- Ноне, миленький, нам чести нету, - выговаривает мерным, неторопливым голосом Ареф, откинув свою массивную фигуру и большую седую голову к стене, скрестив на животе руки и совсем закрыв глаза. - Не те времена! Посмотри на сход - на сходе ноне все середняк-мужик… Нет нам чести! Говорят: "Окажи нам ум! По нонешним временам ум нужен… А какой у вас, стариков, может быть ум? Чего вы в нонешних веках понимать можете?" - "Понимали", - молвишь. "Понимали, да не нонешние века! Нонешние века особенные…" - "Не глупее вас были, - молвишь, - за мир стоять умели… Выстойте-ка вы. Давайте-ка спинами ал и скулами считаться: у кого one за мир больше трещали?" - "Трещали оне у вас, - смеются, - только и дело было что трещали… А ты вот окажи по нонешним векам ум… да!.. где нужно - змеей, где нужно - лисой, где попроси, где попляши - вот ноне мирская заслуга!.." - "И точно: глупы мы на эти дела… глупы!.. И бог с ними пущай!.." - "Ты, - говорит, - вот спиной-то мельницу не вывел, крышу железом не покрыл… Хорошо, - говорит, - оно тебе за чужим-то умом за печкой сидеть! Небось! скрозь железную-то кровлю тебе в лысину не каплет!.." - "Ну, и бог с ними. Пущай по-новому управляются… А мы послужили… Помянут и нас…"
- Еще по-мя-я-ну-ут! Нет, это погоди! - заговорил сивый старичок, сидевший по правую сторону меня, в накинутом на плечи старом нагольном полушубке.
Сивый старичок этот был с сивою же, повылезшей местами бородкой и слезливыми глазками, из которых один ничего не видел уж и только как-то особенно выразительно мигал.
- Нет, это ты постой, Арефа Пиманыч! - вскрикивал он и, встав пред нами, поправляя рубаху, затопотал своими новыми липовыми лапотками. - Еще мы напо-о-мним! Да!.. Коли что, мы напо-о-мним! Мы еще в своем деле - владыки! Ты еще нас - почти! Али я в своем доме не король? Али у меня заслуги нет? Е-есть!.. Коли что, мы еще напо-о-мним!..
- Друг, этого не скажи, - проговорил печально дед Ареф. - Исполнится предел…
- Предел-то еще когда исполнится!.. Да!.. Еще далеко до конца-то предела! Мы еще, слава богу, в полном разумении, чтобы нам конец-то предела показывать!..
- Ты ведь у нас бодер! Равно старый жеребец ин-но возгоришься, - заметил старик кузнец, не переставая жевать беззубым ртом, и беззвучно засмеялся в свои усы.
Самара весело все время смотрел на сивого старичка и хитро-снисходительно улыбался прищуренными глазками.
- Ты послушай-ка, дружок, ежели не в обиду твоей милости будет. Я тебе про платинку расскажу, - обращается сивый старичок ко мне, снова подсаживаясь сбоку и с удивительной деликатностью касаясь моей коленки своей заскорузлой ладонью.
- Сделай милость, дедушка Онуфрий, - отвечаю я и замираю, закутываясь плотнее в пальто, приготовляясь слушать, так как знаю, что это будет длинная-длинная страница воспоминаний, читая которую старик ухитрится пережить и перечувствовать вновь самые мельчайшие и неуловимые ощущения прошлого, хотя бы отдаленного уже на целые полвека.
Цепляясь одно за другое, плавно тянутся эти "напоминовения заслуг". Но только - удивительное дело! - как-то, в конце концов, из рассказа оказывалось, что "заслуги" эти вовсе не относятся к тому, к кому, по справедливости, должны быть отнесены, а к предметам, не имеющим с заслугами ничего, по-видимому, общего.
Вот, например, рассказ о похождении "платинки".
"Простое, известное дело: крутой барин, вымогательство оброка, "где хочешь бери - неси". Сошлись старики, потолковали и вынули из онуч заветные платинки, где-то, когда-то сообща полученные ими за артельную работу. "На, - говорят, - Онуфрий, неси ему, брось…" Берет Онуфрий, идет к барину и думает: "Жалко платинки! Много ли обождать? Вот вернемся с заработков - отдадим, не зажилим… Зачем платинке пропадать, а старикам на последнем конце их жизни огорчаться? Аи, не отдам я барину платинки! Перетерплю, а не отдам!" И вот пока входит Онуфрий на барское крыльцо, он решительным жестом засовывает стариковские платинки в голенище сапога. Известная сцена: "Оброк!" - "Ваши рабы…" - и поклон в ноги… Бац, бац! А тут барынька, тихая заступница, вышла и говорит: "Не бей их, не бей, милый!" - и за руку его увела за дверь. Слышно, кричит он на нее там, ногами топает. А я стою: "Не отдам я тебе стариковские платинки! Перетерплю, а домой старикам назад принесу". Думаю так-то, жду… А она опять вышла, тихая заступница: "Ступай, - говорит, - я велю тебе и паспорт выдать… Вернешься с заработков - не забудешь!" Тихая барынька, заслужила она перед богом! Мужицкое горе за нее молить", - кончает Онуфрий. Красный маленький нос его еще больше краснеет, а правый слепой глаз начинает чаще и чаще мигать.
А вот за платинкой следует длинная повесть о хлопотах по возвращению неправильно сданных в солдаты сыновей.
