- Молчи, Санька, теперь поправлюсь. Вишь, радостей-то у нас немного было, да и по тебе-то сильно уж я скучала. Как он там, думаю, мой батюшка, живет на чужой-то стороне, бедствует, поди, все?
- Да ведь я же тебе писал несколько раз, что живу отлично…
- Да, как же! так я тебе и поверила. Ты ведь гордец, я знаю: хоть и тошно придется, да не напишешь.
- Эх, мать! было о чем беспокоиться, - сказал старик Светлов, совершенно развеселившись, - ты посмотри-ка на него хорошенько: этакие ли пропадают?
- Ну, уж ты, отец, шутник! Этакие-то, батюшка мой, еще скорее пропадают…
- Правда, правда твоя, мама… - отшучивался сын. - Что же это я! а где же Владимир-то? - спохватился он снова и побежал прямо в спальню.
- Да видишь, он еще не разгулялся хорошенько, - спал. Ну, да и неодетый… Стыдится петербургскому-то гостю показаться в неприличном виде. Мы уж теперь гимназисты ведь! - шутила старушка, следуя за убежавшим сыном. - Владимирко! - подошла она к кровати, стоя возле которой приезжий Светлов тормошил уже и целовал стыдливо кутавшегося от него в одеяло полнощекого мальчика, - ведь это брат приехал, Саша… Вставай, батюшка!
Мальчик мало-помалу разгулялся, но все еще конфузливо и недоумеваючи поглядывал на брата, полуразинув рот. Он точно никак не мог справиться с мыслью, что этот высокий, такой красивый и так славно одетый мужчина с бородой - тот самый брат его, Саша, которого он припоминал себе всегда довольно смутно, но о котором так много наслышался и от родных и от посторонних. Ему было и жутко как-то, и удовольствие большое он чувствовал.
- Ну, узнал ты меня? - тормошил его брат.
- Постойте!.. - стыдливо барахтался Владимирко, - всю мне шею бородой искололи…
- Погоди, погоди! - смеялся отец, - он тебя еще не так… Он ведь бедовая голова, парень.
- На радостях-то я и позабыла совсем, - спохватилась мать, с усилием отрываясь глазами от возившихся братьев, - чем же мы будем угощать-то дорогого гостя? Ты чего, Саня, хочешь? Чай станешь пить или закусить чего хочешь?
- Чего тут спрашивать еще! Вели-ка, брат, лучше, мать, всего понемножку изладить. Он ведь с дороги-то небось порядочно проголодался, - заметил радушно отец.
Оленька тотчас же опрометью бросилась на кухню распорядиться.
- Ты, Оля, очень-то не хлопочи обо мне, - закричал ей вслед молодой Светлов, - я ведь на этот счет неприхотлив.
- Ты, парень, водки не хочешь ли выпить с устатку? - спросил его старик.
- Да, пожалуй, рюмку с удовольствием выпью.
- Давно бы ты сказал. Ты, братец, не церемонься и извини; мы ведь, покуда еще не обнюхаем тебя со всех сторон, все будем ходить как ошалелые. Это уж, брат, такое положение у нас, - и старик, горячо обняв сына, повел его в свой старомодный кабинет, куда вслед. sa ними поспешила и мать.
Старики сели рядом на диван, а сын поместился напротив, в кресле. Через минуту к ним присоединилась и Оленька, взобравшаяся на отцовский письменный стол,
- Ну, как же вы тут поживали-то без меня? - заговорил молодой Светлов.
- Да как, батюшка, жили? Жили, как всегда. Отца-то вон со службы вытурили… - пожаловалась мать.
- То-то ты и бороду-то отпустил, - заметил Светлов отцу. - Как же это случилось, что ты в отставку вышел?1 Неприятности были какие, что ли?
- Какие, братец, тут неприятности! Просто призвали, да и сказали: извольте-ка, мол, подавать в отставку. Ты, дескать, уж стар, пора отдохнуть, надо и честь знать; солдату, мол, так и тому двадцать пять лет службы полагается, а ты ведь уж тридцать пять лет служишь! Не мешает, дескать, и молодым дорогу дать. Что, брат, станешь делать! Плетью обуха не перешибешь… - говорил грустно старик.
- Но… гнать человека насильно из службы только потому, что он тридцать пять лет прослужил честно! - возмутился сын.
- Хе, парень… мало ли у кого что как называется, а по-ихнему это - чивилизачия. Так вот ты и толкуй с ними!
- А тебе бы наплевать на них, да и поискать частной службы? Ведь тебя здесь все знают.
- И искал, братец, ходил, кланялся, - смеются. Полноте, говорят, Василий Андреич, шутить вам: мы сами-то еще сбираемся попросить у вас местечка, как завод где-нибудь откроете. Чиновник, думают, - воровать станет… ну, и отшучиваются.
- Да ведь тебя же считали всегда честным человеком? - заметил сын удивленно.
- Так что ж такое, что считали? И теперь, может быть, считают, а места все-таки не дают…
Старик тяжело вздохнул, закурил свою коротенькую, лет двадцать неизменно служившую ему, насквозь пропитанную табаком трубку и как-то сосредоточенно-грустно стал потягивать из нее дым.
Молодому Светлову стало жаль отца.
- Эх, папа, папа! погоди: авось и на нашей улице праздник будет… - сказал он, стараясь развеселиться.
