Окончив работу, я в тот же вечер сидел в своей комнате на подоконнике: окна были какие-то маленькие, квадратные, лепились почти около пола, как обыкновенно бывают окна на антресолях, и поэтому для того, чтобы увидеть хоть клочок неба, необходимо было садиться на подоконник.
Стоял удушливый летний вечер. Кусочек неба, который выглядывал из-за крыш огромных домов, был какого-то грязно-желтого цвета; московская пыль тучей стояла над городом и застилала небо. Из переулка и с улицы доносился треск колес. На дворе кто-то пел. Я высунул голову в окно. На коридоре нашей квартиры, углом поворачивавшем от кухни, на растворенном окне сидели все швеи госпожи Поляковой, моей хозяйки, и вели разговоры. Заметив меня, - они замолкли; но через несколько времени разговоры начались снова, только немного тише.
- Я б ему-за это показала! - храбро говорил молодой голос. - Барские помои!.. Ежели б он так со мной, как с Дуняшей…
- Молчи! - прервал шопотом другой голос, по всей вероятности голос Дуняши.
- Сластёха этакой! - продолжала первая.
- Погоди, попадешься и ты, - заметила кухарка, что я узнал по грубому голосу, который слышал утром.
- Я-то?
- Ты! И ты попадешься!
- Ну это вот! видишь вот это? Это вот на-ко…
- Ладно!.. Твой век, Татьяна, не очень-то долог! - продолжала кухарка. - Будь ты в этом покойна, и даже так, что совсем твой век короток!..
Татьяна захрабрилась пуще прежнего.
Она просыпала в ответ такое множество слов, и притом так скоро, что я ровно ничего не мог расслышать хорошенько, но из храброго тона ее голоса я, впрочем, мог смело заключить, что Татьяна твердо верит в свой долгий век. Храбрые речи свои она закончила каким-то отрывистым смехом, тотчас же звонко затянула какую-то песню и вдруг бросилась за кем-то по коридору "догонять". Через минуту слышно было, как бегущие "строчили" по лестнице. Они выбежали на двор и принялись ловить друг друга, оглашая внутренность двора звонким смехом.
Ыа окне в коридоре остались Дуняша и кухарка Акулина. Они долго молчали. Акулина, почесывая голову, зевала и неизвестно у кого спрашивала: "который-то теперича час?" Затем через несколько времени, удовлетворяя собственному любопытству, так же сонно отвечала себе;
- Теперь, надо быть, час девятый!
И успокоивалась.
Дуняша вздыхала, но вздыхала так, что решительно не было возможности сделать какую-нибудь связь между этим вздохом и тем проступком против нее кого-то, про который упомянула Татьяна: что-то вялое, неопределенное слышалось в ее вздохе.
- Поди, жильцу-то самовар пора? - лениво заговорила Акулина.
- Ты понесешь? - спросила Дуняша…
- Да хоть и ты… неси!..
- Сём я? Кто такой: скубент какой-нибудь?..
- Куды-то ходит… Говорит, отсюда близко… Бог его знает…
- Мы, Акулинушка, - вяло говорила Дуняша, - мы вместе самовар-то понесем?
- Нукштож!.. Кто его знает! Сразу человека не распознаешь… Чужой человек, кто он? Бог его знает…
Кухарка и Дуняша зевали и почесывались. Дуняша пспрежнему вздыхала каким-то звонким вздохом.
- Которого человека и знаешь, да и то надумаешься…
- И-и ка-ак!
- То-то и есть! Вот Андрюшка твой!..
- Выжига! - перебила Дуняша…
- Выжига! А был, небось, не выжига!.. Кажется, не один день знала, а когда вполне оказался! то-то и есть!.. Понесем самовар-то… О-ох, батюшки, что-то меня мутит как… Бери… тьфу, господи, то бишь, неси чашки-то! О-о-ох!
Кухарка и Дуняша исчезли; исчезли, впрочем, медленно. Дуняша, поднимаясь с подоконника, не упустила случая вздохнуть.
Я стал ждать посещения. Сидя попрежнему на подоконнике, я слышал, как в кухне, находившейся под моей комнатой, постоянно хлопала дверь и швеи толпами возвращались сюда из коридора; они разговаривали, звонко смеялись, затягивали песни. В промежутках этих разговоров и смеха слышался грубый голос Акулины, раздававшийся всякий раз, как только труба самоварная грохалась обземь, чему в особенности способствовала беспрерывная беготня посетительниц. В ответ на суровые предостережения Акулины раздавался смех, еще более громкий и дружный, снова затягивалась песня, и все шло по-старому. Должно быть, благодаря этому и постоянно обрушивавшейся трубе самовар прибыл ко мне очень поздно, но зато вместо двух гостей, которых я ожидал, к моим дверям подвалила целая ватага.
Посещение это я, впрочем, предвидел, потому что по говору и шлепанью по лестнице ног чуял, что "грядет сила несметная". Среди затаенного шопота и смеха слышалось звяканье чашек, шипенье самовара и голос Акулины, усовещивавшей кото-то нести свечу на виду. Затаенная тишина приближавшейся толпы перерывалась чьим-нибудь ударом по платью, звонким смехом и падением с лестницы. Наконец все затихло перед моими дверями.
