(Позже я записал: "Сегодня утром, через несколько минут после восьми тридцати, я сперва поцеловал свою коллегу Ирмгард Зайферт, в результате чего у меня открылась медленно заживавшая ранка на нижней губе, а потом влепил ей пощечину. Было четыре градуса ниже нуля, мы стояли между заснеженными соснами и березами, чуть выше обледеневших ступенек, которые ведут к шоссе, соединяющему этот лес с аллеей Кляй, и тут я оборвал ее фразу, отвесив левой рукой оплеуху. Треск пощечины, но птицы не вспорхнули с веток. Когда я служил на аэродроме, в наземных частях, и меня называли Штёртебекером, я однажды влепил пощечину девочке, но больше это не повторялось. Сразу после того, как я ударил Ирмгард, я пожалел, что это не произошло в присутствии зрителей, нет, не зрителей, а Линды… Как ни смехотворна пощечина, она все же есть действие. От камня, коснувшегося водной поверхности, идут круги: замелькали кадры. Я еще раз врезал Ирмгард Зайферт по другой щеке, а потом раз за разом справа-слева залеплял пощечины Линде, справа-слева Линде, то на променаде у Рейна, то на складе пемзы, то на Майенском поле между глыбами базальта, то в гостиничных номерах… а однажды - на глазах у отца Линды, ведь это можно повторять бесконечно. "Великолепно, - сказал он. - Великолепно. Только так можно ее образумить".)
Ирмгард Зайферт тут же полезла за сигаретой.
- Ты прав. Извини.
Той же рукой я помог ей прикурить.
- Мне очень жаль. Иначе я не мог.
Она раза три затянулась и бросила сигарету.
- Ты хотел поговорить о Шербауме.
До самого Розенэка мы обращались друг к другу на "ты", лишь в "фольксвагене", едва включив зажигание, она опять перешла на "вы".
- Я придерживаюсь того же мнения, что и вы, - мальчик чрезвычайно одаренный, по меньшей мере у него музыкальные способности.
- Даже доктор Шмиттхен, который имеет все основания жаловаться на Шербаума, говорит: "И по моему предмету его успехи могли бы быть значительно выше, ему следует сделать лишь небольшое усилие. При его способностях мы вправе ждать от него многого".
Мы с натугой посмеялись. Она ехала уверенно, но, пожалуй, слишком быстро.
- Еще полгода назад Шербаум рассказывал мне, что он сочиняет песни, аккомпанируя себе на гитаре, и, когда я попросила его, даже исполнил их: он не очень самостоятелен. Мировая скорбь плюс ангажированность. Чуть-чуть Брехта, в истоках Вийон. Но при этом, безусловно, своеобычно, и - повторяю еще раз - он мальчик одаренный.
(Песенку Шербаума "Мы собираем "звездочки"" намеревались опубликовать в антологии "Школьная лирика".)
- Но он больше не сочиняет.
- Значит, нам надо позаботиться о том, чтобы он снова стал сочинять.
- Стихи против напалма, и тогда ему не придется сжигать свою собаку.
- Признаюсь, я не мыслила столь прямолинейно, однако усиленные занятия искусством могли бы придать известную форму его сумбурной и далеко не целенаправленной критике… Ну а если процесс творчества заполнит его жизнь, он принесет и тот побочный эффект, которого мы ждем.
- Вы рассматриваете искусство как трудовую терапию…
- Милый Эберхард, разрешите напомнить, что это вы попросили меня поискать вместе с вами какой-то ход, какой-то выход для юного Шербаума. Не правда ли?
- Я вам, разумеется, благодарен…
Остаток дороги мы проехали молча. Даже после того, как она поставила машину на стоянку, ни слова. Но на коротком отрезке от ворот до школьного подъезда она начала вполголоса, почти робко:
- Скажите, Эберхард, вы можете представить себе меня семнадцатилетнюю, как я сижу за чисто выскобленным деревянным столом и пишу каллиграфическим почерком донос, который может стоить человеку жизни?
Почему я столь решительно отвожу ее от этих мыслей? (Пусть себе купается на здоровье в затхлой трясине.) У нее тонкие интеллигентные пальцы, которыми она вылавливает из аквариума гуппи, когда они всплывают брюхом кверху. (Под этим я могу подписаться: мне нравятся ее руки, я знаю их досконально, ведь, сидя у меня на диване, мы держимся за ручки, не переставая, впрочем, молоть языком, молоть языком…)
Мой класс писал. (Шепот, шорох бумаги, покашливание, расчлененная тишина.) Я стоял лицом к окну и мысленно втолковывал стеклу: Послушайте, Шербаум. Я уже давно не слышал ваших новых стихов. И госпожа штудиенрат Зайферт считает, что вы должны особо серьезно заниматься песнями, тем более что вы играете на гитаре. Стало быть, пишите песни, Шербаум. Вы так же, как и я, знаете, какая сила, какая политическая сила таится в лирических стихах. Вспомните Тухольского, Брехта, "Фугу смерти" Целана. Как-никак у нашей политической песни огромные традиции, она ведет свое начало от Ведекинда. Поэтому песни протеста, особенно в Западной Германии, должны получить новый толчок. Я хотел бы, чтобы при ваших способностях…
Примерно то же самое я сказал Шербауму во дворе на перемене. Он стоял неподалеку от крытой стоянки для велосипедов рядом с Веро Леванд. Я сделал вид, будто не замечаю, что она курит. Она не отходила, делая вид, будто не замечает меня.
