- Даже не знаю, - сказал продавец. - Могу навести справки.
- Что вы. Не беспокойтесь, - сказал Бен. - А сами-то вы играете?
- Нет, я не умею, - сказал продавец.
Он заметил, что Бену хочется еще поиграть.
- Пожалуйста, - сказал он. - Поиграйте еще немножко.
- Я не умею, - сказал Бен.
- Я же слышал, - сказал продавец.
- Разве это называется играть, - сказал Бен. - Я нот не знаю.
- А мне понравилось, - сказал продавец.
- И мне, - сказала Эмма. - Сколько первый взнос?
- А-а, - сказал продавец, - долларов сорок - пятьдесят. Играйте-играйте, я с удовольствием.
- Если б где в другом месте, - сказал Бен. - Я бы часами от него не отходил.
- Играйте-и грай те, - сказал продавец. - Никто же не против.
Он подтолкнул к пианино стульчик, и Бен сел и начал то, что он называл не играть. Пятнадцать-двадцать секунд он дурачился, потом напал на что-то вроде мелодии и наигрывал ее еще минутки две. А потом музыка стала тихой и грустной, и Бену все больше и больше нравилось пианино. Мелодия делалась все сложней, и он тем временем рассуждал с продавцом про пианино. Потом он кончил играть и встал.
- Спасибо, - сказал он. - Жаль, я не могу его купить.
- Ничего-ничего, что вы, - сказал продавец.
И Бен с Эммой вышли из магазина. На улице Эмма сказала:
- А я и не знала, Бен.
- Насчет чего? - спросил Бен.
- Насчет тебя.
- Что - насчет меня?
- Что ты такой, - сказала Эмма.
- Сейчас у меня обед, - сказал Бен. - А про пианино я по вечерам предпочитаю молчать.
Они зашли в кафе, заказали кофе и бутерброды.
- Ты где играть учился? - спросила Эмма.
- А я и не учился, - сказал Бен. - Просто, где ни увижу пианино, мне всегда хочется поиграть. С детства так. Денег никогда не было. Вот и все.
Он посмотрел на нее и улыбнулся. Так же точно улыбнулся, как тогда, когда стоял у пианино и на него смотрел. Эмме было очень приятно.
- Когда у тебя нет денег, - сказал Бен, - ты перебиваешься без каких-то вещей, которые, тебе кажется, должны быть твоими по праву.
- Да, конечно, - сказала Эмма.
- В общем-то, это даже неплохо, - сказал Бен, - это даже неплохо. Но в общем-то, и нехорошо. Это ужасно, в общем-то.
И опять он на нее посмотрел, опять так же, и она улыбнулась ему так же, как он ей улыбнулся.
Она поняла. Это как с пианино. Он бы часами от него не отходил. И Эмме было очень приятно.
Они вышли из кафе и прошли два квартала до супермаркета, где она работала.
- Ну ладно, пока, - сказал он.
- Пока, Бен, - сказала Эмма.
И он пошел дальше по улице, и она вошла в магазин. И почему-то она вдруг поняла, что будет у него когда-нибудь и пианино, и все прочее будет.
Писатель, которого не публикуют, его дочка и дождь
Перевод Е. Суриц
Льет дождь, и в первый раз за несколько месяцев на мостовой за нашим окном отражаются грустные дома, и по ним то и дело с мокрым шелестом несутся машины и порхают отблески фар. Я сижу в комнате с моей дочкой Джоанной. Ей всего три года, но у нее уже большие глаза ее мамы, и она так молчалива, и она стоит у окна и смотрит на грустные дома. Оттого, что она со мною в комнате и молчит, я смотрю на мир с ее детским удивлением, и мне даже кажется, что иначе и невозможно. Смотреть, впитывать картину жизни и молчать. Когда она вот так смотрит и молчит, я будто начинаю понимать язык, которого не понимал прежде. Но нет, на словах этого все равно не передать.
Мне этого не передать яснее, это такое необыкновенное ощущение, и оно не поддается словам. Девочка молчит. Она смотрит на грустные дома, и ей самой грустно, и она молчит.
Время от времени она нарушает молчание, и почему-то все, что она говорит, кажется мне до того умным и важным, что мне, писателю, стыдно, и я диву даюсь, как у меня хватает наглости вообще писать.
Вечер, поздно уже, а мы сидим в темноте, темнота и молчание так подходят друг к другу, и обоим нам с ней хорошо: хорошо в тишине, в темноте, хорошо сидеть тихо, не двигаясь, и молчать вдвоем. Я стараюсь сидеть так же тихо, как она. Я не двигаюсь. И все-таки дочь моя сидит тише меня. Она затихла естественно, а я сижу тихо, потому что решил сидеть тихо. Кто знает? Если б не дочка, я, возможно, ходил бы из угла в угол по комнате, а возможно, я говорил бы сам с собой вслух, хоть и то и другое ужасно глупо, и ни того, ни другого мне делать не хочется.
