- Кстати! Что это значит? Ты, кажется, начал находить, что брюнетки лучше блондинок?
- Напротив! Блондинов стали находить хуже брюнетов.
- Марион, кажется, не этого мнения. Скажи, пожалуйста, где ты достал ей букет?
- Посылал к Ш* в деревню.
- А у Вареньки твой же был?
- Нет, от Имшина.
В это время человек подал нам три стакана шампанского.
- Кто прислал? - спросил Островский, протягивая руку.
- Владимир Иванович, - отвечал лакей.
- Вот легок на помине! Имшин, что с вами! Вы сегодня особенно любезны: дамам подносите букеты, а мужчинам шампанское.
- Ничего! Так! - отвечал Имшин, подходя к нашему столу. - Весело, так и пьется! А вы, Сергей Петрович? - спросил он, обращаясь ко мне.
- Благодарю вас: я не пью шампанского.
- Как же это можно?
- Как видите!
- А если б я вам предложил выпить за чье-нибудь здоровье?
- Я бы отказался: мне свое дороже всех!
- А чье бы вы здоровье предложили? - спросил Островский. - Злодей Имшин! Я знаю, сгубил он сегодня одно сердце и уничтожил кой-кого!
Имшин самодовольно улыбнулся.
- Где нам! Вот я люблю вас, князь. Вы никогда не отказываетесь. Федор Федорыч, вы за чье здоровье выпьете?
- За свое, - отвечал Федор Федорыч.
- Эгоисты! - сказал Островский. - Мы с вами не таковы, Имшин. Здоровье ее! Так, что ли? - И Островский подмигнул и усмехнулся.
- Идет! Чокнемтесь, князь! - И Володя протянул стакан.
- Постойте, господа, - сказал я. - Это слишком неопределенно. Ее! Она! Это дурной тон, это водилось пять лет назад. Нынче люди откровеннее и не прибегают к местоимениям.
Имшин вопросительно посмотрел на Островского.
- Тамарин прав, - сказал Островский. - В самом деле, я могу пить за одну ее, а вы за другую ее. Определимте как-нибудь положительнее.
- Только без собственных имен, - прибавил Федор Федорыч.
Имшин был в затруднении.
- Ну… ну… за здоровье моего букета! - сказал Имшин, и лицо его прояснилось, как будто ему удалось вынырнуть из воды.
- Вот это дело! Каково придумал, злодей Имшин! Здоровье букета!
Островский чокнулся с ним, и оба залпом выпили стаканы.
- Теперь вы можете получить его, - сказал я, обратившись к Володе. - Он мне попался под ногу в швейцарской.
- Быть не может! - отвечал он, вспыхнув.
- Можете удостовериться! - отвечал я смеясь.
Имшин пробормотал что-то сквозь зубы, отошел от стола и немного погодя скользнул в двери потом он не возвращался.
- Разодолжил! - сказал Островский, протягивая мне руку.
Мы посмеялись и разъехались.
Я вынес от этого дня какое-то неопределенное чувство, похожее на отдых от сильной душевной усталости. Этим только я могу объяснить себе разрыв с Варенькой и странный разговор мой с Марион.
Меня утомили мои бесцельные и тревожные встречи с Варенькой.
Я был доволен, что покончил на время с нею, и очень хорошо сделал, что дал Имшину предлог сердиться на нее. Завтра у них будет объяснение. Она увидит, что была не права перед ним, и, по своей доброте, постарается любезностью загладить невольную обиду. Он истолкует это в свою пользу и вот завязка! Скучно только, что я предвижу ее, а то бы она заняла меня. Но нечаянное столкновение мое с Марион очень оригинально. В сущности, я остался ни при чем и даже отрекся от волокитства за нею на будущее время. Впрочем, отчего ж не разыграть иногда в несколько часов роман с безгрешной развязкой? Хоть вообще я не охотник до сладеньких сцен, но приятно иногда отречься от так называемых нечистых помыслов, в особенности когда надоедят хлопоты, с которыми они достаются, погрузиться усталой душой в ванну тепленьких ощущений и вместе с полными силами вынести оттуда чистую привязанность хорошенькой женщины. Неужели я начал уже стареться!
Тетрадь из записок Тамарина (окончание)
Вот уже несколько недель, как я заболел. Именно это было с бала в собрании. Я тогда еще чувствовал какое-то странное расположение духа, а это было начало болезни. Болезнь была сложная - перемежающаяся хандра с примесью апатии. Постоянная хандра может продолжаться только несколько дней. В промежутках была апатия. Иногда все казалось мне в таком свете, что не хотелось бы ни на что смотреть; иногда я был до такой степени равнодушен ко всему, что, объяснись мне тогда в любви хорошенькая женщина, я бы отвечал ей очень учтивой благодарностью.
