Огненная птица сумерокъ пронеслась по воздуху на своихъ красныхъ крыльяхъ и отъ грома задрожали земля и дома.
Вечерній сигналъ!
Опечаленный Агирре увидѣлъ въ воображеніи высокую черную стѣну, кружащихся чаекъ, ревущее, покрытое пѣной море, вечерній полумракъ, похожій на тотъ, который окружалъ ихъ теперь.
– Ты помнишь, Луна? Помнишь?
Въ сосѣдней улицѣ раздались барабанная дробь, щебетаніе флейтъ и глухой щумъ большого барабана. Этотъ воинственный шумъ покрывалъ мистическое пѣніе, проникавшее, казалось, сквозь стѣны храма. To была вечерняя зоря, передъ закрытіемъ воротъ крѣпости. Одѣтые въ желто-сѣрые мундиры, солдаты шли въ тактъ своихъ инструментовъ, а надъ полотняными касками размахивалъ руками атлетъ, оглушавшій улицу ударами по барабанной кожѣ.
Молодые люди ждали, пока пройдетъ шумный отрядъ. И по мѣрѣ того, какъ онъ удалялся, до ихъ слуха изъ храма снова постепенно стала доходить мелодія небеснаго хора.
Испанецъ казался обезкураженнымъ, умоляющимъ и, недавно еще грозный и рѣшительный, онъ теперь кротко просилъ:
– Луна! Лунита! To, что ты говоришь, неправда! He можетъ быть правдой! Ты хочешь, чтобы мы разстались такъ! He слушай никого. Слѣдуй велѣніямъ сердца! Мы еще можемъ стать счастливыми! Вмѣсто того, чтобы ѣхать съ этимъ человѣкомъ, котораго ты не можешь любить, котораго ты, несомнѣнно, не любишь, лучше бѣжимъ!
– Нѣтъ, – отвѣтила она рѣшительно, закрывая глаза, какъ бы боясь, что, увидя его, можетъ поколебаться. – Нѣтъ… Это невозможно. Твой Богъ не мой Богъ, твой народъ не мой народъ.
Въ сосѣднемъ католическомъ соборѣ, остававшемся невидимымъ, протяжно, съ безконечной грустью, прозвучалъ колоколъ. Въ протестантской церкви дѣвичій хоръ началъ новый гимнъ, словно вокругъ органа порхала стая шаловливыхъ соловьевъ. Издали все слабѣе, теряясь въ покрытыхъ ночнымъ мракомъ улицахъ, слышался громъ барабана и игривые звуки флейтъ, воспѣвавшихъ залихватской цирковой мелодіей міровое могущество Англіи.
– Твой Богъ! Твой народъ! – грустно воскликнулъ исианецъ. – Здѣсь, гдѣ существуетъ столько боговъ! Здѣсь, гдѣ каждый принадлежитъ къ другому народу! Забудь все это! Всѣ мы равны передъ жизнью. Существуетъ одна только истина: – любовь.
– Тамъ – тамъ! – стоналъ колоколъ наверху католическаго собора, оплакивая смерть дня. – Къ свѣту! Къ свѣту! – пѣли въ протестантской церкви голоса дѣвушекъ и дѣтей, разсѣиваясь въ безмолвіи сумерекъ, окутывавшихъ площадку.
– Нѣтъ! – жестко проговорила Луна съ выраженіемъ, котораго Агирре раньше не слышалъ у нея, словно говорила другая женщина. – Нѣтъ. Ты имѣешь свою землю, свою родину. Ты можешь смѣяться надъ народами и вѣрованіями, выше всего ставя любовь. Насъ же, гдѣ бы мы ни родились, какъ бы законъ ни равнялъ насъ съ другими, всегда называютъ жидами и жидами мы вынуждены волей-неволей остаться. Нашей землей, нашей родиной, нашимъ единственнымъ знаменемъ является – религія нашихъ предковъ.
И ты требуешь, чтобы я ее покинула и бросила своихъ. – Безуміе!
Агирре слушалъ ее изумленно.
– Луна, я не узнаю тебя! Луна, Лунита, ты стала другой! Знаешь, о комъ я думаю сейчасъ? О твоей матери, которую не зналъ.
