- Открой глаза! - говорил умирающий голос Мариам… "Открой!" - доносилось откуда-то издалека. "Смотри", - шептало что-то, и все тише и тише. "Смотри… три… три…" - и все затихло совершенно, все исчезло и все забылось.
XI
Товарищи Иловлина были очень озабочены его болезнью и все искренне его жалели. Вьюшин, хотя и торопился в Александрополь и вовсе не желал последовать примеру своего приятеля, тем не менее решил прождать до приезда доктора. Самойлов ухаживал за своим барином как настоящая сиделка, спал очень мало и поспевал в то же время готовить обед. На другой день, вечером, к больному пришла Мариам. Она вошла в комнату робко и нерешительно. На столе горела свеча, прикрытая чем-то от глаз больного, а на полу, примостившись кое-как, дремал Самойлов. Доски скрипнули, и Самойлов встрепенулся.
- Что, черноглазая? Пришла за нашим командиром ходить? Сиди, сиди! дело доброе.
Мариам грустно улыбнулась, сверкнув своими белыми зубами, и осторожно протянула свою узкую, смуглую руку к голове Иловлина. Затем между денщиком и девушкой произошел разговор на непонятных для каждого в отдельности языках, и Самойлов, одобрительно погладив ее по плечу, прибавил: "Смотри, примочку почаще меняй и не спи… А я пойду с горя-веселья выпью; и туда, и сюда… вар бельмес?"
Заключив, таким образом, двумя иноземными словами свою речь, Самойлов вздохнул и спустился вниз. "Ежели, чего боже оборони, барин мой скончается, - говорил он, крутя цигарку из бумаги, - так меня сейчас из командирских денщиков в рядовые разжалуют… Вот тебе и коврижка!.."
- Да-а! - сказал, зевая, денщик Вьюшина, - а мы с барином в Рассею едем за провизией…
- Дураки вы оба, как погляжу я на вас, - с презрением сказал писарь-поэт. - На войне находитесь не для того, чтобы в Россию кататься, а чтобы в человеческой крови быть. Нет в вас проку, нет и толку; вам уже начешут холку!
Оставшись одна, Мариам села у изголовья Иловлина и устремила свой загадочный взгляд в его исхудалое лицо, Иловлин тяжело и быстро дышал, разбрасывал иногда в стороны руками и бредил, а Мариам, склонившись к его лицу, продолжала на него смотреть своим глубоким взглядом.
В О* не было доктора, и только дня через два приехал молодой врач из расположенного по соседству казачьего полка.
Первый, кто его встретил, был Вьюшин. Доктор вышел из фургона и, притронувшись к козырьку, рекомендовался: "Доктор Гусенков!" Голос у него звучал как надтреснутая винная бочка, и это сходство казалось еще более поразительным вследствие того, что от Гусенкова даже на морозе пахло спиртом. По странной игре случая, в таком положении находился и Вьюшин.
- Что, господа, и вас забирать начало? - сказал доктор, - а у нас, в казачьем полку, так косит, что мое почтение…
- Капитан Иловлин у нас болен, так вот мы за вами и послали… Пожалуйте с визитом!
- И визит сделаем, и больного посмотрим… - возразил доктор и потом стыдливо шепнул на ухо Вьюшину: - Спиритус вини водится?
- Найдем, дяденька! Вчера целое ведро достали… Вот насчет закусу - швах!
Гусенков повеселел и заметил, что в такое печальное время не до еды.
Затем, войдя в комнату и взглянув на Иловлина, он воскликнул:
- Хорош! нечего сказать… э-э-э!.. да я этого капитана знаю… Я его перевязывал… перевязывал; позвольте, дай бог память… когда?.. Он куда ранен?
- В ногу… - отвечал Вьюшин.
- Так, так… Именно в ногу… Пониже колена? В икру, не правда ли?
- Ну, нет! - И Вьюшин засмеялся: - Подымайте выше.
- Так, так… теперь я помню… В наружно-бедренную часть; я ему и повязку накладывал.
Вьюшин отлично помнил, что Гусенков никогда не перевязывал Иловлина, но не хотел его лишать удовольствия соврать лишний раз и промолчал.
Между тем доктор, подойдя к больному, откинул ему одеяло, пощупал пульс, измерил температуру и, отвернув рубашку, подавил в нескольких местах тело.
- Ну, что у него?
- Конечно, тиф… typhus exanthematicus.
- Это что за птица такая?
- Пятнистый тиф.
- Вроде попугая, значит… А какие еще тифы бывают?..
- Мало ли какие бывают: бывают - typhus abdominalis, то есть брюшной, амбулаторная форма, как теперь везде распространена; наконец - typhus recurrens…
- Так-с… А чем же этот сорт, что у Иловлина, лечить прикажете?
