II
В следующее воскресенье, после обеда, Билл Фротингтон прикатил из своего Труро в далекий, глухой поселок Уитли-Виллидж. Он тайком выбрался из дома, где было полно гостей по случаю свадьбы его сестры, и отправился на поиски того, что его мать назвала бы "интрижкой". Позади у него уже были исключительно успешные годы в Гарвардском университете и юность, проведенная несколько более аскетично, чем у остальных; грядущей осенью он должен был на всю жизнь осесть в недрах банковского дома "Рид, Хоппи энд Компани" в Бостоне. Зато лето было полностью в его распоряжении. Ну а если бы кто-то усомнился в чистоте его намерений в отношении Мей Пэрли, он бы яростно защищался – со всем пылом праведного гнева. Он ведь думал о ней уже целых пять дней. Она безумно влекла его, и он ловил эту влекущую прелесть жадным и дерзким взглядом.
Мей жила не в самой жуткой части поселка, на третьем этаже единственного здесь многоквартирного дома, сохранившегося с куда более благоприятных для ткацких фабрик Новой Англии времен, но времена эти миновали уже лет двадцать назад. Ее отец работал табельщиком, однако совсем не походил на человека "чистой" профессии; два ее брата были ткачами. Когда Билл вошел в запущенную квартирку, на него повеяло безысходностью и упадком. Таково было первое и единственно впечатление. Огромная, настоящая гора, чумазая мать встретила его и настороженно и почтительно, анемичные и вялые англосаксы, спавшие на кушетке после воскресного обеда, казались не более чем тенями на фоне обшарпанных стен. Но Мей была чиста и свежа. Дыхание нищеты не коснулось ее. Бледность и чистота ее юных щек, тонкое, детское еще тело, сиявшее из нового кисейного платья, полностью оправдали ожидания этого летнего дня.
– Куда потащишь мою детку? – с тревогой спросила миссис Пэрли.
– Сбегу с ней куда-нибудь, – сказал он, смеясь.
– С моей не сбежишь.
– Точно сбегу. Не понимаю, почему ее никто до сих пор не похитил.
– А моя не такая...
Спускаясь по лестнице, они держались за руки, но все равно целый час не проходило ощущение, что они не знакомы, хотя и близки. Когда в воздухе к пяти часам пахнуло первым предвестьем вечера и свет из белого сделался желтым, их взгляды скрестились как-то по-особому, и Билл понял, пора. Они свернули на боковую дорогу, а потом на просеку с колеей от тележных колес, и уже в следующий миг оба были во власти прежних чар – их снова влекло друг к другу – так одинаково и так по-разному... Каждый рассказывал о себе, потом их голоса умолкли, и губы их слились в поцелуе, а цветы каштана белыми диагоналями скользили в воздухе и падали на машину. Прошло немало времени, прежде чем она почувствовала, что дольше задерживаться нельзя. Он отвез ее домой.
* * *
Так продолжалось два месяца. Он приезжал под вечер, и они отправлялись на побережье, ужинать. Потом ездили по округе, выискивая самую сердцевину летней ночи, а отыскав, останавливали машину, пока зачарованная тишина раскидывала над ними свою сень, словно листья над малышами, потерявшимися в лесу. Когда-нибудь они, конечно, обязательно поженятся. Но сейчас пока никак нельзя; осенью ему предстояло идти на работу. Однако оба уже начинали понимать, с все более ощутимой грустью, что на самом деле работа тут ни при чем; что, если бы Мей была из его круга, помолвку бы мигом устроили. Она знала, что он живет в огромном загородном доме с огромным парком и с отдельным домом для управляющего, что у них в конюшнях полным-полно и автомобилей и лошадей и что все лето у них там устраивали приемы и танцевальные балы. Однажды они проехали мимо ворот усадьбы, и на сердце Мей легла свинцовая тяжесть, – она воочию убедилась, сколько акров обширных пространств разделяли бы их, всю жизнь.
Ну а сам Билл понимал, что их брак невозможен. Он – единственный сын, а фамилия у него – из тех в Новой Англии, от которой никуда не деться. Но все же он, в конце концов, заговорил об этом с матерью.
– Не в том дело, что она бедна и необразованна, – сказала ему мать помимо прочего. – Главное – у нее нет понятий о том, что полагается знать: женщины из простых такими на всю жизнь и остаются. А ты бы со временем увидел, что ей по вкусу дешевые пустые люди и дешевые никчемные вещи.
– Мама, у нас сейчас не тысяча восемьсот пятидесятый год. И она собирается выйти не за наследника королевского престола.
– О, если бы за наследника, тогда бы все это было неважно. А вот твоя фамилия уже столько поколений символизирует качества лидера и умение владеть собой. Когда такие, как твой отец, твой дядюшка Джордж или твой прадед Фротингтон, поднимали голову, прочие умолкали – все те, кто и лишился меньшего и брал на себя меньше ответственности. Откажись от фамильной гордости и сам увидишь, что останется у тебя к тридцати пяти годам, будет ли тебе с чем жить до конца твоих дней.