Онъ вспоминалъ тѣ ночи жестокой неувѣренности, когда еврейка Абоабъ рвала свои ярко-черные волосы передъ постелью изъ ковровъ и маленькихъ матрасовъ, на которой тяжело дышала ея дочка, пытаясь обмануть ненавистнаго демона Уэрко, пришедшаго похитить ея дитя.
– Ахъ! Луна! Я понимаю простую вѣру твоей матери, ея наивное легковѣріе! Любовь и отчаянье упрощаютъ нашу душу, срываютъ съ нея пышную мишуру, въ которую мы ее рядимъ въ часы счастья и гордости, дѣлаютъ насъ робкими и заставляютъ благоговѣть передъ тайной, какъ безразсудныхъ животныхъ. Я чувствую то же самое, что твоя бѣдная мать чувствовала въ эти ночи. Я чую Уэрко около насъ. Быть можетъ это старикъ съ козлиной бородой, повелѣвающій твоимъ народомъ. Это – всѣ твои, народъ положительный, лишенный воображенія, неспособный познать любовь. Кажется невѣроятнымъ, чтобы ты, Луна, вышла изъ этого народа.
He смѣйся надъ моимъ безуміемъ, но мнѣ хочется стать здѣсь на колѣни, передъ тобой, броситься на землю и закричать: – Уэрко, чего ты хочешь? Ты пришелъ, чтобы отнять у меня Луну? Луниты здѣсь нѣтъ. Она ушла навсегда! Здѣсь только моя возлюбленная, моя жена. Пока у нея еще нѣтъ имени, но я ей дамъ его. Мнѣ хочется взять тебя въ свои объятія, какъ дѣлала твоя мать, и защищать тебя отъ чернаго демона, а потомъ, когда я увижу, что ты спасена, что ты моя навсегда, я скрѣпилъ бы ласками твое новое имя и назвалъ бы тебя… Единственной, да, именно такъ, моей милой боготворимой Единственной. Тебѣ нравится это имя? Я хочу, чтобы наши жизни слились вмѣстѣ и чтобы нашимъ домомъ былъ весь міръ.
Она грустно пркачала головой.
Все это очень красиво. Но и это не болѣе, какъ сонъ. Недавно эти слова растрогали бы ее, заставили бы ее плакать, – но теперь! И съ жестокимъ упрямствомъ она повторяла:
– Нѣтъ, нѣтъ, мой Богъ не твой Богъ. Мой народъ не твой народъ. Къ чему итти противъ судьбы!
Когда ея родственники съ негодованіемъ говорили ей о ея любви, о которой знаетъ весь городъ, когда "духовный вождь" предсталъ передъ ней съ гнѣвомъ древняго пророка, когда случай или доносъ единовѣрца заставилъ вернуться ея жениха, Луна почувствовала, какъ въ ней пробуждается что-то, до сихъ поръ дремавшее. Осадокъ вѣры, ненависти, надеждъ поднялся со дна ея души и измѣнилъ ея чувства, возложивъ на нее новыя обязанности.
Она еврейка и останется вѣрна своему народу. Она не хочетъ потеряться одинокой и безплодной среди чужихъ людей, ненавидѣвшихъ евреевъ инстинктивной унаслѣдованной ненавистью. Оставаясь среди своихъ, она будетъ пользоваться вліяніемъ супруги, которую выслушиваютъ на семейномъ совѣтѣ, а когда она состарится, ея сыновья окружатъ ее религіознымъ поклоненіемъ. Она чувствуетъ, что не вынесетъ ненависти и ревности въ этомъ враждебномъ мірѣ, куда ее хотѣла увлечь любовь, въ этомъ мірѣ, дарившемъ ея народъ только мученіями и издѣвательствомъ. Она хочетъ остаться вѣрной своему народу и продолжать то оборонительное шествіе, которое ея единоплеменники совершали сквозь вѣка гоненій.
Потомъ ей вдругъ стало жалко упавшаго духомъ недавняго жениха и она заговорила съ нимъ съ большей нѣжностью. Она не можетъ болѣе прикидываться спокойной и равнодушной. Ужели онъ думаетъ, что она можетъ его забыть? О! эти дни были лучшіе въ ея жизни. To былъ романъ ея жизни, голубой цвѣтокъ, о которомъ всѣ женщины, даже самыя обыкновенныя, сохраняютъ память, какъ о вѣяніи поэзіи.
