(Мы уже сидели в лесничестве Шильдхорн за горячим пуншем.) Шербаум спрашивал об экономическом положении города. Я рассказывал о спаде в торговле лесом и о долговом бремени (два миллиона прусских талеров), которое, впрочем, уменьшилось в 1794 году благодаря государственным субсидиям. Тут он захотел узнать поподробней о регулярных частях, составлявших данцигский гарнизон. Мой ответ произвел на него большое впечатление: в гарнизоне постоянно числилось в общей сложности шесть тысяч солдат и офицеров, в том числе артиллеристы, крепостные войска и лейб-гусары; и всему этому оккупационному войску противостояли всего лишь тридцать шесть тысяч гражданских лиц; что касается вооруженных отрядов горожан, являвшихся в прошлом важным орудием в руках ремесленных гильдий, то им пришлось разоружиться. Я открыл свою папку, показал материалы "К истории Бартольди" и процитировал путевые заметки одного иноземца, попавшие ко мне: "Французская государственная система имеет здесь много приверженцев. Но я не думаю, что они когда-нибудь решатся пойти на измену прусскому правительству, если оно будет проявлять заботу об умеренно мягком правлении". И тут Шербаум понял, к чему я клоню.
- Не так уж много изменилось с того времени.
- Вот почему, Филипп, я считаю: история Бартольди не должна повториться.
(Но опыт нельзя передать даже за пуншем.)
- Во-первых, я не стремлюсь к революции. Во-вторых, я все логически вычислил. Не знаю, имеете ли вы представление о математической логике…
- Мне известно, что у вас плохие отметки по математике.
- Это относится только к прикладным разделам. Во всяком случае, моя формула верна. Сначала, правда, у меня ничего не получалось, потому что основная посылка была - это произойдет в субботу. Но даже воскресные газеты не успели бы откликнуться. Понедельник вообще отпадает. Теперь я разрабатываю вариант со средой: в среду днем. И тут все вдруг заиграло. Уже в четверг соберется палата депутатов. В пятницу я опять буду в состоянии давать интервью, соберу в больнице пресс-конференцию. И обнародую заявление. Состоятся первые манифестации солидарности. Не только в Западном Берлине, но и в Западной Германии. В некоторых крупных городах сожгут собак. Позже к этому присоединится и кое-кто за границей. Веро называет это ритуализированной формой вызова. Ну да ладно, ведь мою историю надо как-то окрестить. Я покажу вам формулу. Но только потом, когда все будет позади.
- А если пойдет по-другому, Филипп? Если тебя убьют на месте?
- Стало быть, формула была неправильной, - сказал мой зубной врач. - Ох, уж эти ваши истории. Поступок Бартольди прямо-таки взывает к повторению.
- Вы считаете, он станет действовать…
- Если ясная и морозная погода продержится до следующей среды, у меня не будет времени заняться его дистальным прикусом и - по мере возможности - исправить его.
- Мне бы ваши заботы.
- Скажите, милый мой, отвлекаясь от тех исторических примеров, которым вы, как педагог, призываете следовать, есть у него какой-либо живой пример? Вы ведь знаете, у нас всегда перед глазами идеал. Я почти убежден, что гимназист Бартольди довольно долгое время служил для вас опорой. Угадал?
Мы направляем воспоминания в определенное русло. (В поисках утерянного образца.) Вот я уже опять надел короткие штанишки и стою перед старинными домами с остроконечными крышами на Бойтлергассе. А он уверял, что его идеалом был чудо-бегун Нурми. (Мы сошлись на том, что потребность иметь живые примеры в профилактических целях должна удовлетворяться передачей из поколения в поколение этих живых примеров, примеров "Даешь профилактику!".) Я изложил ему свое построение, созданное, так сказать, по аналогии: мой отец был лоцманом, сына называли Штёртебекером; его отец, став солдатом противовоздушной обороны, тушил огонь, сын хочет принести жертву - разжечь огонь; и тут зубной врач согласился со мной:
- Разумеется, вся цепь ваших умозаключений смётана на живую нитку, но я все же не исключаю, что предполагаемые ожоги и увечья его отца смогут нас на что-то натолкнуть. Не мешало бы вам хоть разок напроситься к мальчику в гости…
Она живет среди тряпичных собак и читает изречения председателя Мао. В ее комнате, которая, очевидно, меньше, чем его, среди множества самоделок привлекает внимание большое "крупнозернистое" фото Эрнесто Че Гевары. Все это я знаю со слов Шербаума, который называет ее комнату "детсадовской", а тряпичную коллекцию - "зверинцем". Он говорит об этом добродушно-снисходительно:
- Нуда, дело вкуса.
С коллекцией мерседесовских "звездочек" она до сих пор не хочет расстаться, хотя он не раз повторял:
- Это уже пройденный этап.
А она привязана к старым трофеям.
