- Такъ узнали они близко другъ друга и впали въ грѣхъ, - говорилъ отцу тотъ турокъ. - Узналъ и паша. Тогда было все проще въ Турціи, и погибнуть было легче, но легче и спастись. Схватили Джемали въ саду у христіанки молодой и привели въ конакъ.
- Ты кто такой? - закричалъ грозно паша, - что по ночамъ въ чужіе дома заходишь; и черезъ стѣны лазаешь? Кто ты такой, собака, скажи?
- Мы иснафы, паша, господинъ мой, - иснафы мы, самимъ вамъ это извѣстно.
Паша покраснѣлъ и закричалъ:
- Пошелъ вонъ, оселъ!
Въ чемъ же тутъ секретъ былъ, что паша смутился? Иснафами зовутся люди одного ремесла, одного цеха, и самое это слово употребляется иногда иначе, аллегорически.
Мы съ тобой иснафы, то-есть товарищи, одного ремесла люди; кумовья, если хочешь…
А паша и самъ по ночамъ у этой христіанки бывалъ, и бѣдный Джемали и не ожидалъ, что онъ такъ остроумно и колко отвѣтитъ. Двое, трое изъ старшихъ чиновниковъ-турокъ даже улыбнулись, не могли воздержаться.
Однако, хотя паша и выгналъ Джемали, но все-таки велѣлъ потомъ, чтобы заптіе его взяли и отвели въ тюрьму. Джемали притворился вовсе покорнымъ и слабымъ; двое заптіе вели его и сначала держали, а потомъ одинъ и вовсе оставилъ. Какъ увидалъ онъ это и расчелъ куда можно бѣжать, вырвалъ вдругъ у одного пистолетъ, ранилъ другого и бросился черезъ разоренную стѣнку стараго кладбища, бѣжалъ, бѣжалъ; просидѣлъ потомъ до вечера въ разрушенной банѣ одной, вспомнилъ о моемъ дядѣ и ушелъ ночью къ нему въ ханъ за городъ. Дядя мой пряталъ и кормилъ его двѣ недѣли, а потомъ переправилъ черезъ Дунай въ Валахію, и оттуда Джемали вернулся опять въ Турцію инымъ путемъ. Такъ какъ за нимъ никакого преступленія важнаго не было, то онъ боялся лишь ревности и мести того паши, котораго онъ оскорбилъ, а не другихъ начальниковъ. Когда Джемали увидался съ братомъ своимъ, онъ разсказалъ ему все это и прибавилъ еще:
- Ты положи мнѣ клятву, что гдѣ бы ты ни встрѣтилъ родныхъ загорскаго Дмитро Полихроноса или его самого, ты послужишь и поможешь и ему, и всему роду его. Онъ мнѣ теперь и до конца жизни моей все равно какъ вламъ, побратимъ.
Вотъ какъ чудесно спасся отецъ мой. Онъ и говорилъ, что въ его жизни два чуда было: встрѣча съ матерью моей и съ этимъ туркомъ, Мыстикъ-аго́ю.
- А какое лицо у него было грозное, у Мыстикъ-аги, - говорилъ иногда, вздыхая глубоко, отецъ. - Худое лицо, печальное, безъ улыбки! Усы длинные и острые въ обѣ стороны, туда и сюда стоятъ. Кто бы могъ ожидать такой доброты?
Мать моя думала, напротивъ того, что отцу это такъ показалось отъ страха и что у Мыстикъ-аги было обыкновенное турецкое лицо.
Отецъ мой любилъ объ этомъ событіи разсказывать и, обращаясь ко мнѣ, грозился мнѣ рукой и говорилъ:
- Заклинаю я тебя, Одиссей, всѣмъ священнымъ, если и меня на свѣтѣ не будетъ и если когда-нибудь Мыстикъ-ага напишетъ тебѣ о чемъ-нибудь прося или въ домъ твой пріѣдетъ, то вспомни объ отцѣ твоемъ и всякую просьбу его исполни. Въ домѣ же твоемъ почетъ ему окажи бо́льшій, чѣмъ бы ты самому великому визирю оказалъ. Служи ты ему самъ, и если жена у тебя будетъ, то хотя бы дочь эллинскаго министра или перваго фанаріотскаго богача за себя взялъ, но я хочу, чтобъ эта жена твоя туфли ему подавала, и чубукъ, и огонь, и постель ему сама бы руками своими, слышишь ты, въ домѣ твоемъ постлала! Слышишь ты меня, мошенникъ ты Одиссей? Это я, отецъ твой, тебѣ, Одиссей, говорю! Прощаясь съ Мыстикъ-аго́ю, я такъ и сказалъ ему:
- "Эффенди и благодѣтель мой, паша мой, домъ мой - твой домъ отнынѣ! И жена и дѣти мои, и дѣти дѣтей моихъ - твои покорные слуги!"
