Осенью пятьдесят пятого года моя невеста и я отправились в Познань на осеннюю ярмарку - это была наша последняя совместная поездка, - в Познани я должен был убедить нескольких инженеров, специалистов по цементу, что вращающиеся пылеуловители чрезвычайно рентабельны. И вот оттуда мы с Линдой ненадолго заглянули в бывшую Рамкау, округ Картузы, юго-западнее Гданьска, чтобы нанести визит моей тетушке Хедвиг, которая в свою очередь после неимоверно пространных рассуждений о сельском хозяйстве у кашубов и после того, как мы сели за стол в узком семейном кругу, подтвердила отличные качества картофельной начинки для польских гусей; ее разъяснения напомнили мне разъяснения Брюзама десятилетней давности; однако тетушка не очень-то разбиралась в мускатных орехах, для вкуса она добавляла в картошку тмин.
Моя невеста опасалась этой утомительной, чреватой неудобствами поездки, для которой надо было преодолеть всякие бюрократические формальности, но я вырвал у нее согласие, сказав: "Как-никак я приноравливаюсь к твоей отнюдь не простой семье, поэтому и тебе не мешает пойти мне навстречу"; после чего она поворчала, но согласилась, и мы посетили этих простых и по-деревенски радушных людей. (Поскольку речь шла о моих последних еще оставшихся в живых родственниках, я отправился в путь, испытывая чувство умиления; мы посетили также Нойфарвассер, портовый пригород бывшего Данцига. "Вы же помните, доктор, что давным-давно я утопил там во все еще мутной жиже около гавани напротив островка мой молочный зуб".)
"Ну, паренек, здорово же ты подрос" - этими словами меня приветствовала тетушка, которая, собственно, была сестрой моей бабушки с материнской стороны, урожденной Курбьюн, она вышла замуж за ныне покойного Риппку, крестьянина-бедняка, а ее сестре, моей бабушке, повезло - она нашла себе мужа в городе по фамилии Бенке, десятника на лесопилке, и моя мама стала горожанкой и выскочила замуж за Штаруша; три поколения Штарушей жили в городе, но так же, как и Курбьюны, были кашубами; в начале XIX столетия Штаруши селились неподалеку от Диршау.
"Скажи-ка, чем ты занимаешься? - спросила сестра моей бабушки и поискала глазами мою невесту. - Стало быль, влез в цементное дело. Почему же ты не привез с собой цемента? Он нам нужен позарез. Видишь?"
(После нашего возвращения мне удалось преодолеть дурацкие препоны не только с польской, но и с западногерманской стороны и послать в Картузы десять мешков цемента. Идея Линды.)
Хотя моя невеста обещала тетушке Хедвиг прислать цемент для ремонта разрушенного снарядами сарая, тетушка продолжала сокрушаться: "Ничего-то у нас нет; всего-навсего немного ржицы, корова, теленочек, квашеные яблоки, если не побрезгуешь, ну и, конечно, уточки-курочки и несколько гусей, но мы их не откармливаем…"
Однако гусей не подали. Зато из стеклянных "закатанных" банок вынули и поставили на стол жилистую курятину; сестра моей бабушки считала, что заготовленные впрок куры куда более аристократическая еда, нежели парные куры, которых только что прирезали и кудахтанье которых мы, значит, слышали бы за сарайчиком с инвентарем, прежде чем им свернули бы шеи. Может быть, моя тетушка угостила нас консервированным куриным мясом из уважения к моей невесте, ведь позже в огороде, между грядками с кормовой капустой, она сказала: "Ну и даму ты подцепил, сразу видать - из благородных".
Разумеется, мы нащелкали множество фотографий. Дети дяди Йозефа, двоюродного брата моей мамы, по просьбе Линды то и дело выстраивались перед разрушенным снарядами сараем. А под вечер мы поехали на автобусе в Картузы, к брату тетушки, дяде Клеменсу, который был братом моей покойной бабушки с материнской стороны, и к его Ленхен, урожденной Сторош, - с ними я, значит, состоял в двойном родстве. Вот это была встреча! "Ну, паренек, какая жалость, что твоя бедная мама померла так ужасно. Любила тебя без памяти, надо же, собирала твои молочные зубки. Все пропало. И у меня ничего не осталось, только аккордеон и пианино, на нем играет Альфонс, сын нашего Яна, младшенький. Потом послушаем его…"
Перед домашним концертом нам опять подали курятину из стеклянной банки, а к ней картофельный самогон, который совершенно испортили мятным ликером - ради моей невесты из благородных. (А ведь кашубы - народ со старой культурой, более древний, чем поляки. Кашубский диалект восходит к старославянскому языку, но он мало-помалу исчезает. Тетушка Хедвиг, дядя Клеменс и его Ленхен еще говорили на нем, но уже Альфонс, флегматичный парень лет под тридцать, не знал ни старого кашубского, ни той разновидности кашубского диалекта, на каком изъяснялись когда-то в Западной Пруссии, и лишь изредка вставлял польское слово. И все же специалистам по древнеславянским языкам стоило бы создать до сих пор отсутствующую грамматику кашубского; Коперник - или, как его звали, Кубник, а то и Копник - был, строго говоря, не поляк и не немец, а кашуб.)