- Собственно, то было хорошее время. Хорошо собирать "звездочки".
Он говорит:
- Иногда мне здорово надоедает: она читает Мао, как моя мама - Рильке.
Хмурого Че Шербаум называет "pin-up" Веро.
Когда он оглядывается назад, в серые, еще доисторические времена, в нем всплывает воспоминание:
- Раньше там висел Боб Дилан. Я сам подарил ей его портрет. И написал на нем: "Hes’so damn real…" Нуда, это было давно.
У Филиппа Шербаума тоже прикреплена кнопками в простенке между окнами фотография: вернее, газетная полоса небольшого формата - три узкие колонки; в средней колонке, как бы разделяя текст, помещен портрет примерно в два раза больше, чем обычная фотография на паспорте. На ней юноша лет семнадцати: твердое круглое лицо, волосы сначала смочены, а потом тщательно зачесаны назад, пробор слева. Открытое и серьезное лицо, обычная фотоулыбка; лицо мальчика тридцатых годов, мальчика моего поколения.
- Кто это?
(Я спросил Шербаума: "Могу ли я как-нибудь зайти к вам в гости, Филипп?" И он ответил, как всегда, вежливо: "Ясное дело. Ведь я у вас уже был. Только я не умею заваривать чай". И когда я и впрямь пришел к нему - и даже принес его матери цветы, которые оставил в передней, - он отвечал на все мои вопросы, ничего не приходилось повторять дважды.)
- Этот? Гельмут Хюбенер. Член какой-то секты. Вроде мормонов. Она называлась "Святые последнего дня". Родом он был из Гамбурга, но напечатано о нем в Киле. В их группе было четверо: подмастерья, служащие. Продержались они довольно долго. Только двадцать седьмого октября сорок второго его казнили здесь, в Берлине, в Плётцензее, ну, а до этого, конечно, пытали.
Шербаум разрешил мне снять со стены статью - я хотел прочесть и то, что было напечатано на оборотной стороне: увидеть фотокопию официального объявления о его казни. (Статья среди других статей. Справа на оборотной стороне рубрика "Новости вкратце" кончалась заметкой о конкурсе молодых ученых "Молодежь исследует".) Рядом с колонцифрой я прочел: "Дойче пост".
- С каких пор вы читаете профсоюзную печать?
- Наш почтальон рекламирует эту газетку. Довольно скучную, но она бесплатная. Все же я благодарен, без нее я бы о Хюбенере нипочем не узнал.
Я смутно вспомнил, что о Хюбенере говорилось в статье "Свидетельства Сопротивления", которую дала мне прочесть Ирмгард Зайферт, - да, там было написано что-то о семнадцатилетнем практиканте-служащем и его группе Сопротивления. (Почему я на своих уроках не…? Почему всегда только о слишком позднем офицерском заговоре? И к чему вся эта путаная чепуха о моей шайке?)
Шербаум не дал мне чересчур долго ломать голову. Поскольку я молчал, он нанес удар:
- Да, такое тоже было. По сравнению с этим ваша юношеская шайка - пустой номер. А они больше года печатали листовки и распространяли их. Причем среди самых разных людей. Во-первых, среди портовых рабочих. Во-вторых, среди французских военнопленных, разумеется в переводе. В-третьих, среди солдат-фронтовиков. Он начал уже в шестнадцать. И он не занимался разрушением церквей и прочей мурой. Ничего похожего на ранний анархизм. И он не был таким уж простачком, как ваш Бартольди. Умел стенографировать и даже знал азбуку Морзе.
(А я, дурак, надеялся и боялся, что мое прошлое - главаря шайки - станет для него примером или что примером станет его отец, солдат противовоздушной обороны, с этими его предполагаемыми ожогами.) Правда, я все еще продолжал искать в комнате Шербаума доказательства, подтверждающие цепь моих мотивировок, например фотографии руин или снимки, которые показывали бы его отца на дежурстве. И я напомнил ему, что меня в мои семнадцать лет запихнули в штрафной батальон.
- Знаете, что значит разминирование без огневого прикрытия?
Но Шербаум по-прежнему твердо хотел учиться у практиканта Хюбенера.
- Он стенографировал сообщения, которые передавало лондонское радио. Кстати, я тоже закончил курсы стенографии. Когда история с Максом будет позади, я научусь передавать на коротких волнах и займусь азбукой Морзе.
(И то и другое я не умею. Хотя осенью сорок третьего в военном лагере допризывников поблизости от Нойштадта в Западной Пруссии они меня хотели научить азбуке Морзе. Может быть, я даже умел передавать и принимать телеграммы: семнадцатилетние часто делают то, о чем в сорок лет с трудом могут вспомнить, - пример тому Ирмгард Зайферт. Шербаум музыкален: ему легко научиться выстукивать сообщения на телеграфном аппарате.)