- Votre mari vous cherche… il part… restez vous?
- Non, non…
Она пожала руку Василия Михайловича и тихо произнесла:
- В четверг я опять буду здесь…
- Но до четверга - целая неделя! - возразил было Василий Михайлович, но его уже не слыхали. Он простоял с минуту на одном месте, и когда маски исчезли у него из глаз, пошел в сени отыскивать шинель, довольный тем, что не попусту был в маскараде.
На другой день вечером он отправился к Околесину и нашел его сидящего в прекрасно убранном кабинете, перед камином с сигарой в зубах.
- А! Ломтев! - воскликнул он, вскакивая с места и обнимая приятеля.- Как мне жаль, что вчера я не успел хорошенько поговорить с тобой! Давно ты здесь?
- Только два дня.
- Зачем же ты не остановился у меня?..
- Благодарю тебя, но я боялся быть тебе в тягость.
- Какой вздор! Я был бы очень рад, и жена тоже; у нас есть комната совершенно лишняя, хоть в наймы отдавай; ты бы мог прекрасно в ней расположиться. И нам очень бы весело было втроем… Переезжай-ка!
- Нет, уже не стоит, зачем же? Я здесь, может быть, не долго останусь.
- Э? Так ты принял предложение этого старика… как бишь его… о котором ты мне писал?
- Да… то есть, вот видишь, я еще не совсем решился… особенно со вчерашнего дня решение мое несколько поколебалось.
- Не с маскарада ли? Как это туда тебя занесло? Ты, братец, меня так поразил… Ломтев в маскараде! Да никто из твоих знакомых не поверит этому, если рассказать.
- Я и сам дивлюсь, как у меня достало духа… Впрочем, я не раскаиваюсь…
- Уж не завел ли ты в эти два дня какой-нибудь интрижки? Может, в губернии-то ты пообтесался…
- Нет, это продолжение моей старой истории… помнишь?..
- Старой? - произнес с расстановкой Околесин, припоминая, о чем говорит Василий Михайлович.- А! Вспомнил; это та девочка-то, к которой ты за очками ходил?..
- Да, только она теперь замужем.
- А знаешь ли что? Я по твоим письмам думал, что ты влюблен в ту девочку, которая за твоей матерью, во время ее болезни, ходила…
- В Катю? Нет! Я не переставал думать о той…
- Ну, что же, рассказывай; она подошла к тебе сама, была, конечно, очень довольна, что ты уезжал для нее,- ведь, надеюсь, что ты сказал, что ты для ее спокойствия уезжал - и еще больше довольна, что ты скоро возвратился… "будучи не в силах долее выносить с ней разлуку". Так ли?
- Ты совсем не так смотришь на вещи. Это отнимает у меня охоту тебе рассказывать.
- Нет, нет, продолжай. Мне очень любопытно знать развязку этого приключения.
- Да развязки-то еще нет… и не будет. Это добродетельнейшая женщина в мире; она не изменит своим обязанностям…
- Ты в этом убежден?.. Не просила ли она тебя опять уехать?
- Нет, я вижу, что она не хочет, чтобы ей приносили жертвы; она позволяет мне остаться, позволяет быть ее другом, но требует, чтобы я никогда не возмущал ее спокойствия словом любви… и я затаю ее в глубине души…
- Да уж коли она сама начала говорить тебе, коли предлагает тебе дружбу, так уже кончено! Ну, может ли существовать дружба между молодым человеком и хорошенькой женщиной?.. Ну, подошла ли бы она к тебе, если б была в самом деле добродетельнейшая женщина в мире, как ты говоришь?..
- Это ровно ничего не доказывает. Если она чувствует ко мне хоть немножко любви, то очень понятно, что ей хотелось знать, отчего я так скоро воротился, не охладела ли совершенно страсть моя или не обманывал ли я и не оставался ли в Петербурге… Притом же она вела разговор осторожно, не высказывалась долго и, наконец, не могла выдержать…
- Все это тебе так только кажется…
- Что же, по-твоему, мне делать должно?..
- Бухнуть при первом же свидании любовное объявление, сказать, что не чувствуешь себя способным к дружбе.
Долго еще Околесин давал Василию Михайловичу подобные наставления и, наконец, прощаясь с ним, сказал:
- Не советую тебе, любезный друг, пренебрегать и поездкой на юг: это здоровью твоему сделает пользу. Да и Катенька-то… знаешь, ведь богатая наследница, брат! Нужно быть практическим человеком…
- Неужели ты считаешь меня способным жениться из-за денег?..