За семейным ужином мы вели себя чересчур тихо - всех стеснял литературный язык Линды, да и я весьма нерешительно переходил временами на диалект данцигского предместья, поэтому мой дядя Клеменс, от которого через родню с материнской стороны я унаследовал оптимизм и педагогическую жилку, сказал: "Знаешь, вспоминать о грустном - толку нет. Давайте споем, да так, чтобы чашки в шкафу звенели".
И мы запели всей семьей: тетя Хедвиг, ее дочка Зельма, двоюродная сестра моей матери, ее чахоточный и потому неработоспособный муж по имени Сигизмунд, дядюшка Клеменс и его Ленхен, а также их взрослый внук, мой троюродный брат Альфонс, у него на заду вскочил фурункул, из-за этого он не соглашался сесть за пианино, но ему не удалось отвертеться: "Давай, парнишка. Перестань ломаться. Вдарь по клавишам". Нас с Линдой усадили по-семейному в серединку - будто мы уже муж и жена, а не жених с невестой, - и все мы запели хором в сопровождении дядиного аккордеона и пианино Альфонса, опустившего на круглую табуретку лишь половинку своего зада, - мы пели часа два, главным образом песню "Лес шумит, лес шумит, сердце бедное стучит". При этом мы пили картофельный самогон, который забивал мятный ликер.
(В каждом глотке этого национального напитка кашубов с переменным успехом брал верх то вкус химического экстракта, на котором настаивали ликер, то шибавший в нос сивушный дух, словно ты заглянул в картофелехранилище. Иногда тебе казалось, будто ты смакуешь переслащенный ликер, но тут его вкус заглушал плохо очищенный самогон, а когда твое нёбо привыкало к деревенской сивухе, мятный экстракт напоминал о достижениях современной химии. Впрочем, все эти вкусовые противоречия объединяла и примиряла песня "Лес шумит, лес шумит".)
Доливая стаканы, тетя вдруг спросила: "Как ты думаешь, парнишка, фюрер еще жив?"
(Такой прямой заход в историю считается у нас неприличным, ведь мы стараемся оценивать исторический материал с холодной объективностью, и мои ученики, когда я не так давно по легкомыслию процитировал тетушку Хедвиг, очень низко оценили ее политическую сознательность; если их послушать, то мне следовало ответить тете цитатой из Гегеля.)
"Конечно же нет, тетя", - сказал я, потупив глаза. И моя невеста, которую держали под руки Ленхен, жена дяди Клеменса, и чахоточный железнодорожник Сигизмунд - распевая "Лес шумит, лес шумит", мы качались в такт музыке, - моя невеста Линда одобрительно кивнула: мы с Линдой были одного мнения.
"Вот видишь, - тетушка ударила кулаком по столу, - он бы говорил и говорил… а теперь его нет. Правда?"
(Перед этим логическим умозаключением не устоял и сам Шербаум: "Ну и дает ваша тетушка!")
И мы - моя родня и Линда - спели еще раз с начала до конца "Лес шумит, лес шумит, сердце бедное стучит…".
Напоследок пришел домашний врач - его позвала двоюродная сестра моей мамы Зельма, - он должен был разборчивым почерком написать список лекарств, необходимых моей родне. Сердечные гомеопатические капли для тетушки. Что-нибудь для легких железнодорожника Сигизмунда. Лекарство от дрожания конечностей для дяди Клеменса. (Хотя конечности у него вовсе не дрожали, пока он играл на аккордеоне.) И для всех, кроме железнодорожника, какое-нибудь средство от ожирения.
Врач, приставив руку ко рту, тихо сказал: "Они просят лекарств только потому, что лекарства западногерманские. Пользы никакой. Пусть поменьше жрут и почаще поют "Лес шумит". Вам бы следовало приехать сюда в ноябре, когда начинают резать гусей…"
Моя тетушка подхватила последние слова врача: "Да, паренек, приезжай-ка еще раз поскорей со своей невестой из благородных. На святого Мартина у нас такая обжираловка - лопнуть можно. Наши кашубские гуси. Сегодня ты видел их на лужку. Ты еще помнишь, как их начиняют?"
И тут я перечислил все то, чему меня когда-то учил Брюзам - бывший шеф-повар в отеле, а ныне повар, ведущий программу на телевидении, - учил в лагере для военнопленных в Бад-Айблинге: "Существуют следующие начинки: яблочная, замечательная начинка из каштанов и еще так называемая мясная начинка. Но каждая начинка требует эстрагона; гусь без эстрагона и не гусь вовсе".
Тетушка Хедвиг обрадовалась: "Эстрагон - это правильно. Но мы фаршируем гусей картошкой, сырой картошкой, чтобы она пропиталась жиром. Язык проглотишь. Приезжай с невестой к рождеству…"