В дружеских спорах, свидетельствовал Бестужев на следствии, он называл Рылеева и Оболенского "мечтателями", себя же - "солдатом", которому надлежит "не рассуждать, а действовать". Ситуация показательная для истории декабризма вообще (так, в эпоху Союза спасения именно Лунин иронизировал над Пестелем, предлагавшим "вперед енциклопедию написать, а потом к революции приступить"), но в данном случае нас интересует самооценка Бестужева, не поколебавшаяся и в дальнейшем. "…Мне казалось и кажется, - делился он в 1831 году с Николаем Полевым, - что я рожден лучше чувствовать, нежели говорить, и более действовать, чем думать". В этом же письме о людях подобной складки сказано: "Они считали себя героями".
Бестужев, с детских лет тяготевший к "героическому" типу поведения, стяжал репутацию отчаянного бретера. "Я ходил задумавшись, - рассказывал на следствии Федор Глинка, - а он рыцарским шагом и, встретясь, говорил мне: "Воевать, воевать!" (…) И впоследствии всегда почти прослышивалось, что где-нибудь была дуэль и он был секундантом или участником". Утрируя характерную черту Бестужева, Глинка одновременно опирается на его тексты - автор знаменитых повестей из рыцарских времен явно ассоциирован здесь с собственными персонажами. Для этого были основания. У Бестужева сферы личного и художественного опыта взаимопроницаемы, его повести и рассказы далеко не всегда автобиографичны, но всегда - биографичны. Так понимал дело и сам Бестужев, не раз повторявший, что "книга есть человек; творение есть отражение творца".
В прозе Бестужева первой половины 1820-х годов представлен целый набор вариантов "героической судьбы". Причем наряду с почти фольклорными добрыми молодцами, вроде заглавного персонажа повести "Роман и Ольга"- патриота вольного Новгорода, ознаменовавшего подвигом каждое из выпавших ему смертельных испытаний ("Сеча была ужасная (…) победа колебалась, как вдруг в дыму и огне, будто ангел-разрушитель, явился Роман на гребне бойницы…"), находим фигуры отнюдь не столь безупречные. Гедеон Бестужев из одноименного рассказа - прямодушный боярин, который "говорил красную правду на шумных выборах", и неустрашимый воин. Любопытно, однако, что в сцене его внезапного пленения отрядом ливонских рыцарей, служащей завязкой сюжета, он принужден не только вытерпеть торжество противника, но и выслушать инвективу: "- Разбойник, говоришь ты! - с яростью вскричал черный воин. - Но я был учеником твоим в ремесле грабительства; или ты позабыл линневарденскую осаду, когда твои дружинники сквозь дым и огонь ворвались в дом моего отца и разможили на камне младенцев, моих сестер и братьев?" В такой ситуации Гедеону остается апеллировать к высшему долгу: "Я служил родине, исполняя веленье царя. Бог - судья ему, а не ты".
Есть, наконец, и нереализовавшийся вариант - безымянный, подписывающийся латинским инициалом, бретер из "Романа в семи письмах". У него "кипящее здоровье" и "бешеный нрав"; он неуступчив "враждующей судьбе" и оскорбляется при мысли, что может вызвать жалость врага. Ревнивец стал убийцей, терзающимся раскаянием, но в иных обстоятельствах он был бы "героем", и на эту потенциальную альтернативу указывают его слова, своей выспренностью режущие слух читателя рассказа, но в контексте всей бестужевской прозы приобретающие вполне осмысленное звучание. "Завещаю тебе одну священную вещь, - пишет он другу накануне поединка, - свою любовь к родине; живи для нее! Я сожалею лишь о том, что не для нее умру".
Такова опознавательная примета "героических" характеров, выведенных в ранней прозе Бестужева. Примыкают к этому ряду князь Роман Серебряный и шляхтич Лев Колонтай - благородные соперники из повести "Наезды" (одного из лучших произведений писателя), написанной уже в 1830 году.
…Вечером 15 декабря 1825 года Бестужев в парадном мундире явился в Зимний дворец, торжественно обставив свою капитуляцию. Подробности его беседы с императором неизвестны, зато известно, как искусно Николай I обезоруживал и даже очаровывал многих храбрецов из числа декабристов. Во время следствия Бестужев дал откровенные показания и, согласно официальному донесению, "первый сделал важное открытие о тайном обществе". Рубикон был перейден в обратном направлении.
Летом 1829 года Бестужев, находившийся на поселении в Якутске, был переведен на Кавказ - рядовым солдатом в действующую армию. Еще за полтора года до того он получил разрешение печататься; имя государственного преступника не могло воскреснуть: отныне его произведения появлялись под псевдонимом, которым Бестужев изредка подписывался до 14 декабря, - Марлинский.
