- У-ух! - вздыхал Вася, приходя в себя и приподнимаясь на локте. - Ух, батя! Как высоко я теперь был, как я далеко летал! Даже дух захватывало…
- Ну, вот - почто же, родной, так надсаждаешься! - с упреком говорил ему старик и озабоченно трогал его разгоряченную голову, его пылающий лоб и прикладывал руку к его сильно бьющемуся сердцу. - Разве можно этак! Вишь, как сердце-то у тебя стучит, ровно выскочить хочет.
Вася, наверное, еще более полюбил бы колокольню, колокольня еще более доставляла бы ему наслаждения, если бы он мог любоваться тем далеким, прекрасным видом, какой открывался с высоты ее.
Боровое стояло на возвышенности, а погост занимал высшую точку этого возвышения. Отсюда почва понижалась, и леса, с трех сторон окружавшие Боровое, шли уступами - чем дальше, тем ниже и ниже, - так что с колокольни видны были на громадное пространство вершины лесов, уходивших все дальше и дальше, спускавшихся все ниже и ниже. Самые дальние леса - на горизонте - уже казались только синеватой тенью, и эта тень в сумерки да в ненастье сливалась с небосклоном… Много лет тому назад один художник, как-то попавший в эту сторону, хотел срисовать с высоты колокольни лесную панораму, окружающую Боровое: несколько раз принимался он за работу, но, наконец, бросил кисть и в бессилии махнул рукой. А он в свое время был художник замечательный. Иногда и по сию пору бары приезжают в Боровое и подолгу смотрят с колокольни вдаль на чудесную лесную перспективу…
Хотя Вася не мог любоваться этой прекрасной картиной, но он все-таки "по-своему" любил колокольню и любил колокола. Он холил их, ухаживал за ними, как за живыми, чувствующими существами. Он нежно гладил их рукой и крепко припадал щекой к их холодной металлической поверхности. В сильный ветер, когда колокола тихо гудели, Вася прикладывал ухо к их звучавшим стенкам и жадно прислушивался к их неясному шуму. В этом шуме была своего рода музыка, был своего рода таинственный разговор, понятный только ему одному… Накануне праздников он тщательно мыл колокола, вытирал их суконкой, - и колокола блестели… Да, для Васи колокола были живыми, дышащими существами: они разговаривали с ним, доставляли ему удовольствие! - он в течение двадцати лет уже привык к ним, сроднился с ними. Он ласкал их, заботился о них, он уже с детства каждому колоколу дал свое название. Так, например, один назывался "малюткой", другой - "молодчиком", третий - "ревуном" и т. д.
Братаны, как уже сказано, жили в церковной сторожке, в той ее половине, из которой вела лестница на колокольню. Спали они вместе на сене, прикрытом какой-то дерюгой. В каморке стояли стол и две скамьи. В переднем углу висел старый почерневший образ Ивана воина, а за образом были воткнуты две засохшие вербы. В щелях стен торчали кое-где пучки пахучей болотной травы, по названию "блошник". По мнению деревенских людей, эта трава не дает заводиться в избе клопам, блохам и другим надоедливым насекомым… Стол был завален лубками, мотками ниток, клубками веревок, гвоздями. На полу валялись стружки, обрезки досок, какие-то палочки. В углу стояли костыли и на них висели шапки. Единственное окно каморки выходило в поле, да и в этом единственном окне жильцы не нуждались: оно не освещало окутавшего их мрака…
Сторожиха варила им щи, пекла хлеб, шила и починяла одежду.
Жизнь в сторожке шла однообразно, сегодня - как вчера, а завтра - как сегодня.
Зимой братаны обыкновенно работали в избе, а летом выходили с работой на улицу. В праздник, а иногда и в будни, ради отдыха, слепые отправлялись в лес, отстоявший в версте от Борового. Вернее сказать, старик вел Васю, потому что по прежней памяти отлично знал в окрестности все дороги и тропинки. Для юноши прогулки в лес составляли истинную усладу в жизни…
Тихонько, ощупью пробирались они по лесу, по узенькой тропинке и, зайдя в чащу, не очень далеко от опушки, присаживались на какой-нибудь ветхий пень или прямо на землю. Тогда начинались разговоры или, лучше сказать, рассказы, потому что, собственно, говорил больше один старик а Вася только слушал и лишь изредка задавал вопросы.
VIII
В прекрасный летний день, тихий и ясный, забрались братаны в лес.
Вася раскраснелся от ходьбы и теперь с блаженной улыбкой отдыхал, сидя под березами в тени, наслаждаясь чистым, благоухающим воздухом, лесным безмолвием и солнечным теплом. Вася был счастлив в эти минуты. А для Павла Рябка удовольствие отравлялось сожалением о том, что он теперь не мог видеть воочию всей этой Лесной благодати, окружавшей их со всех сторон. Он с детства ходил в этот лес и знает, как хороша его зеленая чаща в летние дни. Он знал, что теперь вокруг него - красивые темно-зеленые ели и сосны, светлая зелень берез, толстые, мшистые стволы, пни срубленных деревьев, а около них, между кочками, поросшими высокой травой, ягоды, цветы - и повсюду вокруг игра света и теней. А там, высоко, над деревьями, ясное, далекое небо… Старик представил себе все это, припомнил свое веселое, беззаботное детство и тяжело вздохнул - от души. Не суждено ему было видеть родной лес…
Не вижу, ничего не вижу… и уж никогда не увижу! - с горечью говорил он про себя.
