Настоящее Собрание сочинений и писем Салтыкова-Щедрина, в котором критически использованы опыт и материалы предыдущего издания, осуществляется с учетом новейших достижений советского щедриноведения. Собрание является наиболее полным из всех существующих и включает в себя все известные в настоящее время произведения писателя, как законченные, так и незавершенные.
Произведения, входящие в этот том, создавались Салтыковым, за исключением юношеской повести "Запутанное дело", вслед за "Губернскими очерками" и первоначально появились в периодических изданиях 1857–1863 годов. Все эти рассказы, очерки, драматические сцены были собраны Салтыковым в две книги: "Невинные рассказы" и "Сатиры в прозе".
Содержание:
Невинные рассказы 1
Сатиры в прозе 58
Неоконченное 122
Из других редакций 126
Примечания 128
Примечания 158
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Собрание сочинений в двадцати томах
Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе
Невинные рассказы
Гегемониев
Молодой коллежский регистратор Потанчиков получил место станового пристава. Произошло это радостное в летописях русской администрации событие следующим необычайным образом.
Однажды, одевшись чистенько, явился он на дежурство к его превосходительству генералу Зубатову. Генерал, кроме других добродетелей имевший дар с первого взгляда угадывать людей, угадал и Потанчикова. Проходя мимо юного коллежского регистратора, он окинул его быстрым и проницательным взором и тут же вполголоса сказал сопровождавшему его вице-губернатору:
- А как вы думаете… этот молодой человек… ведь из него может выйти молодец-становой?
- Мо… мо… промычал было вице-губернатор, желая, вероятно, высказать, что Потанчиков молод, но на первом же слоге запнулся, вспомнив, что ему от начальства строго-настрого было наказано всего более о том пещись, чтоб с губернатором жить в ладу.
- А стань-ко, любезный, ближе к свету! - продолжал его превосходительство, обращаясь к Потанчикову.
Потанчиков повиновался. Генерал, заложив руки за спину, снова окинул его испытующим взглядом и, произведя довольно подробный наружный осмотр, видимо остался доволен своею способностью угадывать людей.
- Гм… да, в этом прок будет! - проговорил он, - я, знаете, все эту реформу в исполнение привесть хочу… чтоб этих законопротивных физиономий у меня не было… А ты желаешь в становые, мой милый?
Потанчиков сначала помертвел, потом застыдился, потом опять помертвел. Горло у него пополам перехватило, и одна нога, неизвестно отчего, начала приседать.
- Ну, хорошо, хорошо… вижу! - сказал генерал, любуясь смущением молодого человека, и, обращаясь к вице-губернатору, прибавил: - Так потрудитесь сделать распоряжение.
В этот же достопамятный день, вечером, новоиспеченный становой соорудил в трактире такую попойку, после которой выборные люди от всех отделений губернского правления слонялись целую неделю словно влюбленные.
Тут были все, от которых более или менее зависели будущие судьбы Потанчикова. Был и несокрушимый в пунштах Псалмопевцев, и целомудренный Матфий Скорбященский, были Подгоняйчиков и Трясучкин, были двое Воскресенских, трое Богоявленских и проч.
- Просто, брат, волшебная панорама! - ораторствовал Потанчиков, повествуя об утреннем происшествии, - показывает это, показывает… как только пережил!
- Да, брат, из простых рыбарей! - благодушно заметил Матфий Скорбященский.
- Уж и не говори! думал жизнь, по обычаю предков, в звании писца скончать…
- А теперь вот будешь вселенную пером уловлять! - прервал, вздохнув, один из Богоявленских.
- Нет, это что! это все пустое! - скороговоркой вступился Трясучкин, - а ты возьми: станище-то, станище-то какой! сплавы, брат, конокрады, раскольники… вот ты что вообрази!
- Да, при уме статьи хорошие! - отозвался Псалмопевцев.
- Ты больше натиском… натиском больше действуй!
- Да в губернию чаще наведывайся…
- Да ребятишек наших не забывай…
- Ты, брат, не оскорбись, коли иной раз по моему столу тебе замечание будет… Я, брат, тебе друг - ты это знай! - изъяснялся Скорбященский.
- Без замечания иной раз нельзя…
- Без замечаний как же можно!
- Иной раз, брат, сам губернатор тово… да что тут говорить! отстоим!
- Так ты больше натиском… натиском больше действуй! - повторил Трясучкин.
- А по-моему, так прежде всего к Зиновею Захарычу сходить следует , - отозвался Псалмопевцев.
- Сходи, брат! не человек, а душа!
- Сходить - отчего не сходить! сходить можно! - отвечал Потанчиков, улыбаясь всем лицом от полноты внутреннего счастья.