- Еду!.. Помолился - еду! Справку эту самую метрическую от попа крепко-накрепко держу. Приезжаю в город, - прямо к набольшему. "Врешь, - кричит, - врешь, мужичишка!.. Провести хочешь! Взятку хочешь дать?.. А я не возьму! Слышишь, не возьму! Не возьму!" Затрясся я весь, в ноги: "Не прикажи казнить, твоя милость, прикажи бумажку рассмотреть". Взял. "Жди", - говорит. Жду день, другой, третий, с лошаденкой, в городе-то, значит… А самому думается: "Поздно! Ой, запоздаю! Сыны мои, запоздаю!" Чудится, везут уж их, забрали. Ждать не станут! Повернут дело в деревне скоро, коли узнали, что я такую прыть взял… Жду, братец, с лошаденкой… Неделю прожил, а все нет решенья… Ни себе, ни лошаденке кормиться нечем стало… Взял этто я лошаденку за повод и пошел с ней по дворам, по миру, братец мой… Ей-богу! Взял лошаденку, - думаю, лучше разжалоблю… Ходим этто мы с ней, побираемся… А я кляну лошаденку: "И зачем я тебя взял, одра голодного? Сам-то я, може бы, кое-как прокормился! Связал ты меня, одер эдакий!" Кляну ее так-то денно и нощно… Одначе превозмог - дождался: приказали со строгим приказом к посреднику ехать, чтобы как можно… "Вышло, - говорит, - старик, твое дело правое… Только смотри - торопись!" Вышел этто я, плачу; тут и кобыленку свою вспомнил… Да, тут вот небось вспомнил! Первым делом - чуйку суконную заложил, в которой к набольшему являлся, да овса купил. Всыпал кобыленке: "Поешь, мол, родная, только услужи!" Еду, бежит кобыленка, сердце не нарадуется: так-то ли бойко по пороше отхватывает! А я ее еще прихваливаю: "Ну, мол, кобылка, беги, беги!" Приехал к посреднику, а от него старшина выходит. "Так и так, - говорю, - вот приказанье от набольшего…" А моего старшины и след простыл. Я за ним. Гляжу, а он коня сторублевого обрядил, чтобы, значит, зараньше меня к нам в село попасть да сыновей моих угнать, как бы, выходит, ради для того, что приказ, мол, опоздал… Сел этто я, не будь плох, на свою кобыленку да за ним следом. "Примерная, - кричу на нее, - примерная животинка! Не загуби души христианской! Сивушка, вынеси!" Сам этто гоню ее… Гоню, гоню, а сам посматриваю… Дрожит сердце: запыхалась, вижу… Ну, отпущу ей вожжи-то, вот так: отпущу-отпущу немного, дам вздоху, пока старшина-то у меня в глазах, а там и опять закричу: "Эх, примерная! Вынеси, ястреб ты мой поднебесный! Наберись силушки!"
Кричу эдак, да приговоры приговариваю, а у самого слеза бежит… мерзнет на бороде-то… "Нет, - думаю, - не вынесет кобылка… Нет, не вынесет! Загублю животинку… Того гляди - сейчас пластом падет! Микола милостивый, - думаю, - Фрол-Лавер, лошадные заступники, к вам прибегаю!" А сам опять нет-нет да отпущу ей вожжи-то: "Вздохни, мол, примерная!" Вот и последняя гора: село наше видно! На селе, вижу, народу видимо-невидимо около моей избы собралось: "Ну, отправляют!.. Али уж отправили?" Гляжу, старшина к Старостиной избе подъехал… Тут уж я остервенел, ровно зверь какой стал; чую только, будто во мне уж и жалости ни к чему никакой не стало… Встал этто я в санишках, намотал узел да и давай кобыленку бить… Бью в шальную голову! Ничего не помню… Видишь, братец, это уж во мне от горя-то жалость, значит, застыла: зверь стал человек - все одно! Обеспамятел! Прискакал к избе, толпа расступилась, от кобыленки только пар идет… Гляжу, поспел. У ворот подвода готовая стоит… Народ соболезнует мне: "Иди, - говорят, - прощайся, Онуфрий… К разу бог тебя донес! Поспел!"
Я молчу: ни гугу… Вошел в избу; старуха моя в переднем углу с хлебом-солью стоит, на каравае образ держит, молчит, а слезы-то на хлеб у нее кап да кап… Сыны мои тут же, одетые стоят, в полушубках, кушаки да шарфы красные… Старшой-то припадать к иконе с готовился… Тут вот, эдак в сторонке - стол, на столе водки четвертуха, всякое варево и печенье, а пред ним староста сидит… Я только моргнул на него - и поклона не сделал, перекрестился пред образом да с маху: "Старуха, - говорю, - прибирай иконы! Будет, помолились! А вы, сыны, хошь на печку полезай, хошь на улицу разгуляться ступай… Мир вам, родные!" А староста мне: "Это что за уставы?" Тут уж я совсем олютел, как бы сообразительность потерял, на него окрысился: "Коли ты хошь добром, - говорю, - Мирон Васильевич, так вот лакай водку, а не хошь добром, так вот тебе порог… Ступай, к тебе гости приехали, сам старшина!" Старосту так из-за бутыли и вымахнуло вон… А я, эдак, сел на лавке и сижу, молчу, себя не вспомню. А старуха и сыны стоят, смотрят на меня, ровно бы я и не в полном уме. Посидел немножко и говорю: "Уберите кобыленку! Жива ли она, примерная? Помни, родные, кабы не кобыленка, стоять бы сыну под красною шапкой… Заслужил конек!.. Умирать с голоду буду, ежели господь попустит, а с ним не расстанусь. Сам своими руками похороню, ежели переживу… Заслужила, примерная". Так-то, милый, вот она, заслуга-то от животины какая бывает! - закончил дед Онуфрий, утирая полой полушубка слезившиеся от умиления глаза.