- Я в архангелах не разбираюсь. Блондин?
- Светлый шатен. Рубашка нейлоновая, белая, тогда их только начинали носить. Без галстука, шея высокая. Я пришла на вечер с одним мальчиком, Витей, мы с ним собирались жениться, а увидела Юру - и все кувырком. Витя забыт, все забыто, только Юра, его глаза, руки... Крутили какую-то заграничную пластинку, называлась "Вечернее танго", Юра меня обнимал, и было слышно, как под нейлоновой рубашкой бьется его сердце, а я все падаю, падаю...
- Я это понимаю, во мне от него тоже все падает.
- Ну, теперь его и сравнить нельзя с тогдашним. Это была какая-то магия. Я подошла к Вите и велела ему немедленно уйти домой. Он ничего не понял, но послушался. Я осталась свободная, и мы с Юрой опять танцевали, а я все заводила ту же пластинку. Другие возражали, тогда в моде был рок-н-ролл, а танго пахло стариной, как теперь говорят, "ретро". И мы в этом "ретро" купались. Чудесный был вечер. Стали расходиться, Юра пошел провожать и на площадке лестницы, не доходя до моей коммунальной квартиры, сказал, что меня любит. Представь себе - черная лестница, кошками пахнет, и тут же его лицо, и эти слова... Будто прожектором все осветилось. Нет, словами это передать невозможно.
- Я понимаю. Именно магия. Я в кино видела, как факир заколдовывал кобру. Что-то общее, безусловно, есть.
- С факиром или с коброй?
- С обоими. Но больше с факиром. У меня к Юре тоже возникла любовь с первого взгляда. Увидела его глаза, одну бровь выше другой - и всё. Готова.
- Тогда у него брови были на одной высоте, - суховато сказала Марианна. - И глаза совсем другие.
- Почему ты от него ушла? Разлюбила?
- Я не ушла и не разлюбила. Ушел он, разлюбил он. А я просто споткнулась о другого человека. Нестоящий был человек. Натерпелась я от него - дай боже.
- А другие потом у тебя были?
- Бывали.
- Любила ты их?
- Нет. Впрочем, одного, пожалуй, любила. Много меня старше. Ничего не вышло: женат, дети, внуки, и у меня Паша...
- Понятно. А скажи, ты к Юре ходила, когда он был... там?
- В том-то и горе, что не ходила. Чего-то боялась. Разговора с ним боялась. Его глаз...
- Вот уж не думала, что ты трусиха. Вид у тебя смелый. Ты кто по профессии?
- Педагог. Преподаю в школе русский язык и литературу.
- Так это же счастье - быть педагогом!
- Я недопедагог. И вообще недочеловек. Баба я, и больше никто. Боюсь чужого несчастья.
- А я не боюсь. Ни сумасшедших, ни преступников, ни подлецов, ни слабых. Они даже меня как-то вдохновляют. Все от него отвернулись, а мне тут-то и интересно.
- Хороший ты человек... Женщина.
- Просто шалая. Время от времени мне надо менять свою судьбу. Вывернуть ее наизнанку, как лист Мёбиуса.
- Какой лист?
- Мёбиуса. У которого только одна сторона. Первый раз слышишь?
- Первый раз.
- Сейчас я тебе покажу. Есть у тебя бумага, ножницы, клей?
Все нашлось. Даная вырезала бумажную ленту и, вывернув ее, склеила концами:
- Вот он, лист Мёбиуса! Сколько у него сторон, как ты думаешь?
- Понятия не имею.
- Думаешь, две?
- Ну, две.
- А вот и нет! Сторона у него одна. Веди пальцем и убедишься.
Марианне было неинтересно: одна так одна. Даная огорчилась:
- До чего же вы, гуманитарщики, равнодушные! Ничем вас не проймешь.
Марианна вдруг заплакала.
- Ой, прости, - воскликнула Даная, - прости, если обидела. Ты что, ревнуешь?
- Нет, нет.
- Ты в самом деле не сердишься, что я с ним?
- В самом деле.
- Правильно делаешь, потому что я не с ним. Мне иногда кажется, что я даже не люблю его по-настоящему. Любить по-настоящему можно только человека, которому ты нужна. А я ему не нужна. Ну, что ты плачешь, Марианна? Не надо! Ну, хочешь, я с сегодняшнего дня порву с ним навсегда, хочешь?
- Мне от этого легче не будет.
25. Беззаконная комета
Анна Кирилловна шла на работу в приподнятом настроении. Во-первых, весна! Еще не настоящая, а та, которую Пришвин называл "весной света". Ярко-голубое небо не по-ленинградски развернулось вверху, розоватый солнечный свет отблескивал в окнах. Уже хорошо.
Во-вторых, шла она из парикмахерской, где наконец-то ей удалось добиться "цвета опавших листьев". Долго пришлось втолковывать мастеру, но в конце концов он понял и осуществил. "Хорошо всё, кроме меня, - сказала она, глядя в зеркало. - К этой прическе бы другую женщину..." Но неважно: цвет получился тот самый!
А главная радость: Гоша Фабрицкий закончил наконец свою диссертацию! Она сейчас несла ее в портфеле, и портфель, казалось, взмывал вверх, как воздушный шар. В самое это синее небо.
