- А как вам сказать… Это надо объяснить, видите… (Он окончательно переконфузился.) Овес, знаете, и притом опять пища… О пище тоже необходимо объяснить… Ужасно неудобно в городе!.. и так, знаете ли… ужасно все дорого!.. Да, очень дорого. Ну, я, видите, не успел в управу… Другие успели… Очень многие успели!.. Многие ужасно нуждались… О, как нуждались!.. Знаете ли, Венчуткин есть, Михей Иваныч… Он семинарист, из учительской семинарии… Жена у него больная такая, слабая, дети… Очень маленькие дети!.. Ну, и ни копейки… а?.. О, ужасно нуждались Венчуткины!.. И вдруг, что же? приезжает, знаете ли, Михей Иваныч, - он, впрочем, пешком пришел, но это все равно… итак, является он, ему прямо за три месяца… (Нам за три месяца не выдавали… но это неважно!..) И так за три месяца, - это с чем-то тридцать шесть рублей… И, вообразите, прямо-таки тридцать шесть рублей и получил!.. О, он ужасно теперь счастлив… И все это очень удачно, знаете… - Глаза Серафима Николаича засветились чисто детской радостью. Говорил он торопливо и часто задыхался от волнения, особенно сильно овладевавшего им во время разговора о чьей-либо нужде или о каком-нибудь горе.
- Ну да, так вот видите… (я ровно ничего не видел и только смутно догадывался, что из города выжил Ежикова голод)… выехали мы, и вдруг буря эта… Знаете ли, у Кольцова есть… - как-то необычайно просияв, неожиданно воскликнул он и задыхающимся голосом продекламировал (голос его при напряжении оказался каким-то нервно звенящим и как будто надтреснутым):
Выходи ж ты, туча,
С темною грозою
Обойми свет белый,
Закрой темнотою…
Молодец удалый
Соловьем засвищет,
Без пути, без света
Свою долю сыщет…
После этого для меня неожиданного порыва Серафим Николаич тотчас же смутился и низко нагнулся над стаканом, но не утерпел и, улыбнувшись детски-востор-женной улыбкой, снова заговорил:
- Не правда ли, сила какая?.. Тут, знаете ли, есть что-то… Ужасно гордое что-то есть!.. И главное - могущественное… О, это главное!.. Видите ли, это не Байрон… Там немудрено, знаете: он на уровне многих знаний стоял… Там, видите ли, стон какой-то, озлобление этакое… А тут такое… такое непосредственное… и свежее… Чувство тут, а не сплин… Конечно, не сплин!.. Я, знаете ли, о чем… здесь ведь народ вносил и… и это очень важно… Не правда ли?.. Именно, именно весь народ, а не философия… не… не… ну, да не Система Натуры и не Руссо… Видите ли, я много думал…
Но что думал Ежиков, осталось на этот раз мне неизвестным, ибо он как-то взглянул на меня и окончательно переконфузился: я смотрел на него во все глаза, недоумевая, где бы слышать сельскому учителю о Руссо и о Системе Натуры.
С этого момента Серафим Николаич как будто спохватился и ушел в свою скорлупу. Получая неохотные и очень неопределенные ответы на все мои выспрашивания, я понял, наконец, что стесняю гостя, а потому без дальних промедлений предложил ему спать. Спать он с охотой согласился, но при укладывании опять изъявил себя церемонным человеком, ибо долго отказывался от подушек и одеяла и долго уверял, что подушку ему заменит пальто (все еще мокрое), а вместо одеяла он "легко удовольствуется пиджачком…"
Наконец мы улеглись - только что пробило три часа. Вьюга по-прежнему мела, и гудела, и завывала в трубу.
Наутро, когда я проснулся, до меня прежде всего донесся опять-таки шум вьюги. Погода не утихла. Из окон, полузалепленных снегом, лился скудный, сумрачный свет.
Я взглянул на диван, где спал Ежиков - его там не было. В печке с веселым треском горели дрова; в комнате было свежо и легко. На столе уже кипел самовар. На дворе громоздились сугробы и непроницаемым саваном кружилась метель.
Не успел я одеться, как услышал из передней голос Ежикова:
- А? Право, как бы-нибудь… Я думаю, можно бы… Право, Архип Лукич…
- Не мудри, - кратко отозвался угрюмый Архипов голос.
- Помилуй же, как это можно: приехали и будем объедать… Ты пойми, Лукич, нельзя же так!.. Ворвались и будем проживаться!..
- Не мудри, сделай милость.
- Ах, какой ты, Лукич… Я, право, не знаю… У меня, знаешь… как бы тебе объяснить… У меня… ведь не успел я в управу, знаешь…
- Успеть-то ты успел!
- Как же успел… Что ты, Лукич!
- Успеть-то ты успел, - невозмутимо повторил Архип, - а рохля ты, вот что я тебе скажу…
- Чудак ты!.. Ах, какой ты чудак!.. Ты видел: успели которые получили…
- Ты в управу ходил? - уже с сердцем спросил Архип.
- Ну, ходил…
- Секлетаря видел?
- Ну что же - видел…
- Секлетарь просил с тебя три целковых?
- Ах, Лукич…
- Нет, ты мне скажи: просил?
