Дорога, высѣченная въ твердой скалѣ, змѣилась между дикими садами съ богатой, чисто африканской растительностью.
Фиговыя деревья простирали похожія на зеленыя стѣны, тѣснящіеся ряды лопатокъ, полныхъ колючекъ. Питы раскрывались какъ букетъ штыковъ, черноватыхъ или розовыхъ, цвѣта лососины. Старыя агавы поднимали къ небу свои побѣги, прямыя какъ мачты, кончавшіяся выступавшими впередъ сучьями, придававшими имъ видъ канделябровъ или телеграфныхъ столбовъ.
Посреди этой дикой растительности одиноко высилась лѣтняя резиденція губернатора крѣпости. А дальше начиналось безлюдіе, безмолвіе, нарушаемое только ревомъ моря, вливавшагося въ невидимыя пещеры.
Вдругъ влюбленные увидѣли, какъ на значительномъ разстояніи отъ нихъ задвигалась покрывавшая склоны растительность. Покатились камни, словно кто-то отбрасывалъ ихъ ногой, склонялись дикія растенія подъ натискомъ чьего-то бѣгства, раздавались пронзительные взвизги точно крики истязуемаго ребенка. Сосредоточивъ свое вниманіе, Агирре различилъ какія-то сѣрыя фигуры, прыгавшія между темной зеленью.
– Это обезьяны Горы! – спокойно произнесла Луна, часто видѣвшая ихъ.
Въ концѣ дороги поднималась знаменитая Пещера, названная по имени этихъ животныхъ. Агирре различалъ ихъ теперь ясно. Они походили на двигавшіяся связки длинныхъ волосъ, катившихся со скалы на скалу. Подъ ихъ ногами скатывались оторвавшіеся камни и, обращаясь въ бѣгство, они показывали выпуклыя красныя заднія части подъ торчавшими вверхъ хвостами.
Прежде чѣмъ достигнуть Пещеры обезьянъ, влюбленнымъ пришлось остановиться.
Дорога кончалась у нихъ на виду немного дальше выступомъ Горы, недостижимымъ и острымъ. По ту сторону препятствія находилась невидимая бухта де лосъ Каталанесъ съ рыбачьей деревушкой, единственнымъ мѣстечкомъ, зависѣвшимъ отъ Гибралтара. Среди окружавшаго ее безлюдія Гора имѣла диковеличественный видъ.
Кругомъ ни души.
Силы природы свободно разыгрывались здѣсь во всей своей мощи. Съ дороги въ нѣсколькихъ метрахъ глубины виднѣлось море. Пароходы и барки, уменьшенные разстояніемъ, казались черными насѣкомыми съ султаномъ изъ дыма или бѣлыми бабочками съ вверхъ поднятыми крыльями. Волны были единственными легкими складками на безбрежной голубой равнинѣ.
Агирре пожелалъ спуститься, чтобы вблизи взглянуть на гигантскую стѣну, созданную морскимъ прибоемъ. Каменистая крутая дорожка спускалась прямой линіей къ площадкѣ, высѣченной въ скалахъ, съ кускомъ разрушенной стѣны, полукруглой сторожкой и нѣсколькими домиками съ сорванными крышами. Это были остатки старыхъ укрѣпленій, быть можетъ той эпохи, когда испанцы пытались снова завоевать крѣпость.
Когда Луна невѣрнымъ шагомъ спускалась, опираясь на руку жениха и съ каждымъ шагомъ заставляя скатываться камни, вдругъ оглушительное – р-а-а-ахъ – нарушило шумное безмолвіе моря, словно сразу порывисто раскрываются сотни вѣеровъ. Впродолженіи одной секунды все исчезло изъ ея глазъ: – голубая вода, бурыя скалы, и пѣна, покрывавшая подводные камни подвижнымъ бѣловато-сѣрымъ покровомъ, разстилавшимся у ея ногъ. To поднялись сотни чаекъ, обезпокоенныя въ своемъ убѣжищѣ, чайки старыя и огромныя, толстыя, какъ курицы, и молодыя, бѣлыя и граціозныя, какъ голуби. Онѣ удалялись съ тревожными криками и когда эта туча трепетавшихъ крыльевъ и перьевъ разсѣилась, во всемъ своемъ величіи предсталъ мысъ и глубоко внизу лежавшія воды, бившія въ него съ безпрестаннымъ волненіемъ.
