- Толковать-то язык устанет. Ай, голова-а! - отрывисто проговорил он. - И ищи суда!
- А-а-ах ты строптивый какой, ну-у!..
- Будешь строптив, как один вот так-то подкует, да другой, а карман-то один… Идешь, что ль?
- Не каплет! Прикуси, испей хоша чайку, в кои-то веки заглянешь?..
- Идешь, спрашиваю, аль нет? - настойчиво повторил Петр Матвеевич.
- А-а-ах какой ты, ну-у! А я исшо хотел было сегодня крупу провеять, мужик тут покупает ее у меня, а тут грехи одни, и ей-богу, грехи! - говорил хозяин, неохотно охорашивая свою белую мерлущатую шапку, и выходя вслед за гостем.
По дороге Петр Матвеевич завернул в балаган и взял с собою Семена, Авдея же послал за лошадью с розвальнями. Дойдя до избы Кулька, стоявшей около гумен, окаймлявших берег Иртыша, они встретились с ним у калитки. Увидя их, Кулек остановился.
- Распахивай-ко ворота для дорогих-то гостей, - м насмешкой сказал Петр Матвеевич, когда они подощли к нему.
- А зачем бы это бог в дешевую-то избу дорогих-то гостей принес? - спросил его в свою очередь Кулек, загородив собою вход в калитку.
- Ты бы из учтивства-то в избу примолвил, не тати к тебе пришли! - серьезно заметил ему Роман Васильевич, видимо входивший в роль от сознания своего достоинства.
- Не заперта, милости просим. Добрая-то весть, сказывают, сама летит, худую-то только на ворота вешают. Не за добром, видать, в гости-то называетесь! - говорил Кулек, входя во двор и отворяя дверь в избу, куда вслед за ним вошли голова и Петр Матвеевич.
О горькой нужде в быту Кулька можно было заключить уже по обстановке в избе. Около покосившихся, но все-таки чисто выбеленных стен стояли лавки, сходившиеся у стола в переднем углу. У печки висела люлька, в которой стонал обернутый в какие-то лохмотья больной ребенок. У узенького оконца, с натянутым вместо стекла бычачьим пузырем, едва пропускавшим дневной свет, сидела с прялкой в руках подросток-девочка, в одной грубой пестрядинной рубахе, - прикрывавшей ее тощее тело. Сидя у люльки, жена Кулька, пожилая женщина с болезненно истомленным лицом, укачивала на руках другого больного ребенка, то прижимая его к груди, то поднимая на воздух, чтобы унять его плач и удушливый кашель. И мука, нестерпимая мука выражалась в эти минуты на ее лице. И грустная картина эта, и удушливый, спертый воздух, и царивший в избе мрак охватили бы человека, незнакомого с жизнью нашего крестьянина, томительным чувством. Но не того закала были вошедшие.
При входе головы и Петра Матвеевича девушка испуганно встала, с недоумением глядя на них. Холодный воздух, охвативший люльку, возбудил в ребенке, лежавшем в ней, кашель, кончившийся глухим, сиплым криком. Успокоившийся на руках матери ребенок, разбуженный ее торопливым движением, также разразился плачем.
- О-ох, господи! - произнесла бедная женщина, прислонясь к печи и снова укачивая его.
- Ганька! - крикнул Кулек девушке, стоявшей с прялкою в руках, - возьми робят-то да снеси их к Вялому в избу! - Чем же угощать-то тебя, Роман Васильич, что не обошел честью, заглянул и в мою клеть? - спросил он, когда девушка, закутав плачущих детей в изорванный полушубок, унесла их и в избе воцарилась тишина.
- Обиду вот на тебя Петр Матвеич принес, братец ты мой! - ответил он, присев на лавку.
- Что за шесть гривен пуд рыбы не отдаю, а-а-а? Емок он на энти обиды-то!.. Так ты это судить нас пришел, а?
- А-ах, братец, и все, то ись, вы!.. Ты ведь брал деньги-то?
- В отпор не иду - брал.
- И отдай… по заповеди… путем отдай!
- И отдаю. Пушшай берет рыбу. Вот он тут сидит, я при нем и говорить буду. Он вот обиду несет, а что сам обижает, про эфто молчит!.. Я брал… Брал, и расписку выдал вместе с Вялым, под рыбу брал, рыбой и отдаю. Так зачем он грабить-то хочет, а? Вот он тут сидит… глаз на глаз… ты и спроси его, нешто по нынешним-то ценам за шесть гривен пуд-то осетрины взять не грабеж, а?..
- Экие-то слова мо-отри в препорцию, друг! - внушительно заметил ему Петр Матвеевич, - а то за поношенье чести!..
- Нешто у тебя есть честь-то? - презрительно усмехнувшись, спросил его Кулек.
- Смо-о-отри, говорю, о-ой!..
- Не пужай! Смотреть-то не на что! - раздражительно ответил он. - Ты о чести своей молчал бы! Честь-то твоя - что у худой бабы подол - обшмыгана!..
- И в самом деле, ты, Кулек, поприглядней на слова-то будь! - строго заметил ему и Роман Васильевич. - Слово-то слову не инако: вылетит - не поймаешь!