- Нет, ты не говори: "сходить можно!", - наставительно заметил Псалмопевцев, - потому ты еще не понимаешь! Ты думаешь, в чем существо веществ состоит? Например, назовем хоть часы, или вот стакан… ты разве понимаешь?
- Да, брат, именно надо у Зиновея Захарыча поучиться! надо!
- Или возьмем примером хоть то: разве ты можешь угадать, какое тебя впереди поношение ожидает? Спрашиваю тебя, можешь ли угадать?
- Да я, Разумник Семеныч, схожу-с… Я, Разумник Семеныч, еще пунштику прикажу-с…
- Можно. А Зиновей Захарыч всему тебя научит и весь тебе круг действия совершит. Так ты к нему сходи, да не легковерно, а со страхом и трепетом приступи! Вспомни ты это мое слово: в отчаянности утешение найдешь, преткновения рассеешь и победишь, в делах откровение получишь, коли заповедь его твердо хранить будешь!
Верный данному слову, Потанчиков действительно отправился на другой день к Зиновею Захарычу.
Зиновей Захарыч был выгнанный из службы подьячий, видом худенький, маленький, весь изъеденный желчью. В старину величали его весельчаком, и действительно, он был всегда весел, но весел по-своему, с каким-то мрачным оттенком, как будто радовался и увеселялся, собственно, тем, что удачно лишил жизни своего ближнего. Вся фигура его была каверзна и безобразна и до такой степени представляла собой образец ломаной линии, что, при распространившихся в последнее время понятиях о линии кривой, он не мог быть терпим на службе даже в земском суде, где, как известно, находится самое месторождение ломаной линии. Поэтому Зиновей Захарыч должен был кончить земное свое странствие, подобно фиалке, в тени того широковетвистого древа, которое в просторечии именуется кляузой и ябедой.
- От тебя, любезный, и на подчиненных уныние! - сказал ему генерал Зубатов, первый из русских администраторов, который серьезно потребовал, чтоб чиновники имели манеру благородную и вид, при исполнении обязанностей, бесстрастный, - нет, ты подай, непременно подай в отставку!
Но общественное мнение решительно приняло сторону Гегемониева. Рассказывали истинные происшествия о том, как гнусного вида офицеры оказывались впоследствии прекрасными полковыми командирами и даже гениальными военачальниками. Говорили о премудрости провидения, которое одному дает в удел красоту, другому богатство, третьему острый ум, а четвертому ничего. Прорицали, что никакое несправедливое действие не остается без возмездия в будущем, и вообще на генерала негодовали, а Гегемониева восхваляли. А все-таки Зиновей Захарыч должен был повиноваться персту указующему…
Но в особенности неслись к Гегемониеву сердца канцеляристов всех возможных родов и видов. Они любили в часы досуга внимать рассказам этого нового Улисса и выслушивали их в веселии сердца своего. И слава, которою пользовался Зиновей Захарыч в этом отношении, была вполне им заслужена. Никто, конечно, не мог подать столь благого совета, никто не мог так утешить, обнадежить и умудрить, как делал это Гегемониев. Гонимые судьбой возвращались от него бодрыми, недугующие - исцеленными, печальные - радостными, слепые - прозревшими, безнадежные - утешенными и просветленными.
На беду Потанчикова, хозяйка квартиры, в которой жил Гегемониев, объявила ему, что Зиновей Захарыч со вчерашнего дня слег в постель и в настоящую минуту находится чуть ли не при смерти.
- В подпитии, конечно-с? - робко заметил Потанчиков.
Но хозяйка положительно заверила, что барин целые сутки маковой росинки в рот не брал и умирает без всякой аллегории. Потанчиков уже хотел удалиться, как из соседней комнаты послышался дребезжащий голос самого Гегемониева, призывавший хозяйку.
- Пожалуйте! - сказала она, возвращаясь чрез минуту к Потанчикову.
- Больны, Зиновей Захарыч? - спросил Потанчиков, садясь у изголовья Гегемониева.
- Да… перепустил, видно… на именинах третьего дня у Разумника Семеныча был… ну, и поплясал тоже…
- Это пройдет, Зиновей Захарыч; от радости худо не бывает-с.
- Да, в наше время, это точно, что люди от веселья не хварывали, а нынче, брат, и радость-то словно не на пользу; везде ровно те́мнеть какая обстоит… Ты зачем?
- А вот-с, становым на всю жизнь осчастливили… желательно было бы от вас позаимствоваться-с…
- Спасибо. Спасибо тебе, что меня, старика, вспомнил. Это точно, что я напутствовать могу, потому я произошел… я много, брат, в жизни произошел! Плохо вот только мне; даже словно душит в груди… однако ничего, попробую…