- Нет уж, брат, парень, на нашей-то его не будет, хоть бы на твою-то достало, так и то ладно, - еще тяжелее вздохнул старик.
- Ну, будет тебе, отец, ворчать. Кто в этакий день печалится! - заметила старушка мужу и стала с любовью вглядываться в сына.
- Да я и не печалюсь, мать, а надо же мне чем-нибудь похвастаться петербургскому-то гусю… - лукаво подмигнул ей старик на сына и снова повеселел.
- Я вот теперь смотрю на тебя, Саня, да и думаю: Санька мой как Санька, а только чего-то шибко переменилось у тебя, и разговор-то совсем какой-то другой будто стал, и есть вот чего-то такое… ну, не могу я тебе никак рассказать этого… То ли ты похудел, то ли ты поздоровел - не разберешь… - говорила старушка, все пристальнее и пристальнее вглядываясь в сына.
- Совсем иностранец, мать, - со смехом поддержал ее старик. - Да уж ты, парень, не оборотень ли какой? - обратился он с тем же смехом к сыну.
- Еще что выдумал, отец, прости господи! - встревожилась старушка и перекрестилась.
- Не провалился от креста? - ну, значит, не оборотень, - продолжал добродушно подсмеиваться над ней муж.
- В самом деле, Александр, ты сильно переменился, - заметила Оленька брату.
- Охотно верю, - ответил он улыбаясь. - Ты вот тоже переменилась: уж невестой смотришь.
Оленька хотела еще что-то сказать, но в эту минуту в кабинет вошла ее горничная, Маша, с подносом в руках. На подносе стояли две тарелки - одна с дымившимся бифштексом, а на другой лежали нарезанный тонкими ломтиками черный хлеб, вилка и ножик. Маша посмотрела на приезжего искоса, но с большим любопытством. Она, видимо, успела уже принарядиться для гостя. Старик Светлов засуетился, полез в маленький шкафик, стоявший тут же в кабинете, в углу, и достал оттуда графин с водкой и рюмку. Потом он сообразил что-то, опять полез в шкафик и, наконец, с некоторым торжеством вынул оттуда бутылку мадеры, с незапамятных времен хранившуюся в этом шкафике.
- Уж такой, брат, мадерцой угощу тебя, что пальчики оближешь! - похвастался он сыну. - Это мне еще покойный преосвященный Ириней подарил. Так вот тут с тех пор и стояла все, как будто знал - не трогал. Вот теперь и пригодилась…
- Постой, папа, - засуетился, в свою очередь, сын, - я ведь тебе ящик отличных гаванских сигар привез в подарок и забыл совсем.
- Ба, Санька! Ведь и вещи-то твои еще не внесены, да и ямщик-то, поди, дожидается напрасно. Я и забыла совсем, батюшка, - встрепенулась мать.
- Я уж распорядилась, - сказала Оленька. - У тебя два чемодана и ящик, Саша?
- Да. А что?
- Они там, на кухне. И ямщика велела накормить.
- Словом, мне остается только расцеловать тебя, - засмеялся молодой Светлов, притянул к себе со стола за руку сестру и действительно расцеловал ее.
- Да ты, Санька, лучше сперва выпей да съешь, пока не простыло, а потом уж и дури, - хлопотала мать около стола.
- И то правда, мама, - засмеялся молодой Светлов. Он выпил и принялся с аппетитом уписывать бифштекс, шутливо приговаривая: - Желал бы я видеть сего смертного, умеющего так хорошо жарить мясо во всякое время дня и ночи!
- А уж извини, батюшка: это и не смертный совсем готовил, да и не смертная, а смертельная пьяница - стряпка наша Акулина, - отшучивалась мать, довольная, что сын ест с таким очевидным удовольствием.
Старик Светлов налил между тем рюмку водки и понес ее ямщику на кухню.
- Иван! Чемоданы-то надо к баричу в кабинет снести, - слышался оттуда его голос, - валяй-ка, брат!
Владимирко, одетый уже в свой утренний халатик, и прятавшийся до этого времени в соседней комнате, услыхав распоряжение отца о чемоданах, решился, наконец, победить свою застенчивость и, к изумлению всех, очутился вдруг в кабинете отца, на столе возле сестры. Он сразу смекнул, что уж если внесут чемоданы, то, стало-быть, их и развяжут, и рыться в них будут; а смотреть, как раскупоривают чемоданы, да еще и с незнакомыми, столичными вещами, - это такая прелесть, что не присутствовать при этом ему, Владимирке, решительно нет никакой физической возможности, хоть бы пришлось сквозь землю провалиться от стыда.
- Где это вы изволили укрываться, Владимир Васильевич? - весело приветствовала его появление Оленька.
- Уж ты молчи, Чичка! - стыдливо жался он к сестре.
- Что, брат, не утерпел? - со смехом обратился к нему вошедший отец. - Брат-то ведь не кусается у тебя.
- Я и сам знаю, что не кусается, - расхрабрился вдруг Владимирко, очевидно, задетый за живое.
- А вот и врешь: кусаюсь, - расхохотался молодой Светлов и начал теребить брата зубами за плечо.
- Ладно! Я, брат, и сам умею кусаться… - заметил ему совершенно ободрившийся на этот раз Владимирко и так ловко стиснул зубами локоть брату, что тот даже поморщился от боли.
- Ничего, геройски отстаивает себя, - рассмеялся через минуту старший Светлов, потрепав брата по плечу.