Бретёр во многом изменился в последнее время. Товарищей он оставлял в покое, к новичкам не приставал и хотя не расцвел душою, как предсказал ему Кистер, однако действительно поуспокоился. Его и прежде нельзя было назвать разочарованным человеком – он почти ничего не видал и не испытал – и потому не диво, что Маша занимала его мысли. Впрочем, сердце его не смягчилось; только желчь в нем угомонилась. Чувства Маши к нему были странного рода. Она почти никогда не глядела ему прямо в лицо; не умела разговаривать с ним… Когда ж им случалось оставаться вдвоем, Маше становилось страх неловко. Она принимала его за человека необыкновенного и робела перед ним, волновалась, воображала, что не понимает его, не заслуживает его доверенности; безотрадно, тяжело – но беспрестанно думала о нем. Напротив, присутствие Кистера облегчало ее и располагало к веселости, хотя не радовало ее и не волновало; с ним она могла болтать по часам, опираясь на руку его, как на руку брата, дружелюбно глядела ему в глаза, смеялась от его смеха – и редко вспоминала о нем. В Лучкове было что-то загадочное для молодой девушки; она чувствовала, что душа его темна, "как лес", и силилась проникнуть в этот таинственный мрак… Так точно дети долго смотрят в глубокий колодезь, пока разглядят, наконец, на самом дне неподвижную, черную воду.
При входе Лучкова, одного, в гостиную Маша сперва испугалась… но потом обрадовалась. Ей уже не раз казалось, что между Лучковым и ею существует какое-то недоразумение, что он до сих пор не имел случая высказаться. Лучков сообщил причину отсутствия Кистера; старики изъявили свое сожаление: но Маша с недоверчивостию глядела на Авдея и томилась ожиданием. После обеда они остались одни; Маша не знала, что сказать, села за фортепьяно; пальцы ее торопливо и трепетно забегали по клавишам; она беспрестанно останавливалась и ждала первого слова… Лучков не понимал и не любил музыки. Маша заговорила с ним о Россини (Россини только что входил тогда в моду {10} ), о Моцарте… Авдей Иванович отвечал: "да-с, нет-с, как же-с, прекрасно", – и только. Маша заиграла блестящие вариации на россиниевскую тему. {11} Лучков слушал, слушал… и когда, наконец, она обратилась к нему, лицо его выражало такую нелицемерную скуку, что Маша тотчас же вскочила и захлопнула фортепьяно. Она подошла к окну и долго глядела в сад; Лучков не трогался с места и всё молчал. Нетерпение начинало сменять робость в душе Маши. "Что ж? – думала она, – не хочешь… или не можешь?" Очередь робеть была за Лучковым, Он ощущал опять обычную томительную неуверенность: он уже злился!.. "Чёрт же меня дернул связаться с девчонкой", – бормотал он про себя… А между тем как легко было в это мгновение тронуть сердце Маши! Что бы ни сказал такой необыкновенный, хотя и странный человек, каким она воображала Лучкова, – она бы всё поняла, всё извинила, всему бы поверила Но это тяжелое, глупое молчание! Слезы досады навертывались у ней на глаза. "Если он не хочет объясниться, если я точно не стою его доверенности, зачем же ездит он к нам? Или, может быть, я не умею заставить его высказаться?.." И она быстро обернулась и так вопросительно, так настойчиво взглянула на него, что он не мог не понять ее взгляда, не мог долее молчать…
– Марья Сергеевна, – произнес он запинаясь, – я… у меня… я вам должен что-то сказать…
– Говорите, – быстро возразила Маша.
Лучков нерешительно посмотрел кругом.
– Я теперь не могу…
– Отчего же?
– Я бы желал поговорить с вами… наедине…
– Мы и теперь одни.
– Да… но… здесь в доме…
Маша смутилась… "Если я откажу ему, – подумала она, – всё кончено…" Любопытство погубило Еву…
– Я согласна, – сказала она, наконец.
– Когда же? Где?
Маша дышала быстро и неровно…
– Завтра… вечером. Вы знаете рощицу над Долгим лугом?..
– За мельницей?
Маша кивнула головой.
– В котором часу?
– Ждите…
Больше она не могла ничего выговорить; голос ее перервался… она побледнела и проворно вышла из комнаты.
Через четверть часа г-н Перекатов, с свойственной ему любезностью, провожал Лучкова до передней, с чувством жал ему руку и просил "не забывать"; потом, отпустив гостя, с важностью заметил человеку, что не худо бы ему остричься, – и, не дождавшись ответа, с озабоченным видом вернулся к себе в комнату, с тем же озабоченным видом присел на диван и тотчас же невинно заснул.
– Ты что-то бледна сегодня, – говорила Ненила Макарьевна своей дочери вечером того же дня. – Здорова ли ты?
– Я здорова, маменька.
Ненила Макарьевна поправила у ней на шее косынку.
– Ты очень бледна; посмотри на меня, – продолжала она с той материнской заботливостью, в которой все-таки слышится родительская власть, – ну, вот и глаза твои невеселы. Ты нездорова, Маша.
– У меня голова немного болит, – сказала Маша, чтоб как-нибудь отделаться.