– Но ведь мы живем лишь однажды, – возразил он, хотя понимал: сказанное матерью, в сущности, верно. Вся его юность как раз была подчинена тому, чтобы он сам, в конце концов, осознал свою избранность. Он уже изведал, что такое быть лучшим – и когда был дома, и в школе, и в Гарварде. А на последнем курсе узнал, что кто-то даже специально поджидал его, прячась за углом их корпуса, чтобы только пройти с ним вместе через гарвардский двор – и отнюдь не из убогого снобизма, а в надежде обрести нечто неосязаемое, что-то почти невыразимое, дарованное ему укладом и опытом прадедов.
Через несколько дней он отправился на свидание с Мей и встретил ее уже на лестнице. Они присели на едва заметные в полутьме ступеньки.
– Просто помни про эти ступени, – сказал он вдруг охрипшим голосом. – Помни, сколько раз ты меня на них целовала. Ночью, когда я привозил тебя домой. На каждом этаже. А в прошлом месяце мы раз пять прошли до верха и обратно, все не могли распрощаться.
– Ненавижу эту лестницу! Как бы хотела не подниматься по ней наверх, никогда больше...
– Ох, Мей, что нам делать?
Она молчала.
– Последние три дня я про многое думала, – сказала наконец она. – И мне кажется, что все вот так продолжать несправедливо, и по отношению ко мне самой... И к Элу.
– К Элу?! – он вздрогнул. – Ты с ним встречалась?
– Вчера мы с ним долго разговаривали.
– Эл!.. – повторил он, не веря своим ушам.
– Он предлагает пожениться. Он больше не злится на меня.
Билл сейчас оказался в ситуации, которой так ловко избегал целых два месяца, однако она, как всегда бывает, застигла его врасплох, выскочив из-за угла. Он пересел на ступеньку выше, чтобы быть рядом с Мей, обнял ее за плечи.
– Ну, давай поженимся! – вскричала она в отчаянии. – Ты же можешь сам решить. Если захочешь, ты сможешь.
– Я хочу на тебе жениться.
– Почему же мы тогда не можем этого сделать?
– Мы можем, но еще не время.
– О, господи, ты уже говорил мне это...
Целую неделю они мучительно ссорились и мирились, несмотря на неодолимые разногласия и непримиримые факты. А расстались из-за глупой обиды: как он посмел опоздать на целых полчаса?
И на ближайшем же по расписанию пароходе Билл отправился в Европу, пошел добровольцем в полевой госпиталь. Когда Америка тоже вступила в войну, он перевелся в авиацию, так что бледное лицо Мей и ее рдеющие губы наконец потускнели, стерлись на безумном, черном фоне этой войны.
III
В 1919 году Билл самым романтическим образом влюбился в девушку из своего круга. Они познакомились на фешенебельном курорте Лидо, он встречался с нею на площадках для игры в гольф и в модных ресторанах, где исподтишка торговали спиртным в разлив, и в припаркованных на ночь автомобилях, причем любил он ее куда сильнее, с самого начала, чем когда-то любил Мей. Она была лучше, и красивее, и умнее, и добрее сердцем. Она любила его; вкусы у них были схожие, и денег более чем достаточно.
Появился ребенок, через несколько лет их стало четверо, потом осталось лишь трое. После тридцати Билл немного располнел, такое бывает со спортсменами. Он все порывался серьезно чем-нибудь заняться, чтобы вернуть прежнюю форму. Но много работал и на каждые выходные выпивал лишнего. Потом ему достался по наследству тот загородный дом, и они жили там летом.
Через восемь лет супружества они со Стеллой уже полностью доверяли друг другу, зная, что им не грозят катастрофы, постигшие большинство их друзей. Стелле стало гораздо спокойнее; Билл же, осознав, что их браку уже не страшны никакие бури, ощутил некоторую досаду, что-то вроде дискомфорта, вызванного некими химическими реакциями. Чувствуя себя предателем по отношению к Стелле, он все же робко повыяснял у своих друзей, что происходит у них, и обнаружил, что подобные симптомы характерны почти для всех мужчин его возраста. Кое-кто во всем винил войну: "Война – это такая штука, с ней ничто не сравнится".
Не то чтобы Биллу требовалось разнообразие. Сама идея супружеской измены его ужасала. А женского общества ему хватало. Если ему кто-то нравился, Стелла обязательно приглашала ее на выходные – впрочем, и мужчины, любившие Стеллу по-братски, а возможно, и не совсем по-братски, бывали у них в доме не менее часто. Однако это новое будоражащее чувство не уходило и даже наоборот усиливалось. Порой оно подкрадывалось за обедом, эта невероятная тоска по прошлому, и он уже не замечал сидящих за столом, погрузившись в отрывочные воспоминания юности. Порой тоску эту вызывали издавна знакомый вкус или запах. Но особенно остро он ощущал ее летними ночами.
Однажды вечером, когда они со Стеллой после обеда прогуливались по лужайке, нахлынувшая грусть была настолько сильной, что казалась почти осязаемой. Она таилась в шуме сосновых крон, в ветре, в доносившихся из-за теннисного корта звуках радиоприемника, принадлежавшего их садовнику.
– Завтра, – сказала Стелла, – полнолуние.