Никита в это время стоял уже в церкви и вместе с другими клал земные поклоны, вздыхая про себя потихоньку и набожно творя крестное знамение. Никита смотрел на образа, но не к богу неслись его помыслы. Они то возвращались к только что оставленной им семье, то уносились в барскую переднюю, в дом Кривушина. "Федор Гришин, - рассуждал столяр, - детина ражий, мастеровой человек - нашего поля ягода! Гульнуть хошь любит, да ведь это что! Кто из нашего брата этого не любит. Вестимо, как выпьешь, так и оживешь!.. А Насте он - пара…"
Вчера вечером, зашабашив, приходил к нему Федор и сделал предложение: больно, вишь, полюбилась ему Настасья Никитишна. Давно уж он думал переговорить с Никитой Долгим об этой материи, да все не мог собраться; вчера под хмельком он, наконец, решился привести в исполнение свое давнишнее намерение, подвинуться хоть на шаг к осуществлению своей мечты… Хотя Настя-то к нему не очень льнула, да ни жених, ни отец не ждал отказа. "Чего еще ей надо! - успокоивал себя жених. - Будем не хуже других"…
Денежные расчеты стали занимать Никиту, и, вместо молитвы, он начал высчитывать рубли и копейки, которые ему уже давно оставался должен за мебель Кривушин. "Тридцать рублей… - припомнил Никита. - Так точно! Десять рублей он уплатил… тридцать рублей, значит, и осталось! Да за подзеркальники к туалету рубль с полтиной!.. Да!" Деньги Никите были очень нужны: отчасти для того, чтобы справить свадьбу дочери, отчасти для покупки материала. Чем сильнее копошились мысли в голове Никиты, тем сильнее он встряхивал головой, тем порывистее крестился и клал земные поклоны… Не хотелось Никите идти к господину Кривушину. А идти было необходимо - нужда толкала.
Стоял Никита в барской передней и мял в руках свою засаленную шапку.
- Да ведь чего же, сударь, еще ждать-то! И так ждали… больше года прошло… - говорил столяр, рассеянно поглядывая по сторонам. - А наше дело мастеровое… деньги нужны… И материалов купить, и на хлеб тоже нужно… Одним ведь воздухом не проживешь… Сами изволите знать…
- Хорошо ты, голубчик, стулья-то сделал! - заметил барин с недовольной, насмешливой миной.
Барин - мужчина довольно тучный, с лоснившимся лицом - пыхтел, как паровик, и бренчал часовой цепочкой. Своими маленькими маслянистыми глазками он посматривал нетерпеливо-небрежно то на столяра, то на кончики своих лакированных сапог.
- Стулья-то твои почти уж все переломались… - начал было барин и не кончил…
- Сами вы принимать изволили! - перебил Никита с жаром.
- Да ты много-то не рассуждай у меня! - вскричал Кривушин, потрясая брелоками. - Убирайся! Пошел вон… - Барин повернулся и вышел из комнаты. Никита остался вдвоем с лакеем.
Столяра тоже сильно начала разбирать досада. Губы у него как-то судорожно передергивало. Воспоминание о страшном черном псе опять вдруг ожило и ярко восстало перед Никитой.
- Эх ты! Рассердил только барина-то у нас… - с неудовольствием говорил лакей, посматривая на рабочего. - И кой тебя чёрт дернул… А-ах, право…
- Да какой ты чудной, парень! - огрызнулся и на него Никита. - Деньги-то ведь нужны… Как же быть-то! Не пропадать же из-за того!..
- Ну, в другой раз пришел бы! Не беда! Ведь не за тридевять земель живем… - заметил лакей.
- Нам разгуливать-то некогда! - резко заметил Никита.
Лакей не удостоил его возражением и принялся напевать себе что-то сквозь зубы. Лакей был малый с испитым, опухшим лицом, в грязных воротничках и сюртуке. Он сидел на ларе, побалтывал ногами и глазел в окно. "Холуй, так холуй и есть!" - подумал рабочий, хмуро, с недовольством посматривая на лакея…
Дело кончилось тем, что Никиту, наконец, вытолкали из передней… Медленно спустился он с парадной лестницы и, выйдя на улицу, остановился, чтобы перевести дух. Страшен был в те минуты Никита: лицо его дышало злобой, ноздри раздувались, глаза горели кровожадным блеском. Никита казался еще страшнее оттого, что старался сдерживаться, не давал воли зажегшейся страсти. Он думал надеть на себя личину спокойствия в то время, как ад клокотал в его груди. От сознания бессилия перед врагом на мгновенье навернулись слезы на его глазах, он смахнул их, сглотнул и заскрипел зубами…
Прямо через дорогу стоял покривившийся старенький домишко с огромною вывеской, разукрашенною изображением штофов, бутылок и стаканчиков, налитых до половины. Крупными красными буквами на той вывеске значилось: "Распивочно и на вынос". Никита ощупал несколько медных монет в своем кармане и перешел через дорогу…
Катерина Степановна в это время с воркотней приготовляла белье "блажному давальцу", сухо встретила Степку и Алешку, обозвала их "санапалами" и все-таки накормила гороховиком, причем Алешке, как любимцу матери, достался кусок побольше. Напрасно прождав мужа к обеду, Степановна решила, что его опять, видно, в кабак занесло, и села с детьми за скудную трапезу. Катерина Степановна тупым ножом искромсала мясо и куски свалила в чашку щей.