- Мое-то слово горе говорит, Роман Васильевич. Ты гляди, ртов сколь… пить, есть хотят, а работник-то на семью один я. Ты подушну-то спрашивашь, вздоху не даешь… есть чего отдать аль нет, а разорвись да выдай! Пушшай уж казна берет, ну-у, божье попущенье! За что ж исшо купцы-то наезжают грабить нас, а?.. А коли ты честный, говоришь, - обратился он к Петру Матвеевичу, - ты по чести и бери… не зори… не отнимай у нищего-то последнего куска изо рта! Ведь ты сы-ыт, избытошно богом-то взыскан, а я нищ, ни-и-ищ! - И в голосе Кулька зазвучали слезы.
- И болт… привяжи вместо языка-то, устанет в разговор рах-то энтих! - сухо произнес Петр Матвеич, глядя куда-то в сторону. - Ты, голова, сказки пришел слушать аль за делом? - с иронией спросил он.
Роман Васильевич вместо ответа глубоко вздохнул. Видно было, что в душе его происходила борьба.
- Ну-у, он те и прикинет две-то, три гривны от щедрыни! - внезапно утешил он Кулька.
- С каких это резонов ты взял? - угрюмо насупившись, спросил его Петр Матвеевич.
- На нужу-то его, что богу бы свеча, кум, бедное и его дело-то! - с грустью в голосе заступился он.
- Из чужих-то карманов ты бы гривен-то на свечи богу не высовывал, а свой широк: распахни, ставь, запрета нет!
Роман Васильевич почесал в затылке.
- А я вот спрашиваю, почем ты со сказки-то платишь? - снова спросил он.
- Нужа мужичье-то дело, друг, а-а-ах, нужа великая, - произнес, не отвечая на вопрос его, Роман Васильевич.
- А мы сложа руки хлеб-то едим, а?
- Известно, купцу одна работа: деньги считай да брюхо: расти! - язвительно вмешался Кулек.
- А-а… и ты б, коли завид берет на купеческое трудолюбие, нажил бы капитал и занялся бы этим делом, аль невмоготу? Ты вот лучше, чем энти присказки-то на уши мотать, без греха бы рассчитался со мной!
- Похвалился сам взять, и бери! - ответил ему Кулек.
- Своих-то рук, стало быть, нет у тебя на отдачу-то, а на то выросли, чтоб только в заем брать.
- И свои есть, да не поднимутся у робят-то малых кус урвать… их энтот кус-то… и-их
- Деньги-то, помнится, ты на себя брал - не на робят.
- И бери! Рыбу бери! Я не стою! Тебе боле надоть!
- Слышь? Голова, отдает, так чего ж?
- Без препоны… бери! - решительно повторил Кулек.
- Возьмем, не затрудним тебя, не сумняйся! - с иронией ответил ему Петр Матвеевич, - а ты, коли добром отдаешьа покажи ее, где она!
- Не касающе меня энто дело, - ты ж сказал, что не я хозяин, а ты!.. А хозяин сам должен знать, где его добро лежит. - И, отойдя от печи, он сел на скамью и, опустив голову обхватил ее руками, –
Все молчали.
- Энто докедова ж будет, а? Голова!..
- А-а-ах, отступиться б! - произнес Роман Васильевич, махнув рукой. - Кулек, а-а Кулек, ну те к богу, ра-азвяжись за один конец, может, и тебе бог на твою долю пошлет!
- Я не хозяин своего добра, меня и не спрашивай: веди их в амбар, пусть грабит! - обратился он к жене, все время молча стоявшей у печи, грустно подперши рукою щеку и время от времени утирая передником накатывающиеся на глаза слезы.
Молча взяв из-за печки ключ, она вышла из избы, хлопнув дверью. Петр Матвеевич поднялся с лавки и пошел за ней, а за ним и Роман Васильевич. Выходя из избы, он взглянул на Кулька, сидевшего в том же положение, и остановился, но, покачав головой, вздохнул и молча вышел.
На дворе их ожидали Авдей и Семен. Отворив амбарушку, стоявшую у заборчика из плетня, жена Кулька прислонилась к нему и, закрыв лицо передником, зарыдала. Роман Васильевич, стоя в стороне от нее, то качал головою, то, под влиянием волнующей его мысли, махал рукой и хотел сказать что-то, но произносил одно только: "А-а0ах!" Но что выражало это "ах" - раскаяние ли о своем вмешательстве, сожаление ли к нужде Кулька или сознание собственной беспомощности - трудно было определить. Вообще трудно угадать, что думает русский мужичок, произнося какое-нибудь любимое им междометие или почесывая в затылке. А Петр Матвеевич не уставал тем временем хозяйничать: опытной рукой выбирал он зарытых в снег, набросанный в амбарушке, осетриков, чалбышей, нелем. Попадал ли ему под руку крупный муксун, он брал и муксуна. Выйдя из избы и прислонясь к косяку двери, Кулек молча глядел, как Семен и Авдей нагружали полы своих полушубков отборной рыбой и складывали ее в розвальни. Лицо его горело, в глазах выражалась бессильная злоба, а судорожное подергивание углов губ доказывало, что, несмотря на всю его сдержанность, нервы его усиленно работали.