– Что? Ах, да… сейчас. Ира… извините… дайте мне свой телефон!
– Те-ле-фон? - Она полупрезрительно усмехнулась, на все-таки, будто потакая его чудачеству, вырвала страничку из записной книжки, торопливо написала семь цифр.
– Спасибо. - Он потянулся к двери и, наклонившись, вдохнул запах ее волос.
Но волосы ничем не пахли. И это неожиданно поразило его.
А когда она ушла, когда краешек ее пальто мелькнул и скрылся в темноте подъезда, он с недоумением сознался себе, что она нравится ему, и даже больше, чем нравится, что казалось невероятным; ведь любовь была для него лишь словом, определением забытого, бесповоротно утерянного и вспоминаемого, как горячка давно исцеленной болезни. Он словно чувствовал в себе лопнувшую струну, чье воссоздание если не исключалось, то было напрасно, потому что не издать ей уже чистого звука; он уверился что лишен такого даралюбить, и иногда мимолетно грустил об этой своей ущербности, видя иных - околдованных, трогательно слепых, на мгновение вставших над миром - тех, кто мог любить и любил.
И сейчас, бестолково слоняясь из комнаты в комнату, он убеждал себя, что все это чушь, наваждение; пройдет месяц знакомства и вновь никто и ничто не будет нужным, кроме великолепия своего одиночества; что это порыв, порыв приятный, ему необходим такой допинг, и тот, Второй, тоже знал:так надо, пусть всколыхнет застой души новое приключеньице, пародия на любовь…
Он заставил себя успокоиться и принялся разбирать недостатки ее внешности. Но они казались такими милыми…
"Ирина… - думал Прошин, поражаясь себе. - Имя-то какое… Снежком свежим пахнет… Чего это я, а?"
Ну, приехали, - вдумчиво сказал он, покачиваясь на пятках перед зеркалом. Скоро начнем петь серенады.
* * *
Прошин отшагал по коридору, оклеенному обоями стенгазет и плакатов. , и вошел в кабинет Бегунова. Совещание начальников лабораторий уже началось, и он удовлетворенно отметил выигрыш пяти минут опоздания у нудного часа высиживания на стуле под жужжание трех десятков голосов. Он извинился, бесшумно скользнул на свое место и погрузился в раздумье, благо повод имелся значительный. Вчера, изучая набросок схемы анализатора, он наткнулся на любопытный факт: разработка датчика давала возможность расширения кандидатской. Конечно, границы расширения до докторской не простирались, тут не хватало еще многого, более того - основы основ: центральной идеи; но факт оставался фактом - конструирование прибора пересекалось с преждней диссертацией.
– Леш… - шепнул ему сидевший рядом Михайлов. - В Австралию еду, слышал? В гости к кенгуру. На год.
– Товарищи… - нахмурился Бегунов.
Михайлов понимающе поднял руку и умолк.
-Михайлову не терпится поделиться новостью, - объяснил Бегунов присутствующим.-
Дело в том, что австралийцы предлагают нам обмем специалистами, посылая в наш институт своего сотрудника и приглашая к себе нашего. Кто наш сотрудник - догодаться не трудно. Теперь так… - Он раскрыл кожаную ярко-красную папку с золотым гербом, надел очки и начал перебирать бумаги. - Мы получили заказ на разработку аппаратуры для инстинута океанологии…
Все спрятали глаза. Работы хватало у каждого, а документы, извлеченные из хорошо и печально известной алой папки, предполагали жесткие сроки, полную отдачу и серьезные неприятности в случае срывов. Боязливое шушуканье горохом просыпалось по рядам. Прошин взглянул на Михайлова. Тот сидел и улыбался. Ему было на все наплевать. Он вышел из игры, и на нем скрещивались неприязненные взгляды тех, кто с трепетом ожидал падения меча. Но директор пока медлил опустить его на чью-либо голову, объясняя незначение подводной аппаратуры, суля командировку в Крым, отведенную для испытаний…
Работа вырисовывалась не трудной, но кропотливой, и Прошин невольно прикинул - успел бы он с ней к лету или нет? В самом деле - если не Тасманово море, так хотя бы Черное… И - осенило! Без логических связок, молнееносно, подобно магниту, притягивающему россыпь железных опилок, выстроился перед ним план, воедино собравший все исподволь копошившиеся мыслишки. Прибор для океанологов как раз и был третьей частью,
четко стыковавшейся и с кандидатской и с анализатором. Итак - докторская. Бесполезная, с расплывчатьй идейкой практического применения, на при желании можно внушить, что и трактор - танк! Неужели… шанс?
– Простите, - подал голос Прошин. - Я не хочу вмешиваться в планы руководства, но, учитывая загруженность наших лабораторий, предлагаю отдать эту работу мне.
– Вы берете на себя большую ответственнось, - предупредил Бегунов. - У вас и без того серьезная тема.
– Знаю.
Прошин отправился к себе, провожаемый одобрительными взорами коллег. Ему было легко. Балласт бездеятельноси оборвался, брякнувшись за спиной, появилась цель, далекая, сложная, но только такие он и признавал, презирая стрелявший в упор. Те кто лупит в упор, не стрелки, те много не настреляют…
Он еще раз взвесил каждый пунктик плана: кандидатская - деталь готовая, почистить ее, снять шелуху… Затем - датчик. Эту деталь вытачивает лаборатория. И морской прибор.