– Ну вот, я знала, – Ненила Макарьевна положила ладонь ко лбу Маши, – однако жару в тебе нет.
Маша нагнулась и подняла с полу какую-то нитку.
Руки Ненилы Макарьевны тихо легли вокруг тонкого стана Маши.
– Ты что-то как будто бы мне сказать хочешь, – ласково проговорила она, не распуская рук.
Маша внутренно вздрогнула.
– Я? нет, маменька.
Мгновенное смущение Маши не ускользнуло от родительского внимания.
– Право, хочешь… Подумай-ка.
Но Маша успела оправиться и, вместо ответа, со смехом поцеловала руку матери.
– И будто нечего тебе сказать мне?
– Ну право же, нечего.
– Я тебе верю, – возразила Ненила Макарьевна после непродолжительного молчания. – Я знаю, у тебя нет ничего от меня скрытного… Не правда ли?
– Конечно, маменька.
Маша, однако ж, не могла не покраснеть немного.
– И хорошо делаешь. Грешно было бы тебе скрываться от меня. Ты ведь знаешь, как я тебя люблю, Маша.
– О да, маменька!
И Маша прижалась к ней.
– Ну, полно, довольно. (Ненила Макарьевна прошлась по комнате.) Ну, скажи же мне, – продолжала она голосом человека, который чувствует, что вопрос его не имеет никакого особенного значения, – о чем ты сегодня разговаривала с Авдеем Иванычем?
– С Авдеем Иванычем? – спокойно повторила Маша. – Да так, обо всем…
– Что, он тебе нравится?
– Как же, нравится.
– А помнишь, как ты желала с ним познакомиться, как волновалась?
Маша отвернулась и засмеялась.
– Какой он странный! – добродушно заметила Ненила Макарьевна.
Маша хотела было заступиться за Лучкова, да прикусила язычок.
– Да, конечно, – проговорила она довольно небрежно, – он чудак, но всё же он хороший человек!
– О да!.. Что Федор Федорыч не приехал?
– Видно, нездоров. Ах да! кстати: Федор Федорыч хотел мне подарить собачку… Ты мне позволишь?
– Что? принять его подарок?
– Да.
– Разумеется.
– Ну, благодарствуй, – сказала Маша, – вот благодарствуй!
Ненила Макарьевна дошла до двери и вдруг вернулась назад.
– А помнишь ты свое обещание, Маша?
– Какое?
– Ты хотела мне сказать, когда влюбишься.
– Помню.
– Ну, что ж?.. Еще не время? (Маша звонко рассмеялась.) Посмотри-ка мне в глаза.
Маша ясно и смело взглянула на свою мать.
"Не может быть! – подумала Ненила Макарьевна и успокоилась. – Где ей меня обмануть!.. И с чего я взяла?.. Она еще совершенный ребенок…"
Она ушла…
"А ведь это грех", – подумала Маша.
VI
Кистер лег уже спать, когда Лучков вошел к нему в комнату. Лицо бретёра никогда не выражало одного чувства; так и теперь: притворное равнодушие, грубая радость, сознание своего превосходства… множество различных чувств разыгрывалось в его чертах.
– Ну, что? ну, что? – торопливо спросил его Кистер.
– Ну, что! Был. Тебе кланяются.
– Что? они все здоровы?
– Что им делается!
– Спрашивали, отчего я не приехал?
– Спрашивали, кажется.
Лучков поглядел в потолок и запел фальшиво. Кистер опустил глаза и задумался.
– А ведь вот, – хриплым и резким голосом промолвил Лучков, – вот ты умный человек, ты ученый человек, а ведь тоже иногда, с позволения сказать, дичь порешь.
– А что?
– А вот что. Например, насчет женщин. Ведь уж как ты их превозносишь! Стихи о них читаешь! Все они у тебя ангелы… Хороши ангелы!
– Я женщин люблю и уважаю, но…
– Ну, конечно, конечно, – перебил его Авдей. – Я ведь с тобой не спорю. Где мне! Я, разумеется, человек простой.
– Я хотел сказать, что… Однако почему ты именно сегодня… именно теперь… заговорил о женщинах?
– Так! – Авдей значительно улыбнулся. – Так!
Кистер пронзительно поглядел на своего приятеля. Он подумал (чистая душа!), что Маша дурно с ним обошлась; пожалуй, помучила его, как одни женщины умеют мучить…
– Ты огорчен, мой бедный Авдей; признайся…
Лучков расхохотался.
– Ну, огорчаться мне, кажется, нечем, – промолвил он с расстановкой, самодовольно разглаживая усы. – Нет, вот видишь ли что, Федя, – продолжал он тоном наставника, – я хотел тебе только заметить, что ты насчет женщин ошибаешься, друг мой. Поверь мне, Федя, они все на одну стать. Стоит похлопотать немного, повертеться около них – и дело в шляпе. Вот хоть бы Маша Перекатова…
– Ну!
Лучков постучал ногой об пол и покачал головой.
– Кажется, что во мне такого особенного и привлекательного, а? Кажется, ничего. Ведь ничего? А вот завтра мне назначено свиданье.
Кистер приподнялся, оперся на локоть и с изумлением посмотрел на Лучкова.