- Лед на голову кладите и температуру измеряйте… Если жар будет, мозговые явления заметите - лед; ванны недурно бы… А если пульс упадет, коньяку давайте…
- Этого льду у нас сколько угодно… Целую арбу на голову положим… Ну, а насчет измерения температуры - это, я думаю, лишнее… Не все ли равно? Допустим, что у него под мышками яйца сварить можно; температура, значит, высокая… Чем же мы-то тут поможем? Денщика на помощь звать? "Опускай температуру! Морозь его благородие!.." Вот вы нам лучше лекарств каких-нибудь пришлите… Олеум рицини или там ацидум муриатикум и разных этих "умов"; а мы ему и начнем в рот пихать для спасения души. Ведь у вас, чай, в кухмистерской-то вашей этих отрав достаточно?
- Пустяки вы, сударь мой, говорите… Вы вот лучше мне перехватить что-нибудь дайте! Заеду в ваш лазарет, да и домой спешить надо.
После этого разговора новые знакомые пошли закусывать, и Гусенков только на следующий день уехал в свое селение в фургоне Вьюшина, который направился в Александрополь выполнять предположенную им программу развлечений.
…Иловлин находился в полузабытьи, когда к нему подходил доктор, и слышал только некоторые слова, которые раздавались около него. Впрочем, он не давал себе отчета в значении этих слов, не знал, из какого мира они доносятся до его слуха, и оставался к ним безучастен. Он даже открыл глаза после ухода врача и видел не только комнату, в которой лежал, но и коридор, и часть следующей за ним темной комнаты. Но все эти помещения утратили в его глазах определенные размеры и казались то меньше и ниже, то, наоборот, гораздо больше. Тех, кто входил и уходил из его комнаты, он скорее угадывал, чем видел. Казалось, то были не люди, а блуждающие тени. Он отчетливо видел только Мариам, склонившуюся у его изголовья; это продолжалось всего несколько мгновений, но он успел уловить озабоченный и как будто суровый взгляд девушки и…
XII
…Он встал и подошел к окну. Окно было необыкновенно широкое, с одним огромным стеклом, до того тонким и прозрачным, что через него не только все было слышно и видно, но даже свободно проникал воздух. Иловлин чувствовал страшную жажду, тяжесть во всем теле и глубокую сердечную тоску. Это понятно, потому что он столько пережил; в недавнем прошлом произошло столько драм, и еще каких драм! Он жил, увлекался, забывался, свершал разные хорошие и дурные дела, стремился к добру и славе, но вдруг встретился с ней и влюбился… Все то, что было до того, не было настоящим чувством: то были обманы крови и воображения. Было суждено, что он встретит на таинственном пути жизни свою собственную мечту, тот идеал, который с первым сознательным взглядом на божий свет, с первым вздохом зарождается в душе и чувствах наших. Можно отогнать мечту, но если она воплощается перед вами, тогда никакие силы не могут противиться ее могуществу… Отказаться от нее - значит погибнуть… Но он не отказался и полюбил. Что такое затем произошло? Он никак не мог вспомнить. Не объяснит ли кто-нибудь, что такое произошло?
Окно выходило на пустынную улицу, покрытую снегом, ярко залитым светом, и было непонятно, откуда падал этот свет, потому что небо было черное. По ту сторону улицы стоял довольно высокий одноэтажный дом с закрытыми ставнями и плоской крышей. Цвет всего дома был темно-бурый, как будто его сделали из старого, прогнившего дерева. Над домом свешивались толстые потолочные бревна, от которых падали продолговатые тени. Кругом ничего не было и висел серый, густой туман, закрывавший все остальное от взоров. Как между цветами предметов, так и между светом и тенью все время сохранялся резкий, неприятный контраст, и тени ни на волос не изменяли свою темноту, а свет ни капли не слабел, не усиливался; туман не колыхался, точно был нарисован, и вообще все отличалось мертвенным отсутствием какого-либо движения и жизни. Ах, как скучно и тяжело было стоять у окна и смотреть на этот дом! В то же время Иловлин чувствовал, что на него направлены отовсюду невидимые взоры, озлобленно-ликующие взоры, как бы застывшие в ожидании того, что должно было свершиться.
Но вот вдоль крыши прошла человеческая фигура - медленно, беззвучно и осторожно, как будто бы боясь нарушить неподвижность света и тени; человеческая фигура прошла и села на одну из свешивавшихся над домом балок. На ней был надет длинный красный плащ, складки которого так быстро колебались, что казалось, были одарены жизнью и дрожали от страха. На голове у неизвестного был надет черный глухой капор, имевший со стороны лица форму маски. В стороне от красного плаща, верхом на бревне, сидел майор Порошин, притворявшийся совсем другим, чем он был, хотя было очевидно, что это он. Лицо его было сурово, и во время всего последующего он упорно молчал. Затем явилась еще какая-то личность, но ее трудно было разобрать: она говорила глухим и крайне неприятным голосом, точно из большой пустой бочки.
- Ну, подойди, преступник!.. подойди, арестант!.. - сказал третий судья.
- Разве я арестант? - спросил Иловлин.
Третий судья захохотал и сказал иронически:
- Он не арестант? ха, ха, ха!
- Арестант! преступник! - сказало несколько озлобленных голосов. - Страшный преступник!
У Иловлина похолодело на сердце.