Стоило только поднять голову, вскинуть глаза, чтобы увидѣть во всей ея высотѣ эту естественную стѣну, прямую, сѣрую, безъ всякихъ слѣдовъ человѣческихъ, кромѣ едва видимаго на вершинѣ флагштока, похожую на дѣтскую игрушку. На всей обширной поверхности этой гигантской Горы не было никакихъ другихъ выдававшихся впередъ частей, кромѣ нѣсколькихъ темнозеленыхъ шишекъ, – то были кустарники, висѣвшіе со скалы.
Внизу волны уходили и снова набѣгали, словно голубые быки, которые отступаютъ, чтобы напасть съ еще большей силой. Свидѣтельствомъ этихъ продолжавшихся вѣка нападеній служили арки, образовавшіяся въ скалѣ, отверстія пещеръ, врата ужаса и тайнъ, въ которыя вода врывалась съ оглушительнымъ ревомъ.
Развалины этихъ брешей, остатки вѣкового штурма, оторванныя и нагроможденныя бурями камни образовывали цѣпь скалъ, между зубьями которыхъ море расчесывало шолковую пѣну или въ бурные дни бурлило оловяннаго цвѣта брызгами.
Молодые люди сидѣли среди старинныхъ укрѣпленій. У ногъ ихъ разстилалась безбрежная лазурь моря, а передъ ними возвышалась казавшаяся безконечной стѣна, скрывавшая значительную часть горизонта.
Быть можетъ по ту сторону, Горы еще сверкало золото солнечнаго заката. Здѣсь же незамѣтно уже спускался ночной полумракъ. Оба сидѣли молча, подавленные безмолвіемъ окружающей природы, соединенные другъ съ другомъ чувствомъ страха, пораженные сознаніемъ своего ничтожества среди этого подавляющаго величія, словно два египетскихъ муравья подъ сѣнью Большой Пирамиды.
Агирре чувствовалъ необходимость сказать что-нибудь. Голосъ его принялъ торжественное выраженіе, какъ будто въ этомъ мѣстѣ, насыщенномъ величіемъ природы, иначе нельзя было говорить.
– Я люблю тебя! – произнесъ онъ съ непослѣдовательностью человѣка, который сразу отъ долгихъ размышленій переходитъ къ словамъ. – Я люблю тебя. Ты принадлежишь и вмѣстѣ не принадлежишь къ моему народу. Ты говоришь на моемъ языкѣ и однако въ тебѣ течетъ другая кровь. Ты граціозна и красива, какъ испанка, но въ тебѣ есть нѣчто большее, нѣчто экзотическое, что говоритъ мнѣ о далекихъ странахъ, о поэтическихъ вещахъ, о неизвѣстныхъ ароматахъ, которые я слышу каждый разъ, когда подхожу къ тебѣ. А ты, Луна, за что ты любишь меня?
– Я люблю тебя, – отвѣтила она послѣ продолжительной паузы голосомъ серьезнымъ и взволнованнымъ, мягкимъ сопрано. – Я люблю тебя, потому что ты немного похожъ на еврея и однако разнишься отъ него, какъ господинъ отъ слуги. Я люблю тебя – не знаю, за что. Во мнѣ живетъ душа древнихъ евреекъ пустыни, отправлявшихся къ колодцу оазиса съ распущенными волосами и съ кувшиномъ на головѣ. Приходилъ съ своимъ верблюдомъ красавецъ чужестранецъ и просилъ дать напиться. Она глядѣла на него взглядомъ серьезнымь и глубокимъ и, давая ему своими бѣлыми руками пить, отдавала ему вмѣстѣ съ тѣмъ свое сердце, всю свою душу и слѣдовала за нимъ, какъ рабыня. Твои убивали и грабили моихъ. Впродолженіи цѣлыхъ вѣковъ мои предки оплакивали въ чужихъ странахъ потерю новаго Сіона, страны прекрасной, гнѣзда утѣшенія. Я должна была бы ненавидѣть тебя, а я люблю тебя, мой чужестранецъ. Я твоя и послѣдую за тобой, куда бы ты ни пошелъ.