- Щи-то сегодня что-то не больно наварны! - заметил Алешка, облизываясь и мешая в деревянной чашке похлебку. - И капуста-то серая какая… У нас так завсегда…
- Ну, ну, ты! - прикрикнула на него Катерина Степановна. - Ешь, коли дают! Серая капуста! Вишь ты… тоже! Рыло-то у тя серое… Вам, дьяволам, и того-то не надо давать… Чего вихор-то опустил? - взъелась мать на Степку, когда тот низко наклонился над чашкой.
- Таракан! - лаконично объяснил Степка, вытаскивая за усы из щей прусака и бросая его на пол.
- Ну, ладно! Не подавишься! - заметила мать, отплевываясь.
После щей явилась еще крынка пресного молока, кусок гороховика, и тем закончился обед.
Степка, ради забавы, привязал кошку к скамейке за хвост, за что мать стукнула Степку в горб, а кошку выбросила за шиворот в окно… Потом братья принялись с Андрюхой играть в прятки и, наконец, развозились до того, что Катерина Степановна совсем осерчала и прогнала их из дома вон… "Честные братаны" отправились бродить по городу с твердым намерением при случае побаловаться, а Катерина Степановна пошла разносить белье своим давальцам. Настя осталась одна с Андрюхой; братишка спал, а сестра думала горькую думу.
Мать объявила ей о желании Федора Гришина взять ее себе в жены. Гришин ей нисколько не нравился, - не лежало к нему Настино сердце…
- И думать не моги! - сказала ей мать. - Выходи, Настька, да и шабаш! И нам полегче будет, да и тебе-то… Чего еще ждать, прости господи…
А Настя между тем, вопреки материнскому запрещению, не могла перестать думать, не могла сразу, безропотно покориться необходимости бросить на ветер свои девические мечты и желанья, - выйти замуж за немилого… Грустно понурившись, сидела она под оконцем… Легко было матери сказать: "не моги думать!"
По мостовой, гремя и дребезжа, катились экипажи, шли гуляющие - разряженные дамы и кавалеры. Веселый говор, беззаботный смех праздной толпы, доносясь до Насти, еще пуще, еще болезненнее бередили ее раны. "Есть же вот люди, веселятся. Им хочется гулять, и гуляют!.. - раздумывала девушка. - Есть же люди, которым жить гораздо лучше, чем мне!.. Да что ж я-то за несчастная такая уродилась?.." Мягкий вечерний свет лился в комнату, праздничные звуки долетали до Насти; напротив в доме барышня играла на фортепиано и пела о любви, о каком-то счастье. Прозрачно-голубое, ласкающее небо, спокойное, тихое - раскидывалось над крышами домов, прохладой веяло из соседнего сада, пахло цветами за окном; ни свет, ни блистающее небо, ни праздничные звуки веселящейся толпы, ни сладкая песня о любви - не разгоняли будничного состояния ее духа, убитого горем. Да и где же им, этим светлым, праздничным звукам, этим песням о счастье ободрить и утешить ее, бедную, когда вся ее жизнь, все будущее в этот прекрасный, сияющий вечер становится на неверную карту. Заикнулась было Настя матери о писаре, - мать накинулась на нее.
- Что-о? Писарь? - заговорила она. - Он себе невесту-то почище сыщет, из приказных али из духовных возьмет али какую ни на есть купчиху подденет… Пустые слова только говорит твой писарь; побаловаться ему охота, вот что! А Федор Митрич - свой человек… Семь рублев с полтиной в месяц получает, не озорник.
Настя сидит у окна и горюет втихомолку, одна-одинехонька. Напрасно она вглядывается в передний угол, на образ, где в тени, едва видимо, бледнеет лик спасителя… Не снимается тяжесть с ее изболевшего сердца. "Хозяйка будешь! Муж если и поругает, так уж зато он - муж; другим в обиду, значит, не даст…" - думает Настя, и ей чудится, что она уже начинает думать не своей головой, а головою матери… Но вдруг - как назло - мимо окошка проходит писарь, снимает шапку, кланяется и покручивает свои черные усики…
- Все ли в добром здоровье, Настасья Никитишна? Каково поживаете, нас не позабываете ли? - спрашивает он, приостанавливаясь у тротуарной тумбы и подбочениваясь.
Густой румянец разлился по бледным щекам девушки, глазки загорелись; но ни пылавших щек, ни глаз, искрившихся любовью, писарь не мог подглядеть в вечернем сумраке, а то бы страшно всполошились его животные инстинкты… Смутные, неясные желанья волновали Настю, и нестерпимо ей показалось приносить себя в жертву рублям и копейкам Федора Митрича, и захотелось ей хоть раз в жизни, хоть одну, одну минуту любить и забыться в любви, отпраздновать свою молодость… Грудь ее высоко подымалась, слово мольбы и призыва готово было сорваться с ее полураскрытых губ… В это время пьяный отец постучался в дверь, обругав "косолапым чертом" Арапку… Писарь скрылся… Вот скоро мать придет, затеется ссора, - и уж тут хоть святых вон неси!..