– Нельзя природу? Так бы и говорил. Тогда назови… назови "Большая Медведица". По крайней мере, оригинально.
– Нельзя никаких звезд!
– Ах, да! Ну, в таком случае назови… назови "Сириус".
– А Сириус, по-твоему, что? Собака?
Манек обиделась.
– Какой ты грубый! Незачем было меня звать, если ты намерен издеваться.
Секретарь извинился. Он был очень расстроен.
– Подожди, Манек. Давай сосредоточимся. Зачем же непременно лезть на небо? Ведь есть же предметы и на земле. Например… например…
– Булка! – печально подсказала Манек.
– Булка? Ну, ведь, сама же понимаешь, что булка не годится Неужели же ничего нет на земле, кроме булки? Ну, подумай хорошенько.
– Компресс.
– Что?
– Я не могу думать, когда ты такой бешеный. Думай сам. Я тебе не кухарка!
– Ради Бога, не сердись! Манек, дорогая, как же быть?
– Подожди! Я придумала! Позвоним к Жене. Она всегда в деревне всем лошадям имена придумывала. Так она живо! Вот увидишь.
– Ну, звони.
– 110-02! Женя, ты? Голубчик, выручи! Придумай скорее название для журнала, только без сил природы. А?
– Что она говорит? – взволновался секретарь. – Она говорит: "Звездочка".
– О, Господи!
– Она говорит: "Луч"!
– С ума сойду! С ума сссойду!
– Она говорит: "Заря".
– Дай отбой! Дай отбой! Уф!
Сели, надулись, отвернулись в разные стороны.
– Не надо было беспокоить Женечку, если тебе ничем нельзя угодить!
– Боже мой! Боже мой! – стонал секретарь. – А время все идет и идет.
– А что, если назвать "Зарница"?
– Гм… пошловато. Но все-таки хоть одно придумали. Запишу: № 1 – "Зарница".
– Видишь, ты все бранишь меня, а я же и придумала. Небось сам не мог!
– Ну, нечего, нечего! Велика важность – одно название придумала, а я обещал полтораста.
– Ну, теперь уж легче пойдет. Лиха беда – начало.
– Ну?
– Да что ты все понукаешь! Я тебе не лошадь. Выдумывай сам – теперь твоя очередь.
– Легко сказать… Гм… Какие предметы бывают на земле?.. Булка…
– Я уже говорила булку.
– Подожди, не перебивай! Булка… гроб… чулки… Тьфу! Ничто не годится! А редактор, наверное, за это время сотню придумал.
– Уж и сотню! Спроси у него по телефону.
Секретарь позвонил.
– Это вы, Андрей Петрович? Виноват, я только хотел спросить, как у вас насчет названий? Я уже придумал несколько, но до полутораста еще далеко. Может быть, у вас что-нибудь есть.
– Гм… да-м… – загудел в ответ сконфуженный бас. – У меня, конечно, есть, кое-что надумано…
– Много?
– Гм… да-м… порядочно… То есть, по правде сказать, одно.
– А какое? Не секрет?
– Извольте. Несколько, положим, экзотическое, да ведь я и не настаиваю: "Солнечное Сияние".
Сердце секретаря сжалось завистью, но вдруг он воспрянул:
– Андрей Петрович! – закричал он радостно. – Да ведь это же нельзя! Ведь это же про солнце!
Трубка около секретарского уха долго, тяжело сопела и, наконец, передала фразу:
– Н-да, пожалуй, вы и правы. Да мне, знаете ли, некогда было. Ну, а у вас что? Прочтите ваши?
– У меня не особенно много… то есть довольно мало… у меня одно.
– Негусто Но зато, может быть, хорошее.
– "Зарница"! – Что?
– У меня "Зарница". "Зарница"!
– Скажи, что я придумала, – запищала жена. – Рад чужими лаврами!
– Подожди, не мешай! Здесь серьезно, а она… Андрей Петрович! Вы слышите? "Зарница"!
Трубка гулко ухнула, вздохнула.
– Слышу, дорогой мой! И очень горюю. "Зарница" есть тоже явление природы.
Секретарь выронил трубку и посмотрел на жену с тоскою и ужасом.
Но Манек выбежала, хлопнув дверью, и уже из гостиной закричала тонко и звонко:
– Подлый хвастун! Чужими лаврами!
Инкогнито
Кондуктора долго-культяпинской железной дороги окончательно зазнались.
Об этом печальном факте свидетельствовали все жалобные книги всех вагонов третьего класса, многочисленные протоколы и бесчисленные письма пассажиров.
Выходило, что, обращаясь вежливо с публикой первого и второго классов, кондуктора властвовали в третьем классе столь дерзновенно и жестоко, что вынести их обращение не было никакой возможности.
"А кондуктор всю дорогу от Цветкова до Культяпина оскорблял и меня, и весь мой багаж невыносимо", – жаловалась старуха-помешица.
"Билеты прощелкивает с столь вызывающим видом, коего нельзя допустить и в цензурных словах описать невозможно", – доносил другой пассажир.
"Кондуктор ваш лается, как лиловый пес", – просто и ясно излагал третий.
Все эти жалобы встревожили наконец управляющего дорогой.
– Нужно принять меры. Нужно обуздать их как-нибудь. Самое лучшее – проехать самому инкогнито в третьем классе и поймать их с поличным, – заявил он на заседании.