О Бестужеве, литераторе и издателе "Полярной звезды", помнил круг посвященных; Марлинский сделался всеобщим кумиром. "Не стану распространяться об энтузиазме, с каким я восхищался "Аммалат-беком", "Мулла-Нуром" и другими очерками Кавказа, - вспоминал рядовой читатель 1830-х годов, - довольно сказать, что чтение это родило во мне мысль бросить все и лететь на Кавказ, в эту обетованную землю, с ее грозною природою, воинственными обитателями, чудными женщинами, поэтическим небом…"
В обетованной земле между тем шла изнурительная война, бесповоротно смешавшая высокое с низким. Николай и Михаил Бестужевы с тревогой констатировали "войнобесие" брата, который сообщал в письмах все подробности недавнего приступа: "Завладев высотами, мы кинулись в город, ворвались туда через засеки, прошли его насквозь, преследуя бегущих (…) Но вся добыча, которую я себе позволил, состояла из винограда и в турецком молитвеннике: хозяин заплатил за это жизнью". Склонность Бестужева дразнить судьбу поощрялась обстановкой военного лагеря: "Я дерусь совершенно без цели, без долга даже, бескорыстно и непринужденно", - писал он Ксенофонту Полевому в 1834 году. Тема сниженного, самодостаточного героизма проходит и в прозе Марлинского. В рассказе "Часы и зеркало" офицер, вернувшийся с Кавказа, рассказывает о "диких обычаях горцев, этого живого обломка рыцарства, погаснувшего в целом мире", об "их страсти к независимости и разбою", об "их невероятной храбрости, достойной лучшего времени и лучшей цели".
Если рассматривать злободневный материал, которым оперировал Марлинский, то получится, что только гибель в бою не утратила героического смысла и эстетического обаяния. В знаменитой сцене из "Аммалат-бека", когда отряд горцев, окруженный превосходящими силами русских, заводит "смертную песню", прежде чем броситься в последнюю кинжальную атаку,- автор специально фиксирует "невольное благоговение", с которым внимают этой песне егеря и казаки, через несколько минут штыками закалывающие противника.
"Перед нами, на окровавленном плаще, лежал труп убитого полковника, и как гордо, как прекрасно было его чело!.. Офицеры и солдаты рыдали. (…) Но воину ли жалеть о такой завидной смерти? Нам должно желать ее!" В "Письмах из Дагестана", откуда взят этот пассаж, тема смерти возникает по естественному контрасту с описанием веселья, царившего в солдатских палатках накануне сражения: "Скажите, какая нить связывает два мира, две судьбы, Две жизни? Скажите, отчего, готовясь расторгнуться, она почти всегда дает ощутить себя то грустью предчувствия, то зловещими снами?"
Предчувствия смерти овладевали и Марлинским по мере того, как он убеждался в "неподвижности" доставшегося ему "жребия". Его обходили заслуженными отличиями, здоровье разрушалось, и даже долгожданное производство в офицерский чин (в 1836 году) не избавляло от становившейся все более постылой обязанности "ходить в стрелковой цепи наравне с прапорщиком только что из корпуса". Хлопоты графа Воронцова о его переводе в статскую службу с тем, чтобы предоставить возможность для нормальной литературной работы, оказались безуспешными. Император, не склонный миловать своих "друзей по 14 декабря", начертал резолюцию: "…не Бестужеву с пользой заниматься словесностью; он должен служить там, где сие возможно без вреда для службы". С надеждой когда-либо увидеть родину и родных он должен был проститься; но перспектива "быть подстреленным в какой-нибудь дрянной перестрелке, в забытом углу леса", его бесила.
Марлинский знал, как надо умирать на войне, и рассказал об этом читателям в очерке "Он был убит". "Впереди всех бросился он на засаду - и назади всех остался; остался в тесном кружке храбрых, легших трупом с ним рядом. (…) И еще около нас свистали вражеские пули, еще "ура" и гром стрельбы раздирали воздух, но уж того, кем было начато это "ура", кто вызвал эти выстрелы, не стало. Быстрее пули умчался он, исчез кратче звука".
7 июня 1837 года в сражении при мысе Адлер он был адъютантом генерала Вольховского; его неоднократные просьбы пойти в цепь застрельщиков Вольховский отвергал, прибавляя: "У вас и без того довольно славы!" Но славу Бестужев вкусил при жизни, теперь дело шло о героической смерти.
В тот же день он добился своего.
А. Л. Осповат