Все это время я ничего не сделал, что бы стоило записать сюда. Виделся часто с Марион: она была нежна и заботлива, как со старым и больным другом; сначала мне это нравилось, но потом я привык к ее участию. Я хорошо вошел в свою роль с нею, и ей на первый раз выпал не очень завидный жребий - няньчиться с моими капризами; но - странная вещь! - она очень хорошо выдержала испытание и никогда не скучала им. Женское сердце чрезвычайно сложно: в нем бывают привязанности, которые не знаешь куда поместить, в разряд любви или дружбы. Она и во мне возбудила странное сочувствие. Я не люблю ее, а между тем невольно привязался к ней. Я не смотрю на нее как на хорошенькую женщину, - а между тем не будь она почти красавицей, она бы надоела мне. Какая же пружина движет это чувство? Неужели самолюбие?… Вечно самолюбие!
С Островским виделся я редко: его болтовня надоела мне, и он неохотно встречался со мной, потому что находил очень скучающего слушателя, который парализовывал собой его веселость, а иногда желчным словом давал очень невыгодный оборот его не слишком разборчивому остроумию. Федор Федорыч навещал меня. Мы с ним просиживали по целым часам молча, изредка перекидываясь пустыми вопросами, и расходились очень довольные друг другом. Но интересны были наши встречи с Варенькой.
Я у Домашневых бывал редко, и то по необходимости, но встречался с Варенькой довольно часто, и ни одной встречи не прошло ей даром. Оттого ли, что в душе я был зол на нее, или это был просто каприз моей больной натуры, только я находил странное удовольствие мучить ее. Мне говорили, что у меня есть на это особенный талант. Я умею всегда выбрать самую чувствительную, больно дрожащую струну, и, о чем бы и была речь, как бы ни была коротка встреча, я умею ввернуть беспощадное слово, которое, не понятное другим, жестоко ранит мою жертву в ее слабую струну. Так я преследовал и Вареньку. Иногда, видя, как она вздрагивала и бледнела от одного слова, как будто оно физически ранило ее, мне самому становилось и больно, и жалко; но через несколько минут, при первом случае, я не мог упустить, чтобы снова не повторить злой насмешки. Я оправдывал себя тем, что это вечное преследование заставит ее скорее позабыть меня. Не знаю, разлюбила ли она меня, но я уверен, что были минуты, в которые она меня ненавидела. А между тем я много помогал успеху делишек Имшина. С одной стороны, мои беспрестанные преследования, которыми я восстановлял Вареньку против себя, с другой - безответная любовь да советы подруги, и вот, в одно утро я был странно излечен от моей душевной болезни. У меня сидел Федор Федорыч. Разговор не клеился, моя хандра и апатия и его заразили, и мы очень равнодушно соглашались, что иногда жизнь действительно бывает ужасно скучна. Вдруг приехал Островский на своем орловском рысаке, разбитом на все ноги.
- Что ты делаешь, Тамарин? - спросил oн, входя.
- Хандрю, - отвечал я.
- Хочешь пари, что я тебя вылечу?
- Сделай одолжение.
- Бутылку шампанского?
- Идет!
- Вели же подавать.
- Сперва вылечи.
- Поверь на слово.
- Пожалуй - для редкости, - отвечал я. Я велел подать вина.
- И три стакана, - прибавил Островский.
- Ты знаешь, я не пью.
- Будешь, - отвечал он и самодовольно погрузился в молчание.
Когда стаканы были налиты, Островский взял один и, обратясь ко мне, провозгласил:
- Поздравляю вас, Сергей Петрович, с помолвкой Варвары Александровны Домашневой с Владимиром Ивановичем Имшиным!
Признаюсь, эта новость была так неожиданна, что я готов был вскрикнуть от удивления. Но Островский смотрел на меня торжествующим взглядом, ожидая эффекта от своих слов, и даже Федор Федорыч, забыв лень, встрепенулся и с любопытством наблюдал за мною. Сердце сильно билось у меня, но я хладнокровно спросил Островского:
- Это городские новости?
- В том-то и штука, что это чистая правда, душа моя! - отвечал он. - Я сейчас был у Мавры Савишны, и она сама объявила мне об этом.
Тогда я взял стакан и выпил его залпом.
- Браво! - сказал Островский. - Вот что значит радоваться чужому счастью! Верь после этого тем, которые говорят, что ты эгоист!
- Отчего же и не верить! - отозвался Федор Федорыч. - А я так убежден, что он тут в доле, и его содействие было нужнее согласия Мавры Савишны. Да чего лучше! Ведь он принял ваше поздравление, князь!..
- Поймали, поймали! - закричал Островский, хлопая в ладоши с непритворной радостью. - первый раз в жизни вижу, что Тамарин выдал себя! У Ахиллеса найдена пятка! Федор Федорыч, нам необходимо поздравить друг друга с открытием.
Островский долил свой и его стаканы и чокнулся с ним.
Я хотел разуверить их, но Федор Федорыч прервал меня.
- Князь, не давайте ему говорить, - сказал он, - а то он непременно вывернется, и честь нашего открытия пропадет ни за грош.
- Если вы обрекаете меня на молчание, - отвечал я, - так я лучше оставлю вас и поеду поздравить Мавру Савишну.
- Что дело, то дело! - отвечал Островский. - Тебе непременно надо ее поздравить с своей стороны. Ты ведь виновник торжества! Только боюсь, что она не догадается поблагодарить тебя: стара стала Мавра Савишна!