Окрестим его… "Лангуст". А для него надо дать мастеру свой резец, неудобный, явно не тот, но в правильности подбора резца мастера прийдется убедить.
Он осторожно покусывал губы, и глаза его смеялись. Он действительно был счастлив, хотя сам не понимал отчего. Но вспомнилась Ирина, семь цифр-закорючек, перенесенных с клочка бумаги в записную книжку, и он - анатом своих чувств - также связал их строгой схемой и подвел итог, вышедший отменным: приятный кавардак любви царил в душе; начиналась Игра! - и ее захватывающая прелесть, отзывавшаяся щекотным холодком в груди, преисполняла его смыслом. А может лишь иллюзией смысла. Но какая в конце концов разница?
* * *
В кабинете он застал Глинского. Тот нервно загасил сигарету и ломким визгливым голосом закричал:
-Ты когда-нибудь уволишь эту пьянь или нет?!
Лицо Сергея пылало, волосы были растрепаны, глаза сверкали бешенством. Вернее сверкал один глаз; второй заплыл, свирепо тлея в здоровенном багровом синяке.
– О, - Прошин поправил очки. - Какая странная производственная правма…
Глинского затрясло.
– Если бы не Чукавин….
– Постой, паровоз, - сказал Прошин. - По порядку, пожалуйста.
– По порядку… - Глинский сопел, едва не плача. - Стою с Наташей. Говорим. Вдруг - Авдеев. Так и так, разрешите на минутку… Меня, значит. Сам - в дупель. Торчит как лом. Ну, вышли. И тут, представь, подзаборное заявленьице: "Если не оставишь ее…" Я его конечно, послал. Ну и… - Он приложил к глазу пятак.
"Как незаметно наступила зима, - думал Прошин, всматриваясь в искрящийся снежком дворик НИИ, исполосанный темными лентами следов автомобильный шин. - Наступила, похоронила под снегом грязь, мокрые листья, чьи-то обиды…"
– Я в суд на него, сволочь, подам! - заявил Глинский, давясь злобой.
Прошин очнулся.
– В суд не надо, - отсоветовал он. - Возня. Я уволю его, и все. Но вовсе не из состра дания к твоему фингалу. Мне просто не нужны разносы от начальства по милости двух петухов, устраивающих дуэль из-за какой-то курицы.
Сергей сжал кулаки, но Прошин, приняв рассеянный вид, отвернулся.
Когда Глинский удалился, Прошин вызвал Авдеева.
Коля Авдеев был гордостью и горем лаборатории. Талант и пьяница. Любая ужасающая в своей мудрености задача решалась им быстро и просто, хотя никаких печатных трудов, степеней и прочих заслуг за Колей не числились.
– Садись, убогий, - дружелюбно сказал Прошин. - О! - Он вытащил из сейфа ворох бумаг, - Полное собрание твоих объяснительных. За опоздания на работу, уходы с нее… за появление в состоянии определенном… Сейчас ты напишишь еще одно произведение.
Повесть о том, как поссорились Николай Иванович и Сергей Анатольевич. Пиши, Гоголь.
Или… Мопассан? Пиши, лапочка. И слезно моли о пощаде. Раскаяние - путь к спасению. А если серьезно, Коля, то ты распустился. Чересчур. И давай-ка, в самом деле… пиши. По собственному.
– Леша, прости. Я больше….
– Не надо детсадовских извинений! Пиши! Все!
– Увольняешь, - с пьяным сарказмом сказал Авдеев. - А кто диссертацию тебе сделал - это, значит, шабаш, да? Забыто?
– Ну и сделал, - Прошин протирал краем портьеры свои ультрамодные очки.- Только зачем попрекать? Тогда ты нуждался в быстрых деньгах и получил их. Ну, что смотришь на меня, как упырь? Давай лучше объясни функцию тупого угла в любовном треугольнике. А мы, для общего развития, послушаем…
– Заткнись, - процедил Авдеев, раздув ноздри.
– Ах, страшно-то как! - всплеснул руками Прошин. - Еще разок, только на октаву ниже и продаю тебя на роль Бармалея в Театр юного зрителя. Ты похож, кстати. Ходишь, как пьяный леший: небрит, костюм в пятнах, ботинки клоуна… - Он с отвращением посмотрел на инженера.
Испитый, с сеткой малиновый сосудиков на опухших веках, тот, ссутулившись, сидел на стуле, приглаживая узловатой рукой спутанные, тусклые волосы.
И вдруг в Прошине будто что-то мягко шевельнулось, и прорезался тоненько голосок Второго:
"Бери этого типа за глотку и вытряхивай из него докторскую".
– Да ты пойми, - Авдеев перегнулся через стол, сблизившись лицом с Прошиным. - Пойми, - страдальчески обнажая в оскали бледные десны, цедил он, и слюна пузырилась в уголках рта. - Она же Сереге вроде забавы! А мне… Нельзя мне от нее, Леха!
– Тихо ты! - Прошин на цыпочках подошел к двери, открыл ее, затем закрыл вновь. - Вот что, - сказал, зевая, - Иди-ка ты, Коля домой. Проспись. Потом сполосни морду свою наглую, подстриги патлы эти декадентские и марш в магазин. Выделяю тебе две сотни.