– Нет, ваше превосходительство, это не годится, – возразил управляющему умный человек. – Все кондуктора так изучили вашу наружность, что моментально узнают вас, как вы ни переодевайтесь, хоть в женское платье.
– Так как же быть?
– Да очень просто: послать кого-нибудь из служащих, выбрать позахудалее.
– Вот у меня в канцелярии есть одна такая крыса – Овсяткин. Такой, какой-то от природы общипанный, что посади его в первый класс, так и то видно, что он должен ехать в третьем. Уж такая у него от Бога третьеклассная наружность.
– Ну, что ж, можно его командировать. Купить ему билет и пусть проедет инкогнито по всей линии.
* * *
– Пришила новые пуговицы к пальто? – спрашивал Овсяткин у своей перепуганной жены.
– Приш-шишила, Кузьма Петрович. Как вы сказали, так в един дух и пришила.
– То-то "пришишила"! Ты должна понимать! На меня возлагается ответственнейшее поручение высочайшей важности. Я, служащий долго-культяпинской железной дороги, имеющий даровой билет второго класса, еду ин-ког-нито, как самый простой смертный, в третьем классе. Сам начальник сказал мне: "Вы поедете ин-ког-нито". Следовательно, как я должен себя держать? С достоинством. Вот как человек, имеющий даровой билет, едет по собственной железной дороге, как Гарун Аль-Рашид, в третьем классе. Понимаешь? Если не можешь понять, то хоть чувствуй.
Он надушился одеколоном "Венецианская лилия" и отправился на вокзал.
– Эт-то что-о? – спросил он кондуктора, указывая на лесенку вагона.
– Ступенька, – удивился кондуктор.
– Ступенька-а? – переспросил Овсяткин, зловеще прищуривая один глаз. – А почему же на ступеньке арбузная корка? Может быть, для того, чтобы пассажиры ломали себе ноги, а дорога потом плати? Вы этого добиваетесь? А? Добиваетесь разорения долго-культяпинской железной дороги? А?
Кондуктор совсем уж было собрался выругаться, но посмотрел на величественную осанку Овсяткина и осекся.
Овсяткин полез в вагон.
– Это еще что за фря? – спросил кондуктор у товарища.
– Может, и просто с винтом, а может, в ем личность какая-нибудь. Надо пойти взглянуть.
Овсяткин сидел на скамейке в позе распекающего генерала. Ноги вывертом, руками уперся в колени, губу выпятил.
– Та-ак-с! Хорошо-с! Очень хорошо-с! Даже чрезвычайно хорошо-с! – ядовито и надменно говорил он сам себе. – Вы думаете, я не замечаю? Я очень даже хорошо все замечаю.
Кондуктор подтолкнул товарища локтем в бок.
– Слышишь?
– Слышу.
– С чего бы это он так?
– Я ж тебе говорю, что в ем личность, не нажить бы беды. Держи ухо востро.
– Позвольте ваш билет, господин!
Овсяткин прищурился и посмотрел на кондуктора испытующе.
– Мой билет? Вам нужен мой билет? Извольте-с. Вот-с. Представляю вам билет третьего класса, специально для меня купленный. Не беспокойтесь, все в порядке. Ха-ха!
От этого смеха, короткого и сухого, как щелканье взводимого курка, оба кондуктора вздрогнули и слегка попятились.
– Вам, может быть, от окошечка дует, – вдруг весь забеспокоился один.
И не успел он закончить фразы, как другой уже потянулся закрывать.
– Не-ет-с! Окошко тут ни при чем! – зловеще торжествовал Овсяткин. – Ни при чем! "И не в шитье была тут сила". Да-с!
Кондуктора вышли на площадку.
– Слышал?
– Да, уж что тут. Дело дрянь. Я сразу заметил, что за цапля едет.
– Пронеси, ты, Господи!
– А я еще, как на грех рядом с ним мужика посадил. Личность необразованная, – сидит, воблу жует. Бе-еда!
А Овсяткин ехал в позе распекающего генерала и думал:
– Жил-жил и дожил. Служил-служил и дослужился. Сек-рет-нейшее предписание высочайшей важности! Н-да-с! Ин-ког-нито! Я им покажу! Я их подтяну! Будут знать! Попомнят! Кондуктор!
– Чего прикажете, ваше высокобла…
– Отчего там четверо сидят, а тут пустая скамейка? А? Я тебя спрашиваю, – отчего? А?
– Виноват-с, это они сами так пожелали-с. Народ, значит, семейный, так целым гнездом и едут-с!
– Гне-здо-ом? Вот я вам покажу гнездо. Будете знать!
– Ну и штучка! – шептались кондуктора, стоя на площадке. – И кто бы это такой был?
– Може, управляющий?
– Нет, какой там. У управляющего лицо величественное, в роде редьки. А этот – мочалка – не мочалка, шут его знает.
Овсяткин щурил глаза, перекидывал ногу на ногу, саркастически обнажал с левой стороны рта длинный коричневый зуб, ежеминутно подзывал кондуктора, сначала предлагая ему грозные вопросы, потом просто мычал:
– Кондуктор! Эт-то у вас что мм… Ну, можете идти.
Кондуктора с ног сбились. Лица у них стали растерянные, лбы вспотели.