- Да не из-за денег… кто ж тебе говорит?.. А понравиться может, как и всякая другая. Деньги же, право, ничему не помешают… Напротив, дадут тебе средство осуществить многие из твоих задушевных помыслов, которые ты до сих пор считал мечтами. А эта женщина стоит ли, чтоб для нее жертвовать будущим?.. Кокетка… уж по всему видно, что кокетка… Ну, скоро ли ко мне завернешь? - прибавил Околесин, когда Василий Михайлович был уже в передней и надевал шинель.- Мне жаль, что я тебя нынче не мог жене представить: она занемогла, бедняжка,- простудилась вчера в маскараде проклятом…
- А она тоже с тобой была в маскараде?.. Это голубое домино…
- Нет, нет - это одна ее знакомая… Ну, прощай… А, право, переселился бы ко мне… хоть и ненадолго, все равно. По крайней мере, чаще будем вместе…
- Хорошо, я посмотрю… не говорю наверное.
Они пожали друг другу руки.
Неделя для Василия Михайловича прошла в томительном ожидании, в непрестанном обдумывании плана своих действий. Он в первый раз колебался, не послушаться ли ему советов Околесина, которых он до сих пор никогда не считал серьезными. Боязнь показаться действительно смешным в глазах молодой женщины, недоверие к своему знанию жизни - все это очень смущало и тревожило бедного Василия Михайловича…
Роковой день маскарада застал его еще в раздумье. Наконец, он отдался на волю судьбы и, не гадая ничего заранее, решился действовать так, как настроят его впечатления.
VI
Браслет
Выдержка из дневника Верочки
"Боже мой, боже мой! Какой тревожный, мучительный сон! И как я рада, наконец, своему пробуждению! Долго, может быть, целую жизнь не позабыть мне этих тягостных ощущений, положивших меня, наконец, в постель… Но я встала победительницей - и на душе так легко, так светло и отрадно! Тихая сладкая грусть заменяет теперь мрачную тоску, раздиравшую мое бедное сердце. Я могу гордиться своей победой; я смело и без стыда смотрю в глаза мужу; ласки его не заставляют меня больше содрогаться, не вызывают из глубины души язвительных упреков совести; поцелуи его не жгут меня, как раскаленное железо. Еще несколько дней - и, может быть, прежнее спокойствие совсем возвратится ко мне…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сегодня первый день, что я чувствую себя хорошо, но все еще слаба, и доктора запретили мне много ходить по комнате или долго чем-нибудь заниматься: они говорят, что я была очень плоха, что они боялись нервной горячки. Теперь опасность совсем миновала… Да, я сама сознаю это лучше их… Бедный муж мой был в отчаянии, он не отходил от меня. Сколько горя я причинила ему! Он приписывал всю болезнь мою простуде и проклинал маскарады… Если б он знал, как он был прав, проклиная их!
Я не решилась писать к Аннете обо всем, что случилось в последнее время. А она, бедненькая, так перепугалась за меня, так умоляла меня в последнем письме своем ничего не скрывать от нее!.. Когда она приедет ко мне, я перескажу ей все. Однако ж все эти чувства, все эти мысли, так волновавшие меня, не давая мне ни минуты покою, просились наружу… Я не могла схоронить их в себе; я должна была кому-нибудь передать их - и начала вести дневник… Но вот уже две недели как я не дотрагивалась до его листов. И как-то странно перечитывать мне все написанное… Теперь только вижу, в каком я была бреду…
Со дня представления "Соннамбулы" этот бред идет все crescendo. Помню, какой трепет пробежал по моим жилам, когда я увидела его, сидящего в партере, с глазами, устремленными на меня.
Я не имела духа даже поклониться ему и невольно отворотилась.
В продолжение всего спектакля я была в каком-то опьянении. Я не слушала музыки, хотя и не отводила со сцены глаз… Мне казалось, что все окружающие замечают мое смущение, что они даже знают причину его и смотрят на меня с язвительными улыбками. Как я рада была моему глупому вздыхателю N, когда он вошел в нашу ложу! Я думаю, он пришел в восторг от моей приветливости, от моей с ним любезности - с ним, которого я всегда немилосердно преследую своими насмешками. Он не заметил моих лихорадочных судорожных движений, бессвязности моего разговора, даже беспрестанного повторения одних и тех же вопросов, на которые он отвечал с таким редким терпением - и с такой редкой глупостью!
Мне страшно хотелось узнать - какая причина возвращения в Петербург этого человека. Охладел ли он ко мне и потому считал свое присутствие здесь безопасным? Но взгляд его говорил другое: я не могла не прочесть в нем любви. Или не в силах он был оставаться долее в разлуке со мной и привязанность к матери не могла вытеснить из его сердца других привязанностей? Наконец, не обманывал ли он меня просто, говоря, что уезжает отсюда, чтоб выманить от меня лишнее свидание?..