На глазах его блестели слезы и тихо катились по морщинистым щекам…
А Вася сидел, счастливый в своем полном неведении, улыбался от удовольствия и полною грудью вдыхал воздух, напоенный ароматом цветов и трав. Под жаркими лучами солнца сильно пахли ели и сосны, пахла береза, вереск, можжевельник. Лесною глушью, дичью веяло отовсюду… Тихо в лесу, только птички щебечут и запевают порой.
- Чу! Слышь, батя? Где-то собаки лают! - заговорил Вася, наклоняя набок голову и прислушиваясь.
- Надо быть - на Анохине… - подумав, отозвался старик, немного погодя.
Тихо в лесу, но вдруг пробежал ветерок, и посреди безмолвия стало слышно, как зашелестел лист.
- Что это шумит? - спрашивает Вася.
- Это листья шумят на осине! - отвечает старик. Пронесся ветерок и стих, опять безмолвие в лесу. Вот пчела близко налетает и жужжит…
- А это - пчела летает, собирает сок с цветов для меду! - поясняет старик.
- А где она живет? - спрашивает Вася.
- В дуплах, в ульях, - говорит старик. - Ульи - такие, знаешь, небольшие деревянные колоды с окошечками… А на зиму убирают их в пчельник, - такое строенье, значит…
- А это что? Цветок? - немного погодя, вопрошает Вася, ощупав у себя под рукой какое-то растение.
- Где? Постой-ка, - бормочет старик и, в свою очередь, ощупывает растение, наклоняется к нему, нюхает его.
- А-а! Это называется "Дикий цикорий"… - говорит он, помолчав. - Желтенький цветочек, так себе, неважный… Он все больше в поле растет. А вот это - папоротник! - рассказывает старик, продолжая шарить рукой вокруг себя. - Лист у него красный, весь узорчатый, а пахнет худо… А вот это - лист брусники… Это - костяника… А это - волчьи ягоды: они, говорят, ядовиты… А вот это колючее-то… пощупай, не бойся!.. это - шиповник. Весной он весь розовым цветом обливается и пахнет чудесно, сладко таково… В лесу-то, братец ты мой, каких цветов только нет. Вот я ужо тебе богульник сорву, - понюхай! Хорошо пахнет…
И старик усердно шарит вокруг себя рукой, ползает на коленках взад и вперед, ищет и, наконец, находит цветок.
- Эти цветы вечером да ночью шибко пахнут, особенно ежели вечер сырой, росистый! - замечает он, подавая Васе цветок.
- Богульник? - переспрашивает тот, наклоняясь над цветком и как бы стараясь запомнить его название.
- Да! Богульник… Его от всяких болезней употребляют, чай из него пьют.
- А-ах, хорошо! - шепчет Вася, вдыхая в себя аромат диких лесных цветов. Он покачивает головой и, видимо, - в восторге.
- Боже ты мой! Что теперь в лесу-то делается! - восклицает старик. - Жаркое солнышко светит теперь над нами. Небо синее, а вокруг нас все зелено… Ночью ужо в траве светляки загорятся. По низким местам белая роса начнет расстилаться… Вот точно все это теперь вижу перед собой, а рассказать - уменья не хватает, да и слов таких нет! Впрочем, что ж! Тебе не растолкуешь! Ты ведь, сердечный, ничего этого отроду не видал…
- Не видал! - с покорностью, смиренно шепчет Вася.
- То-то и есть, мой родной! - замечает старик, и глубокая грусть слышится в его голосе.
Слепые несколько минут сидят молча, словно прислушиваясь к таинственному шороху, что расходится кругом них по лесу, по-за кустами.
- Ох, я - грешник, грешник! - как бы сам с собой, вслух, вдруг начинает старик дрогнувшим голосом. - Могу ли я жаловаться да роптать на судьбу! Почитай, пятьдесят лет прожил я, как и все люди, прожил здоровым и зрячим… И на Божий мир насмотрелся, всего навидался вдоволь, и женат был, и жена была хорошая, и детки были… Все я узнал, все испытал, отведал горького и сладкого… А вот - бедняга-то! (Старик кивнул головой на юношу). Вот уж это, точно - бедняга… Ни отца, ни матери не видал, ни земли, ни неба, ни красного солнышка… Ничего-то не видал, ничего не знает! Да и то не жалуется… О-ох, дитятко ты мое милое, сердечко ты мое болезное! Велико твое горе… Ох, Вася, бедный ты мой!
- Мне, батя, хорошо с тобой! - успокаивающим тоном отзывается юноша. - В обиду меня ты не дашь, всему меня наставляешь, учишь, чем и как делать, водишь меня, рассказываешь мне про все… На что ж мне жаловаться? Хлебушка у нас есть, живем, слава Богу, под крышей… Нет, батя! Мне хорошо с тобой…
И Вася любовно гладит старика по плечу. Старик молча утирает дрожащей рукой навертывающиеся на глаза слезы.