Молодец Гоша! Все-таки написал. Может быть, благодаря ее наставлениям, а может быть, и вопреки. Никогда нельзя сказать, что было бы, если бы чего-то не было. Хорошо медикам: они могут поставить опыт, одной группе больных давать лекарство, а другой, контрольной, не давать. У нас такой опыт невозможен. Каждый ученик сам по себе, существует в одном-единственном экземпляре. И его горести, поступки и беды индивидуальны, неповторимы. Другого Гоши нет, контрольного опыта не поставишь. Черт знает, а может быть, и в медицине так? Нет двух одинаковых больных, хотя их болезни и носят одно и то же название...
Бедняга, еще исхудал, если к нему применим этот термин. Он и был-то худ, как жердь, как доска, а теперь больше всего напоминает гвоздь.
Анна Кирилловна давно уже перестала по-настоящему руководить Гошей. Он медлил, медлил и наконец вышел на орбиту, где набрал такую скорость, что за ним не уследишь. Метался по библиотекам, читал ультрасовременные книги, о которых она и слыхом не слыхала. Могла только проверять его синтаксис - у Гоши он всегда барахлил - и с грехом пополам преобразования.
Преобразования и у нее всегда были слабым местом - то теряла двойки, то минусы, то скобки, - но брала лошадиным терпением. Не успокаивалась, пока три-четыре раза подряд не получала один и тот же результат. Впрочем, эта беда - ошибки в преобразованиях - теперь почти у всех. Раскрывать скобки, приводить подобные члены, выносить за скобки - механическая работа, которой когда-то учили в школе, а теперь, кажется, и не учат... Чтобы это делать без ошибок, надо отключить мысль и внимательно проделывать все выкладки. А мысль не хочет отключаться! Пока рука открывает скобки, мысль бежит вперед, что-то такое свое бормочет... Естественно возникает идея: а не переложить ли этот механический труд на машину? Составить программу, а потом хоть трава не расти!
Именно такой программой-преобразователем была занята Анна Кирилловна последнее время, и кое-что уже получалось, и это была четвертая радость. Дело шло вперед, хотя и черепашьими шагами. К тому времени, когда выкладки Гошиной диссертации можно будет проверить не вручную, а на машине, поди, его маленький сын Митя уже кончит школу, а может быть, и институт... Да и ее самой, Анны Кирилловны, скорее всего не будет в живых... Ничего. Сажают же люди деревья, не надеясь увидеть их в полный рост.
И еще одна немаловажная радость: новый техник пришел в отдел, Владик, Владилен Бабушкин. Вот это - приобретение, не чета Картузову! И руки золотые, и голова. Рыжие волосы торчком ("Пламя Парижа", - сказал кто-то), улыбка белозубая, заразительная. И как только удалось его подманить? На любом заводе заработал бы вдвое. Впрочем, он, холостой, заработком особенно не интересовался. Соблазнила его кибернетика, которой он увлекался с детства. Прочитал множество книг, не всякий специалист так начитан, а вот с вузом не повезло: два раза срезался на вступительных, и оба раза - по математике. Не очень-то этим огорчался, ручная работа больше была ему по душе. В отделе он кочевал из лаборатории в лабораторию: то там поможет, то здесь.
По-настоящему он увлекся идеей преобразователя - последнего детища Анны Кирилловны. Видно, очень уж свежа была в его памяти мука мученическая алгебраических действий, которых он никогда не мог довести до конца: терпения не хватало. Преобразователь, надеялся он, избавит человечество от этого проклятия. Пока что успехи машинного алгебраиста были скромные (дальше доказательства общеизвестных формул типа квадрата суммы дело не пошло), но лиха беда начало! Словом, настроение у Анны Кирилловны было прекрасное.
У входа в институт ее ждал Гоша Фабрицкий с голодным блеском в глазах.
- Ну как?
- На этот раз все в порядке. Ошибочки самые пустяковые, я их уже исправила. Считай, что работа сделана. Можешь отдавать печатать. Поздравляю!
Анна Кирилловна повисла на Гошиной шее. Он, крякнув, приподнял от земли ее тучное тело, она заболтала в воздухе ногами и уронила в лужу один башмак. Гоша опустил ее, поставил на одну ногу в позе аиста, извлек башмак из лужи, обтер его своим носовым платком и надел на вторую ногу своего научного руководителя.
Окончательно утвердившись на двух ногах и издав несколько восторженных восклицаний, Анна Кирилловна отдала папку с диссертацией Гоше и вместе с ним вошла в институт.
Гоша, шагая через две ступени, помчался в машинописное бюро, а она с радостной одышкой стала подниматься по лестнице. За спиной она чувствовала что-то вроде крыльев. В лаборатории, прослушав сбивчивый отчет Коринца о новых кознях читающего автомата, она подошла было к Владику Бабушкину, но тут ее позвали к телефону. Оказалось - Фабрицкий.
- Саша, ты только подумай, - закричала она. - Гошина диссертация кончена! Можно печатать!
- А? Очень хорошо, - отозвался Фабрицкий без особого энтузиазма. - Нюша, пожалуйста, зайди ко мне ненадолго. Я бы сам пришел, но у тебя там проходной двор, толком не поговоришь. Жду тебя.