка? - отозвался другой, немного погуще.
- Слушай: ты завтра лежи, а я тебе кофе сама сварю... пойду в сени и, вместе с Карповым, сварю тебе кофе.
- Нельзя лежать, Катя; завтра надо рано к полковнику...
- Рано-рано проснись и лежи, а я пойду в сени, надену на голову голубой платочек и пойду варить кофе. Карпов сказал мне, что этот платочек очень ко мне идет.
- Так ты и Карпова хочешь с ума свести? Да перестань масло руками брать... Разве нет ножа, Катя? Как тебе не стыдно!
- Ну, вот, тебе противно? Мне от тебя ничего не противно! Такой ты! такой! Хорошо!
- Катя! душка моя, Катя! Я только так... стыдно руками... Если хочешь, хоть ножку поставь в масло, я съем его!
Послышался звонкий и продолжительный поцалуй.
- Карпов! Поди, посмотри на дворе, темно или нет...
Слушавшие бросились со всех ног прочь, шагах в двадцати приостановились, посмотрели друг на друга в темноте и пошли дальше.
- Что это за идиллия? - не без досады спросил Муратов, - который не интересовался в эту минуту ничем, кроме удобного ночлега, и, конечно, одна учтивость воздержала его от громкого ропота на остановку.
- Это, видишь, - сказал гусар, - квартира одного подпоручика... Митя Деянов зовут его. Отличнейший малый был, да вот запутался... влюблен. И представь, никто здесь не может решить, откуда она! Живет у него с неделю и выходит даже в поле с ним гулять... Хата на краю самом: так оно через деревню и идти нет нужды; всегда чорным вуалем покрыта... Деньщик-осел только хохочет, как спросишь, а сказать, кто она, не скажет... "не знаю" да и только!
- Уж и я, - заметил Житомiрский, - пробовал один раз без него отворить дверь... В дверях есть такая дирочка, и в нее продета веревочка... верно, изнутри гвоздиком засунуто... Я палец совал, думал, что достану гвоздик - нет, никак не мог! Он сам, впрочем, такой юноша... Всего двадцать один год!
Муратову было по-прежнему все равно.
Пришли на квартиру Житомiрского.
Комната, принадлежавшая смотрителю, была низка, как и все татарские комнаты. Потолка не было, но трехугольный навес крыши был подложен (должно быть, для тепла) лубками. Большие поперечные перекладины и полочки, обходившие стены наверху, были оклеены полосами пестрой бумаги, подобной тем клочкам рассеребренных и раззолоченных обоев, которые лепит русский крестьянин около образов; войлоки по всему полу; железная кровать с хорошим вязаным одеялом и дорогой ковер в букетах на белой стене; складные стулья, бездна туалетных и других мелочей, обличавших человека с изящными привычками - все это сильно веселило взгляд вошедшего впервые в походное жилище смотрителя.
Теперь Муратов, при свете двух стеариновых свечей, очень хорошо мог разобрать его наружность.
Житомiрский был чрезвычайно представителен, высок и строен, в широком сером пальто; с аристократической усталостью снимал и бросал он на стол перчатки с обработанной руки, с томным достоинством глядел карими глазами, а прическа à l'anglaise, бархат каштановых бакенбард и сухой, горбатый нос, поднимавшийся среди овального лица, до такой степени были полны гармонии, что Муратову и представить его себе смотрителем было трудно... Вот ныньче какие стали!
Посмотрел он и на Маркова. Ну, этот не то: все такое же открытое, смеющееся, белокурое лицо, как было и у гимназиста в Москве; только усы висят длинные...
Посмотрели и хозяева на гостя.
Марков еще раз обнял Муратова с видом искренней приязни.
- Ну, душа! и у тебя баки выросли, - сказал он. - Повернись-ка... ишь, у вас серые кафтаны; это лучше чорных... Право, к тебе идет... очень идет... Да ты пополнел... ей-Богу, возмужал чертовски. Вот что значит быть женатым-то! Ну, садись же, голубчик, скажи... как тебя это Господь умудрил... Brune ou blonde?
- Blonde!
- Ну, это напрасно! И ты blond и она тоже: проку не будет... Уж это ты мне поверь... ей-Богу... Да расскажи же, как это ты... и что тебя дернуло это сюда?
Между тем и самовар зашипел. Согретый чаем, москвич ободрился и, отделавшись кой-как от настойчивых требований гусара передать ему картину своего семейного быта, спросил про войну.
- Да что, душа моя... Ничего нет толку. Странная война какая-то! Бьют, бьют, а толку нет. Через пень колоду переваливают - скука страшная, просто зеленая скука! как говаривал покойный отец мой. Пробовали они штурм, так отбили ловко. Приезжал сюда из Севастополя донец-офицер, так он говорит, с холма, что ли, какого, как на ладони все видел. Поле, говорит, красное было от их брюк!
- Донец, вероятно, любил риторическую иперболу, - с глубоким взглядом произнес Житомiрский.
Гусар косвенно посмотрел на него.
- Ромуальд! Ромуальд Петрович, нехорошо! ей-ей, нехорошо!
- Что такое нехорошо?
- Ничего, ничего, голубчик. Я знаю, что вы хороший человек... только прошу вас, об этом молчите... молчите, прошу вас! Ну, так видишь ли, - продолжал Марков, обращаясь снова к Муратову, - пошли они колоннами, а наши из бухты пароходы и выручили. Как хватят, так ряды и валятся! Отчесали ловко их. Ну и Хрулев тут вернул рабочих...
- Ну, слава Богу! - сказал Муратов. Житомiрский молча улыбнулся и, позвав деньщика,
стал раздеваться.
Товарищи тоже отправились через сени спать на другую половину, уступленную хозяином Маркову на время его жительства в Биюк-Дортэ.
В ауле, казалось, все уже притихло, и, кроме крика слетевшихся сов, не было ничего слышно.
- Что это они, проклятые, разорались? - спросил У деньщика гусар, печально протягивая ему ноги с сапогами.
- Кувикуют, - отвечад деньщик.
- Знаю, что кувикают, да зачем это они, проклятые, Раскувикались? К покойнику, что ли?
- Никак нет; это значит девка беременная есть...
- Вот как! Да какая же это несчастная? Разве Деянова любовница - а? как ты думаешь, Иванов? Эх-эх! проклятая, когда ты похужеешь?
Сказав это, гусар зарылся в одеяло, и скоро они с Муратовым не слыхали даже и сов.