А онъ, бѣдный, отвѣтилъ мнѣ:
- "Всѣ мы рабы Божіи, чорбаджи!"
Сѣвъ на жеребца своего, приложилъ руку къ фескѣ и ускакалъ! И долго глядѣлъ я, какъ развѣвались красныя кисти на зломъ жеребцѣ его и за спиной его голубые рукава, и не могъ я вовсе съ мѣста отойти, пока не потерялъ его изъ вида. Какъ бы незримая сила приковала меня тамъ, гдѣ я издали на него любовался.
Когда отецъ мой это разсказывалъ, хотя бы и въ двадцатый разъ, трудно было не плакать.
Мать моя всегда плакала и, обращая глаза къ небу, прикладывала руки къ груди своей и прерывала разсказъ восклицаніемъ: "Боже! Пусть онъ живетъ долго и счастливо, человѣкъ этотъ, пусть спасетъ онъ свою душу, и хотя турокъ онъ, но пусть угодитъ Тебѣ, Боже нашъ, хотя такъ, какъ угодилъ самарянинъ добрый!"
IV.
Тотчасъ по заключеніи мира отецъ мой отправилъ насъ съ матерью на родину, въ Эпиръ, а самъ поѣхалъ въ Аѳины и досталъ себѣ тамъ безъ труда эллинскій паспортъ и такимъ образомъ право на защиту греческаго посольства и греческихъ консуловъ во всей Турціи.
Къ этому его побуждалъ не только тотъ страхъ, который пришлось испытать ему отъ тогдашняго турецкаго беззаконія и самоуправной грубости, но и другое тяжелое дѣло, которое причинило и ему, и мнѣ позднѣе много непріятностей и хлопотъ.
Не только по поводу доноса на отца, но еще и по поводу этой тяжбы мнѣ пришлось сказать тебѣ, мой другъ, что худые христіане нерѣдко по природѣ своей злѣе и лукавѣе турокъ.
Отъ отца же моего покойнаго я слышалъ одну небольшую и очень хорошую молдаванскую сказку или басню, не знаю, какъ ее лучше назвать.
"Пошелъ одинъ человѣкъ, поселянинъ небогатый, дрова въ лѣсъ рубить и увидѣлъ, что большое дерево упало на землю и придавило большую змѣю. Змѣя была жива и стала просить человѣка, чтобъ онъ освободилъ ее. Человѣкъ подставилъ подъ дерево подпорки и освободилъ змѣю. Она тотчасъ же обвилась вокругъ него и сказала ему: "Я тебя съѣмъ!" "За что́?" - спросилъ человѣкъ. "Всѣ вы люди очень злы и злѣе васъ звѣря нѣтъ на свѣтѣ; за это я тебя съѣмъ". Тогда человѣкъ ей сказалъ: "Ты такъ говоришь, а другіе что́ скажутъ, пойдемъ судиться; до трехъ разъ кого встрѣтимъ, того и спросимъ". Змѣя согласилась, и они пошли. Сначала увидали они, что люди пашутъ. И люди эти когда увидали человѣка и около шеи и тѣла его такую большую змѣю, вмѣсто того, чтобы помочь ему, испугались и убѣжали. Спросила змѣя у одной коровы, которая была въ плугъ впряжена: "Съѣсть мнѣ этого человѣка?" "Ѣшь! - сказала корова. - Люди всѣ злы, и злѣе ихъ звѣрей нѣту. Я моему хозяину много телятъ, молока и масла дала; а онъ меня, корову, теперь въ плугъ съ волами запрягъ". Пошли они дальше, увидали на сухомъ полѣ худую старую лошадь. Спросила у нея змѣя: "Скажи мнѣ, лошадь, съѣсть мнѣ этого человѣка?" И лошадь сказала: "Ѣшь! люди всѣ злы, и злѣе ихъ нѣтъ звѣрей на свѣтѣ. Я служила хозяину двадцать лѣтъ, а теперь стара стала; онъ меня и бросилъ на этомъ сухомъ полѣ, гдѣ меня, можетъ быть, и волки съѣдятъ". Пошли они дальше. Встрѣтили лисицу. Ей далъ знать человѣкъ знаками, что онъ ей трехъ куръ дастъ, если она въ его пользу разсудитъ. Лисица тогда сказала змѣѣ: "Чтобы разсудить, права ли ты, надо видѣть, какъ онъ тебя спасъ и трудно ли ему это было. Отведи меня туда, гдѣ тебя придавило большое дерево". Когда они всѣ пришли въ лѣсъ и увидѣли, что дерево лежитъ еще на подпоркахъ, лисица сказала змѣѣ: "полѣзай опять для примѣра подъ дерево, чтобъ я могла видѣть, какъ ты лежала, и разсудить васъ". Змѣя подлѣзла, а лисица сказала человѣку: "Вынь подпорку!" И змѣю опять придавило деревомъ, и она издохла. Тогда человѣкъ повелъ лисицу къ своему селу и сказалъ ей: "Подожди здѣсь въ полѣ, я вынесу тебѣ живыхъ куръ въ мѣшкѣ". А самъ подумалъ: "У нея мѣхъ очень красивъ, годится женѣ на шубку. Пойду, вмѣсто куръ положу въ мѣшокъ злую и быструю собаку, и она поймаетъ мнѣ лису". Пошелъ въ село и вынесъ собаку въ мѣшкѣ. Лисица сидитъ далеко на камнѣ, хвостомъ играетъ и не подходитъ. "Что́ это у тебя, другъ мой, мѣшокъ очень великъ?" "Изъ благодарности шесть куръ несу вмѣсто трехъ", - сказалъ человѣкъ и выпустилъ на нее собаку; но лисица была далеко и спаслась, громко воскликнувъ: "Хорошо сказали и змѣя, и корова, и лошадь, что вы люди злы и злѣе васъ нѣтъ звѣря на свѣтѣ!"
Отецъ мой говорилъ объ этой баснѣ такъ:
- Я давно ее зналъ и хотѣлъ забыть ее, послѣ того, какъ турокъ Мыстикъ-ага спасъ мнѣ жизнь; но въ то же почти время одинъ грекъ нашъ и одинъ болгаринъ научили меня ее вѣчно помнить.
Отецъ мой торговалъ на Дунаѣ разными товарами и дѣлалъ всякіе обороты, но въ то время онъ особенно занимался рыбною торговлей, скупалъ икру у русскихъ липованъ и другихъ рыбаковъ и продавалъ ее очень выгодно.
Онъ имѣлъ дѣла и большіе счеты съ однимъ эпирскимъ же грекомъ, котораго звали Хахамопуло. Человѣкъ онъ былъ и жадный, и легкомысленный, и боязливый, и обманщикъ. Онъ былъ гораздо моложе моего отца, и отецъ мой былъ ему почти благодѣтелемъ. Отецъ этого Хахамопуло умеръ внезапно въ Валахіи, и мальчикъ остался безъ всякихъ средствъ къ жизни, безъ познаній и безъ ремесла. Однако онъ былъ хитеръ; пришелъ въ Галацъ, увидалъ, что тамъ продаютъ козырьки для фуражекь, и вздумалъ дѣлать козырьки. Купилъ кожи, вырѣзалъ, сѣлъ верхомъ на скамью и сталъ какою-то гладкою костью лощить козырьки эти. Козырьки не годились.
Потомъ онъ увѣрилъ одного богатаго валаха, что онъ отличный красильщикъ, учился въ Одесссѣ и можетъ выкрасить ему карету заново гораздо дешевле, чѣмъ другіе мастера. А вся цѣль его была, чтобы хоть недѣлю еще хлѣбъ имѣть и мѣсто для ночлега. Купилъ сажи, самъ лакъ попробовалъ сварить, совсѣмъ не такъ, какъ было нужно; накрасилъ пальца на три густоты, не держится, все кусками падаетъ. Пришелъ хозяинъ кареты, взялъ палку и прогналъ его. Онъ сидѣлъ у воротъ гостиницы и плакалъ, когда отецъ мой увидалъ его и спросилъ у него, кто онъ такой и отчего онъ плачетъ.