- Ну, просил…
- Просил! - передразнил Архип и с пренебрежением добавил: - Ну, рохля ты после этого и есть!
- Ах, как ты не можешь понять!.. Пойми - нельзя так… Нельзя, и я не мог… Ты какой-то чудной, Архип Лукич… Как же это так взятку… Это подло ведь… Это ужасно подло, и я тебе сколько раз говорил…
- Ну ладно, ладно - завел канитель… - снисходительно перебил Ежикова Архип.
Они помолчали немного.
- Так как, Лукич, право, ехать бы нам, а? - опять заговорил Ежиков.
- Чудак ты, паря, погляжу я… Ты глянь за окно-то, видел?
- Несет немного…
- "Несет"? Эх ты!.. Ты посмотри-ка-сь, избу-то видно ихнюю?..
- Что ж, что избу… По ветру бы как…
Архип помедлил ответом и, помедлив, вдруг воззвал, возвышая голос:
- Миколаич!
- Что?
- Ты в тепле?
- Ну?
- Я в тепле?
- Ну?
- Живот в приборе? (Под "животом" Архип, вероятно, подразумевал своего мерина.)
- Ну?
- Хозяин малый приятный?
- Ну?
- Ну, и не мудри.
Ежиков опять что-то стал возражать.
- Мы где? - опять спросил Архип.
- Ну, на Грязнуше…
- На Грязнуше?.. А Лески где?
- Что ж, по ветру, я думаю…
- Нет, ты мне скажи: Лески где?.. Сколько от их ворот, вот что, милый ты человек, мне скажи…
- Пятнадцать, семнадцать…
- Хватай выше!
- Ну, двадцать, наконец…
- Хватай выше!
Наконец помирились на двадцати двух верстах.
- Ну, ты и молчи, - наставительно заключил Архип, - сделай ты милость, помолчи!.. И я тебе прямо, Миколаич, скажу: вот видишь, сижу я на печке, в тепле, а Иваныч, ихний работник, за кулешом пошел… И нахлебаюсь я этого самого кулешу да опять на печку и залезу… И скажи ты мне тогда: "Архип! вот тебе осыпучая деньга - ступай в Лески". Ну, и как ты полагаешь, какой мой ответ будет?.. (Архип немного помолчал.) А возьму я вот эдак-то, милячок ты мой, да на другой бок и перевалюсь… (Послышалось некоторое шуршание, как будто и в самом деле Архип повернулся на печи) - вот тебе весь мой ответ!
- Да как же, Архип, ты не хочешь понять, - умоляющим голосом возразил Серафим Николаич, - как ты не хочешь понять, что нам придется… даром все это!.. Заплатить, знаешь ли, надо…
- Что ты толкуешь, толкушка! - вдруг горячо и убежденно воскликнул Архип, - нешто в таком разе берут деньги… Чудачина ты… Тут произволение!.. Мы не зря как… - А еще ученый!.. Эх!.. Ты прямо так и так: Миколай, мол, Василич, я ежели простою у вас какую малость, вы считать ефтого не могите, потому - планида и все такое… - и с выражением полнейшего презрения добавил: - А еще учили вашего брата!
Ежиков стремительно выбежал из передней. Он был сильно взволнован. Виски и щеки его пылали румянцем, и на лбу мелкими каплями выступил пот.
Мне нет нужды посвящать читателя в те переговоры, которые имел я с Ежиковым по поводу его болезненной деликатности. Скажу только, что между нами было решено приехать мне как-нибудь в Лески и прогостить у него ровно столько же дней и ночей, сколько пробудет у меня он… На этом компромиссе Серафим Николаич успокоился.
Установивши наши отношения, мы засели за чай, Архип, уже успевший нахлебаться кулешу, тоже был приглашен. Он поместился у притолки и с неутомимым усердием истреблял чашку за чашкою. Но, истребляя чай, он в то же время не уставал вести разговоры. И я заметил, что эти разговоры его велись им с ехидной целью: сконфузить, пристыдить учителя и, пожалуй, позабавить меня, выставляя на вид его особенности, уморительно смешные и странные, по мнению Архипа. Он как бы давал мне представление. И, само собою, в представлении этом играл роль воплощенного благоразумия, неизмеримого по своему превосходству над "малодушием" Серафима Николаича.
Так, между прочим, получилось следующее представление.
- Миколаич! - воскликнул Архип с обычным своим угрюмым лукавством.
- Что тебе, Лукич?
- Стосковались, поди!
- Кто?
- А "брать"-то!
Ежиков моментально вспыхнул.
- Ты, барин, поди не знаешь братьев-то наших? - обратился ко мне Архип.
Я, разумеется, изъявил недоумение. Серафим Николаич пылко и невнятно запротестовал.
- Помолчи, Миколаич, - остановил его Архип и, многозначительно помедлив, снова обратился ко мне: - …А вот, к примеру, ежели мне жрать нечего, скотина какая была - подохла, подани стали, и самый я что ни на есть отёрханный мужичишка… И ежели я, к примеру, изобижен кем, аль опять вздерут меня в волостном за какие ни на есть художества… Что, аль сказать? - спросил он Ежикова, с уморительным простодушием стягивая кверху свои лохматые брови.
- Да полно тебе… Ах, Лукич… Ах, да не слушайте его… Он ужасный… Он ужасно все понимает…