- Фу, батюшки! - слышался вздох Акулины. - Танька, отвори дверь! отвори, что ль!..
Никто почему-то не исполнял ее приказаний. Слышалось фырканье.
- Дуняша, отвори ты!
Но и Дуняша не отворяла.
- У-у, бесстыжие! - зарычала Акулина, толкая дверь ногою, - нашли место хихикать! О господи! Отворите, сделайте милость! - обратилась Акулина, невидимому, ко мне, потому что говорила особенно ласково и звонко. Я исполнил ее просьбу, потому что и сам сделал бы это с первого слова Акулины, обращенного к своим спутницам насчет двери, если бы не казалось мне, что дверь отворится сию минуту; кроме того, я решительно не знал, почему они не хотят отворить.
- Покорнейше благодарю-с! - возгласила Акулина, появляясь в комнату с самоваром. - Сделайте милость, уж извините… Обеспокоились. Наши девки, дуры, испугались…
- Чего же?
- Да ведь нешто они понимают!.. Ну, жилец новый… Бог его знает… и боятся!
Акулина поместилась у притолоки и очевидно желала со мною познакомиться.
- У нас вам будет покойно, - заговорила она тихо. - У нас тихо… Шуму это, гаму - нет… Песни иной раз девки запоют - это разве. Да и то запретесь, не слыхать.
Я возился около самовара, слушая Акулину. Между тем дверь начала приотворяться; явились две-три физиономии слушательниц.
- Эта комнатка у нас счастлива, - продолжала Акулина, - не пустует, любят. У нас покойно… Потому у нас тихо и никогда чтобы чего-нибудь… Всё больше чиновники живут… Скубенты, случается… Но редко… Всё чиновники больше. Вы какие будете?..
Я сказал, что служу.
- А-а-а… чиновники! так-так… Вот у нас жил чиновник тоже… Кузьмичев… Не знаете?
- Нет, не знаю…
- Их ведь много, не узнаешь всех-то…
Дверь отворилась совсем почти; слушатели теснились у стены в темноте.
- А то, - оживляясь, заговорила Акулина, - был у нас один жилец, - так это уж только одно удивление, что за жилец такой!.. В первый раз в жизни я такого и видела… Сумашеччий, что ли, он или уж, бог его знает, какой такой! Чиновник…
- Он не служил! - послышалось из темноты.
- Отставной-с! За это сумасшествие его, надо быть, и отставили… И что только он делал! Бывало, все животики надорвешь!.. Иной раз, слышь, зовет меня… Придешь к нему, а он: "Акулинушка, говорит, есть у меня хвост?" - "Да и какой еще большой", говорю. Просто смехи - смехи неописанные! Ну и вином шибко зашибал.
- Это Солошин жених! - раздалось робко в темноте.
- Что такое Солошин? Еще что?
- Обнакновенно твой! полно отпираться-то!.. Ишь!..
- Стыдно!
- Хе-хе-хе! - засмеялась Акулина… - Шутят!..
- Он ей, - продолжали в темноте, - ковригу хлеба в именины подарил.
- И чемодан!
- Ври!
- Ты-то не ври!.. Ты больше знаешь!
- Кому знать, как не тебе? А вот я сейчас про Андрюшку…
Очевидно было, что кому-то зажали рот на полслове.
Беседа в подобном роде тянулась долго, и знакомство наше быстро двигалось вперед. Разговоры в темноте к концу визита Акулины шли во всеуслышание, хотя разговаривающие и не решились показать своих физиономий.
Акулина долго рассказывала про своих жильцов. Когда запас материала, с которым она считала нужным меня познакомить, истощился, она снова, для округления беседы, свела речь на теплоту и всякие удобства квартиры, очень обстоятельно объяснила, каким образом нужно "кликать" ее, Акулину, если понадобится что-нибудь или когда нужно в лавочку послать. Все это она вызывалась сделать с величайшим удовольствием.
- А за сапоги, - заключила она, выступая на лестницу: - за сапоги, когда почистить случится, там уж как-нибудь… что пожалуете! Приятного сна вам! Покойной ночи!
-
Дальнейшее знакомство мое с хозяевами и другими сожителями продолжалось не в такой уже степени быстро, как в первый день переезда. Большею частью я дома не бывал, забегая только на минутку, чтобы выкурить папиросу, отдохнуть, полежать минуту, и уходил опять. Этими короткими минутами и ограничивались все мои отношения к соседям и хозяйке. Хозяин и хозяйка были люди примерные во всех отношениях. Ни малейших столкновений даже "на словах", - что уж совершенно неизбежное явление вообще в супружеской жизни, - между ними и помину не было. Обстоятельство это было тем удивительнее, что для семейных столкновений у хозяев моих были весьма основательные поводы: и муж и жена имели "на стороне" множество историй, не приличных званию супругов. Сальная и постоянно заспанная физиономия супруга, поздние возвращения домой, преимущественно не в весьма полном рассудке, говорили очевидно против него. С своей стороны, по части отлучек не отставала и супруга. Но все это делалось по общему согласию, и вот отчего не было ни столкновений, ни ссор.