- Послушайте, Шербаум. Я уже давно не слышал ваших новых стихов…
Он прервал меня только тогда, когда я углубился в анализ отдельных песен протеста, заговорил о "messages", о Джоан Баэз, о "If I had a hammer" и о "flower - power".
- Песни эти просто убаюкивают. Вы ведь сами в них не верите. Ничего не меняется. Если попадешь в жилу, то таким способом можно зарабатывать деньги. Они действуют только на слезные железы. Этот опыт я проделал с Веро. Ты не дашь соврать? Я исполнил свой самый суровый зонг, он называется "Песня нищего", и в нем говорится о хлебной западне для мира… И вот, когда я пел, она выла и повторяла: фантастика, просто фантастика!
- Эта песня и впрямь фантастика. Но ведь ты не выносишь, когда что-нибудь твое хвалят.
- Тебя интересуют только эмоции. У тебя создается соответствующее настроение, вот в чем фокус, создается настроение.
- Ну и что? Раз мне это нравится.
- Слушай внимательно. Я хочу сказать своей песней, что подачки только увеличивают обездоленность, подачки приносят пользу лишь тем, кто их раздает, а именно богачам и угнетателям…
- Представь себе, я все усекла. И как раз это я нахожу просто фантастикой.
- Соплячка.
(Слово прозвучало хоть и снисходительно-насмешливо, но добродушно. Собственно, ласковое словечко. Когда она несла чепуху о базисе и надстройке: "У нас сегодня собрание, Флип. Сегодня вечером мы будем разбирать прибавочную стоимость. Приходи тоже", в его терпеливом отказе слышалась явная симпатия: "Ты соплячка, чего от тебя ждать…"
С легкой руки Филиппа возникли всякие прозвища, и это тоже доказывает его способности, меня он назвал Old Hardy. Не кто иной, как Шербаум, окрестил Ирмгард Зайферт Архангелом. Что касается Ирмгард Зайферт, то Архангел неоднократно с похвалой отзывалась о его "Песне нищего".)
- И госпожа штудиенрат Зайферт считает, что вы должны работать над политической песней…
- Зачем? Если даже Веро не сечет…
Я признал правым с одной стороны Шербаума, с другой - Веро Леванд, одобрительно отозвался об их споре, назвав его закономерной дискуссией, которая, собственно, уже сама по себе доказывает, какую силу представляет собой подвергаемая сомнению политическая песня.
- Ну хорошо, Шербаум. Вы не верите в слова. Хотите действовать, совершать поступки. Предположим, вы сделаете то, что задумали. Сожжете вашего Макса перед кафе Кемпинского. Вас либо убьют на месте, либо так отделают, что вы заляжете в больницу. Ничего не попишешь: спонтанная реакция общественности. Броские заголовки. Общество "Друг животных" требует наложить на вас штраф. Несмотря на то что несколько голосов будут против, гимназия вынесет решение - исключить. Придется уйти и мне, что, впрочем, не самый худший вариант… Ну, а через две недели ни одна живая душа не вспомнит обо всем этом, ведь произойдет что-то новое, и опять оно будет подано под броскими заголовками, к примеру родится теленок о двух головах. Ну, а теперь возьмем другой вариант: вы садитесь и пишете балладу о таксе по кличке Макс. В наивно-народном духе и вполне обстоятельно. Восстанавливаете события поэтапно. Макс - шаловливый щенок. Макс подрастает. Филипп читает Максу газеты. Макс дает понять: сожги меня. Филипп говорит "нет". (Пусть даже приводя мои негодные доводы.) Но Макс настаивает. Он больше не слушает Филиппа, он презирает его. И так далее и так далее. Если песня вам удастся, она останется, переживет броские заголовки.
Оба слушали совершенно безучастно. (Возможно, идея баллады чересчур увлекла меня самого.) Но тут Шербаум медленно пожал плечами и объяснил своей подружке:
- Old Hardy верит в бессмертие. Ты слышала - я должен создать шедевр.
- Типичные для него слова, что еще может сказать учитель немецкого. Он - бумажный тигр.
- Тоже красиво. И ваш бумажный тигр согласен даже с тем, что стихи в большинстве случаев не оказывают сиюминутного действия, они действуют медленно и зачастую чересчур поздно…