Барышни возвратились не скоро. Между тем принесли самовар, накрыли стол для чаю. Ипатов послал за ними. Они пришли обе вместе. Марья Павловна села за стол разливать чай, а Надежда Алексеевна подошла к двери террасы и стала глядеть в сад. После светлого летнего дня наступил ясный и тихий вечер: заря пылала; до половины облитый ее багрянцем, широкий пруд стоял неподвижным зеркалом, величаво отражая в серебристой мгле своего глубокого лона и всю воздушную бездну неба, и опрокинутые, как бы почерневшие деревья, и дом. Все замолкло кругом. Шума уже не было нигде.
- Посмотрите, как хорошо, - сказала Надежда Алексеевна подошедшему к ней Владимиру Сергеичу, - вон там, внизу, в пруде звезда зажглась подле огонька в доме; он красный, она золотая. А вот и бабушка едет, - прибавила она громко.
Из-за куста сирени показалась небольшая колясочка. Два человека везли ее. В ней сидела старуха, вся закутанная, вся сгорбленная, с головой, склоненной на самую грудь. Бахрома ее белого чепца почти совсем закрывала ее иссохшее и съеженное личико. Колясочка остановилась перед террасой. Ипатов вышел из гостиной, за ним выбежали его дочки. Они, как мышата, в течение всего вечера то и дело шныряли из комнаты в комнату.
- Доброго вечера желаю вам, матушка, - сказал Ипатов, подходя к старухе и возвысив голос. - Как вы себя чувствуете?
- Приехала посмотреть на вас, - глухо и с усилием проговорила старушка. Вишь, какой славный вечер. День-то я спала, а теперь ноги заломили. Ох, мне эти ноги! Не служат, а болят.
- Позвольте, матушка, представить вам нашего соседа, господина Астахова, Владимира Сергеича.
- Очень рада, - возразила старуха, окинув его своими большими и черными, но уже потускневшими глазами. - Прошу полюбить моего сынка. Человек он хороший; воспитание я ему дала какое могла; известно, дело женское. Малодушие в нем еще есть, да, бог даст, поостепенится, а пора бы; пора мне сдать ему дела. Это вы, Надя, - прибавила старуха, взглянув на Надежду Алексеевну.
- Я, бабушка.
- А Маша чай разливает?
- Да, бабушка, разливает чай.
- А кто еще там?
- Иван Ильич да Егор Капитоныч.
- Матрены Марковны муж?
- Он, бабушка.
Старуха пожевала губами.
- Ну, хорошо. Да что, Миша, я никак старосты не добьюсь: вели ему прийти ко мне завтра пораньше, у меня с ним дела будет много. Без меня у вас, я вижу, все не так идет. Ну довольно, устала я, везите меня, вы… Прощайте, батюшка, имени и отчества не помню, - прибавила она, обратившись к Владимиру Сергеичу, - извините старуху. А вы, внучки, не провожайте меня. Не надо. Вам бы только все бегать. Сидите, сидите да уроки твердите, слышите. Маша вас балует. Ну, ступайте.
С трудом приподнятая голова старушки опять упала к ней на грудь…
Колясочка тронулась и тихо укатилась.
- Сколько лет вашей матушке? - спросил Владимир Сер-геич.
- Всего семьдесят третий год пошел; да вот уж двадцать шесть лет, как ноги у ней отнялись; это с ней случилось скоро после кончины покойного батюшки. А была красавицей.
Все помолчали.
Вдруг Надежда Алексеевна вздрогнула.
- Что это, летучая, кажется, мышь пролетела? Ай, какой ужас!
И она поспешно вернулась в гостиную.
- Пора мне домой ехать. Михаил Николаич, велите оседлать мою лошадь.
- И мне пора, - заметил Владимир Сергеич.
- Куда же вы? - промолвил Ипатов. - Переночуйте здесь. Надежде Алексеевне всего две версты ехать, а вам целых двенадцать. Да и вы, Надежда Алексеевна, куда спешите? Подождите месяца, он теперь скоро взойдет. Еще светлее будет ехать.
- Пожалуй, - сказала Надежда Алексеевна, - я давно не ездила при луне.
- А вы ночуете? - спросил Ипатов Владимира Сергеича.
- Я, право, не знаю… Впрочем, если я не стесню…
- Нисколько, помилуйте, я сейчас велю вам комнату приготовить.
- А ведь хорошо ехать верхом при луне, - заговорила Надежда Алексеевна, как только подали свечи, принесли чай и Ипатов с Егором Капитонычем засели играть в преферанс вдвоем, а Складная Душа безмолвно уселся возле них, - особенно по лесу, между кустами орешника. И жутко, и приятно, и какая странная игра света и тени - все кажется, как будто кто-то крадется за вами или впереди…
Владимир Сергеич снисходительно осклабился.
- А то вот еще, - продолжала она, - случалось ли вам сидеть в теплую, темную, тихую ночь возле леса: мне всегда кажется тогда, что сзади, близко, над самым ухом, как будто двое горячо спорят чуть слышным шепотом.
- Это кровь стучит, - проговорил Ипатов.
- Вы очень поэтически описываете, - заметил. Владимир Сергеич.
Надежда Алексеевна посмотрела на него.
- Выдумаете?.. В таком случае Маше мои описания не понравились бы.
- Почему? Разве Марья Павловна не любит поэзии?
- Нет; она находит, что все это сочинено, все неправда; этого-то она и не любит.
- Странный упрек! - воскликнул Владимир Сергеич. - Сочинено! Да как же иначе? На что же после этого сочинители?
- Ну вот, подите; впрочем, ведь и вы не должны любить поэзии.
- Напротив, я люблю хорошие стихи, когда они действительно хороши и благозвучны и, как бы это сказать, представляют идеи, мысли…
Марья Павловна встала.
Надежда Алексеевна быстро обернулась к ней.
- Куда ты, Маша?
- Детей уложить. Девять часов скоро.
- Да разве без тебя они не лягут?
Но Марья Павловна взяла детей за руки и ушла с ними.
- Она сегодня не в духе, - заметила Надежда Алексеевна, - и я знаю отчего, - прибавила она вполголоса. - Но это пройдет.
- Позвольте спросить, - начал Владимир Сергеич, - вы зиму где намерены провести?
- Может быть, здесь, может быть - в Петербурге. Мне кажется, я в Петербурге соскучусь.
- В Петербурге-то, помилуйте! Как это возможно! И Владимир Сергеич пустился описывать все удобства, все выгоды и прелести столичной жизни. Надежда Алексеевна слушала его со вниманием, не сводя с него глаз. Она словно изучала его черты и изредка посмеивалась про себя.
- Я вижу, вы очень красноречивы, - сказала она наконец, - придется прожить зиму в Петербурге.
- Вы не будете раскаиваться, - заметил Владимир Сергеич.
- Я никогда ни в чем не раскаиваюсь, не стоит труда. Сделал глупость, старайся поскорей забыть ее - вот и все.
- Позвольте спросить, - заговорил после небольшого молчания Владимир Сергеич на французском языке, - вы давно знакомы с Марьей Павловной?
- Позвольте спросить, - возразила с быстрой усмешкой Надежда Алексеевна, - почему вы именно этот вопрос мне по-Французски сделали?
- Так… без всякой особенной причины… Надежда Алексеевна опять усмехнулась.
- Нет, я не очень давно ее знаю. А не правда ли, она замечательная девушка?
- Она очень оригинальна, - промолвил Владимир Сергеич сквозь зубы.
- А что - это в ваших устах, в устах положительных людей, похвала? Не думаю. Может быть, и я вам кажусь оригинальной? Однако, - прибавила она, поднимаясь с места и взглянув в раскрытое окно, - луна, должно быть, взошла, это ее отблеск над тополями. Пора ехать… Пойду прикажу оседлать Красавчика.
- Уж он оседлан-с, - проговорил казачок Надежды Алексеевны, выступая из тени сада в полосу света, падавшую на террасу.
- А! Ну прекрасно! Маша, где же ты? Приди проститься со мною.
Марья Павловна появилась из соседней комнаты. Мужчины встали из-за карточного стола.
- Так вы уж и едете? - спросил Ипатов.
- Еду, пора.
Она приблизилась к двери сада.
- Какая ночь! - воскликнула она, - подойдите, подставьте ей лицо; чувствуете вы, она как будто дышит? И какой запах! Все цветы теперь проснулись. Они проснулись - а мы спать собираемся… Да, кстати, Маша, прибавила она, - я ведь сказала Владимиру Сергеичу, что ты не любишь поэзии. А теперь прощайте… вот и лошадь мою ведут…
И она проворно сбежала по ступеням террасы, легко взобралась на седло, сказала "до завтра" и, ударив лошадь хлыстиком по шее, поскакала к плотине… казачок пустился рысью за ней.
Все посмотрели ей вслед…
- До завтра! - раздался еще раз ее голос из-за тополей. Стук копыт долго слышался в тишине летней ночи. Наконец Ипатов предложил вернуться в дом.
- Оно точно, хорошо на воздухе, - сказал он, - а надо же партию нашу доиграть.
Все послушались его. Владимир Сергеич начал расспрашивать Марью Павловну, почему она поэзии не любит.
- Мне стихи не нравятся, - возразила она как бы нехотя.
- Да вы, может быть, мало стихов читали.
- Я сама их не читала, а мне читали.
- И неужели ни одни вам не понравились?
- Ни одни.
- Даже Пушкина стихи?
- Даже Пушкина.
- Отчего?
Марья Павловна не отвечала, а Ипатов, оборотясь через спинку стула, заметил с добродушным смехом, что она не только стихов, но и сахару не любит и вообще ничего сладкого терпеть не может.
- Да ведь есть стихи не сладкие, - возразил Владимир Сергеич.
- Например? - спросила его Марья Павловна. Владимир Сергеич почесал у себя за ухом… Он сам не много стихов знал на память, особенно не сладких.
- Да вот, - воскликнул он наконец, - знаете вы "Анчар" Пушкина? Нет? Уж это стихотворение никак не может назваться сладким.
- Прочтите, - проговорила Марья Павловна и потупилась.
Владимир Сергеич сперва посмотрел в потолок, нахмурился, помычал немного про себя и, наконец, прочел "Анчар".
После первых четырех стихов Марья Павловна медленно подняла глаза, а когда Владимир Сергеич кончил, так же медленно сказала:
- Пожалуйста, прочтите опять.