– Или ты думаешь, что я не представляю себѣ какъ сложится моя жизнь? Ты былъ – неожиданностью, которая скрашиваетъ жизнь, радостью любви, которая видитъ счастье во всемъ окружающемъ и не думаетъ о завтрашнемъ днѣ. Ты не походилъ на большинство людей. Я это признаю. Я выйду замужъ, буду имѣть много дѣтей, цѣлую кучу, – вѣдь нашъ народъ такъ плодовитъ! – а по ночамъ мужъ цѣлыми часами будетъ говорить мнѣ, сколько мы нажили днемъ… Ты – ты нѣчто совсѣмъ другое. Быть можетъ, мнѣ пришлось страдать, напрягать всѣ силы, чтобы сохранить тебя и всетаки ты мое счастье, моя мечта!
– Да! Я все это, потому что люблю тебя! – возразилъ Агирре. – Понимаешь ли ты, что дѣлаешь, Луна? Представь себѣ, что передъ твоимъ дядей Забулономъ вдругъ выложатъ на прилавокъ тысячи фунтовъ, а онъ повернется къ нимъ спиной съ презрѣніемъ, чтобы пойти въ синагогу. Развѣ онъ такъ поступитъ? Такъ вотъ. Любовь – тоже даръ судьбы! Какъ и красота, богатство и власть. Всѣ мы, рождающіеся на свѣтъ, можемъ получить одну изъ этихъ счастливыхъ случайностей, но немногимъ онѣ даются! Всѣ живутъ и умираютъ, думая, что они познали любовь, думая, что она вещь обычная, потому что смѣшиваютъ ее съ удовлетвореніемъ животнаго чувства. А на самомъ дѣлѣ любовь – привиллегія, случайный лотерейный выигрышъ, какъ милліоны, какъ красота, которыми пользуются лишь немногіе. И вотъ, когда любовь становится на твомъ пути, Луна, Лунита, когда судьба подноситъ тебѣ своей рукой счастье, ты поворачиваешься спиной и уходишь! Подумай хорошенько! Еще есть время! Сегодня, гуляя по Королевской улицѣ, я видѣлъ расписаніе пароходовъ. Завтра одинъ уходитъ въ Портъ-Саидъ! Достаточно небольшого усилія! Бѣжимъ! Тамъ подождемъ парохода, который повезетъ насъ въ Австралію.
Луна гордо вскинула голову. Исчезла сострадательная улыбка, меланхолическая грусть, съ которой она слушала молодого человѣка. Глаза ея блестѣли жесткимъ блескомъ, голосъ ея звучалъ жестоко и рѣзко:
– Доброй ночи!
И она повернулась къ нему спиной и бросилась бѣжать. Агирре послѣдовалъ за ней, на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ.
– Такъ ты уходишь! – воскликнулъ онъ. Такъ! И мы больше не увидимся! Развѣ возможно, чтобы такъ кончилась любовь, которая была для насъ цѣлой жизнью?
Въ протестантской церкви замеръ гимнъ. Умолкъ колоколъ католическаго собора. Военная музыка затихла гдѣ-то далеко въ городѣ. Гнетущее безмолвіе окутало влюбленныхъ. Агирре казалось, что міръ опустѣлъ, что свѣтъ погасъ навсегда, и что среди хаоса и вѣчнаго молчанія жили только онъ и она.
– Дай мнѣ по крайней мѣрѣ руку! Мнѣ хочется въ послѣдній разъ почувствовать ее въ своей! He хочешь?
Она, казалось, колебалась, потомъ протянула ему правую руку, такую безчувственную и холодную!..
– Прощай, Луисъ! – сказала она коротко, отводя глаза, чтобы не видѣть его.
Она продолжала однако говорить. Она почувствовала потребность утѣшить его, какъ всѣ женщины въ минуту великаго горя. Пусть онъ не отчаивается. Жизнь ждетъ его съ ея сладкими надеждами. Онъ увидитъ свѣтъ. Онъ еще молодъ.
Агирре говорилъ сквозь зубы, обращаясь къ самому себѣ, какъ безумный. Молодъ! Какъ будто для горя существуютъ возрасты. Недѣлю тому назадъ ему было тридцать лѣтъ! Теперь онъ чувствуетъ себя старымъ, какъ міръ.