Сгущалась голубая тѣнь, падавшая отъ мыса.
Почти уже наступила ночь.
Чайки съ крикомъ возвращались въ свои убѣжища въ скалѣ. Mope исчезало подъ тонкимъ слоемъ тумана. Вдали, въ еще свѣтломъ надъ проливомъ небѣ горѣлъ, какъ алмазъ, свѣтъ маяка. Сладкая сонливость исходила, казалось, отъ угасавшаго дня и пропитывала всю природу.
Оба человѣческихъ атома, затерянные въ этой безбрежности, чувствовали, какъ въ нихъ пробуждается тотъ же трепетъ, что и кругомъ, и забыли обо всемъ, что недавно еще составляло ихъ жизнь. Они не думали о городѣ, по ту сторону горы, о человѣчествѣ, ничтожной частицей котораго они были.
Они были совершенно одни и, глядя другъ на друга, сливались во едино. Такъ соединиться бы навѣкъ! Въ полумракѣ раздался шорохъ, точно трескъ ломающихся сухихъ сучьевъ.
Вдругъ въ небѣ сверкнула красная молнія, мгновенная и быстролетная, какъ взмахъ крыльевъ огненной птицы. Потомъ гора задрожала, и на сухой раскатъ грома отвѣтило море своимъ эхо.
Вечерній выстрѣлъ!
Какъ кстати!
Оба содрогнулись, словно просыпаясь отъ сна.
Луна бросилась наверхъ по тропинкѣ, ища дорогу, и не слушая Агирре.
Она стремглавъ бѣжала. Она запоздаетъ домой! Сюда они никогда больше не вернутся.
Здѣсь было опасно.
V
Консулъ печально бродилъ по Королевской улицѣ, съ потухшей трубкой, грустнымъ взглядомъ и повисшей въ рукѣ англійской тросточкой.
Невольно останавливаясь во время своихъ безцѣльныхъ прогулокъ передъ дверью лавки Кхіамулла, онъ сейчасъ же отправлялся дальше. Кхіамулла тамъ не было. За прилавкомъ стояло только два молодыхъ приказчика съ такимъ же, какъ у него зеленоватымъ цвѣтомъ лица. Бѣдный его другъ лежалъ въ больницѣ въ надеждѣ, что нѣсколькихъ дней покоя, вдали отъ сырого полумрака лавки, было бы довольно, чтобы избавиться отъ этого кашля, который, казалось, истощалъ его тѣло, заставляя его харкать кровью. Онъ родился въ странѣ солнца и нуждался въ его божественной ласкѣ.
Агирре могъ бы зайти въ контору Абоабовъ, но боялся этого. Старикъ по прежнему всхлипывалъ отъ волненія, разговаривая съ нимъ, но въ его лицѣ добродушнаго патріарха было чтото новое, что отталкивало испанца. Забулонъ встрѣчалъ его мычаніемъ и продолжалъ считать деньги.
Четыре дня Агирре не видалъ Луну. Сколько часовъ проводилъ онъ въ окнѣ отеля, тщетно разглядывая жилище Абоабовъ! На террасѣ никого. Никого за ставнями. Домъ какъ будто вымеръ. Нѣсколько разъ на улицѣ онъ встрѣчался съ женой и дочерьми Забулона. Онѣ проходили мимо, дѣлая видъ, что не замѣчаютъ его, серьезныя и гордыя въ своей величавой тучности.
Луна оставалась незримой. Словно она уѣхала изъ Гибралтара. Однажды утромъ ему показалось, что онъ узнаетъ ея тонкую руку, открывающую часть жалюзи. Онъ вообразилъ себѣ, что видитъ между зелеными деревянными полосками жалюзи эбеновый шлемъ ея волосъ и ея блестящіе глаза, устремленные на него. Но это было только видѣніе, продолжавшееся мгновеніе. Когда онъ хотѣлъ сдѣлать умоляющій жестъ, когда поднялъ руки, прося ее подождать, она уже исчезла.