Вдруг она поворачивается ко мне и обращается ко мне по-английски. Грустно мне слышать ее голос. Тишина, темнота, дождь, жизнь, грусть - все слилось, все между собою связано, и мой ребенок говорит со мною, говорит с другим ребенком, только большим, изуродованным своим ростом и глубокими шрамами боли и опыта.
- Улица плачет, - говорит она.
И во всех моих несчастных писаниях я не сказал ничего более глубокого и простого. Мне хочется обнять ее, но я не смею. У меня вырывается какой-то звук, я сам не знаю, рыдания это или смех, и я дивлюсь тому, что у меня такая странная жизнь.
Она опять поворачивается к окну и смотрит на улицу. Скоро должна прийти домой ее мама, и мы сидим у окна и ждем.
- У тебя есть деньги, - говорит дочка. - Ты купи мне коньки. Два конька.
- Хорошо, - говорю я. - У меня есть деньги, и я тебе куплю коньки.
Господи Иисусе, моя дочка хочет коньки, а у меня нету денег. Вот уже месяц целый я обещаю принести ей коньки и не приношу, а моя дочка не в силах расстаться с нашей игрой. У тебя есть деньги, говорит она, а я говорю - да, есть, и я тебе принесу коньки. И каждый раз она верит моей лжи. Где бы мне взять для нее коньки - украсть, что ли?
Битлис
Перевод А. Николаевской
Обо всем этом я ничего не помню. Но стоит мне услышать меланхоличный, щемящий сердце свисток продавца маиса, катящего свой фургон по улице, как я вспоминаю тот самый фургон и ту самую улицу, словно я еще восьмилетний мальчишка, который любил пристраиваться на ступеньках дома, что на Санта-Клара-стрит.
Я берегу память о тех днях, хотя в моей жизни их никогда и не было. То дни людей из другого мира, из других далеких городов и далеких времен.
Сидя на ступеньках крыльца, я вновь ощущаю, как возвращается ко мне горькая боль тех оборвавшихся мгновений, ощущаю и сами мгновения, хотя в моей жизни их никогда и не было.
…А небо - очень высокое, и совсем близкое, и чистое, и светлое, озаренное трагическим сиянием множества звезд. А воздух - теплый, каждую частицу его, кажется, взял бы на ладонь. И совершенно невозможно, вдыхая этот воздух, не вернуться туда, назад, к дню своего рождения, не окунуться в то теплое мгновение долгих лет сна, в теплые дни теплых месяцев августа, сентября, октября, в то крохотное тельце, мечтающее о вселенной. И совершенно невозможно не пережить вновь все те темные, теплые часы, когда во сне вдыхаешь воздух всей вселенной.
Лошадь и фургон с маисом медленно проползут по улице, а я все буду вспоминать, какими же все-таки были те дни, вернувшиеся сейчас ко мне. Я стану задавать вопросы. Где? Кто? Когда? Конечно же, был такой город, и такие дома, и люди, они приехали в город на арбах, запряженных волами, приехали верхом на верблюдах. И люди эти заполонили эти дома своими столами и стульями, снедью и вином, и сели за свои столы, и стали есть, и стали пить, и стали беседовать, а я - среди них.
… Я побегу за фургоном до перекрестка, не уставая спрашивать: "Кто смеялся?" Побегу за ним вслед еще квартал и буду допытываться: "Кто надрывался от смеха?" А потом я вдруг вспомню - ведь мир полон опасности, и меня охватит страх перед всем миром, перед его жителями, бесчисленным множеством жителей. А потом я посмеюсь над своим страхом - вспомню смех того, кто смеялся, и сам засмеюсь. Я брошу страху вызов. Правда! Я стану смеяться. Конечно, во всем видимом и невидимом таится опасность. Что же, вот он - я. И я не боюсь.
Я вернусь домой, сяду на ступени и снова стану ждать. Пусть они приходят, воспоминания. И я представлю далекое море, дикое и полное опасности, и свирепый ветер, и ливень, и грохочущий в темноте гром. Там холод, пронизанный опасностью, и бездонное море. А там, где кончается море, начинается земля. Теплая земля и чистые поля зеленой травы: деревья, скалы, ручьи, всякая живность; пушистые звери; глаза ночи. И птицы с яркими перьями. И глаза. Все это на земле. И города, и улицы, и дома, и люди.
…Однажды вечером младший брат моего отца Сетрак ехал по улице на велосипеде. Он слез с него, зацепил педалью за деревянный тротуар и подошел ко мне.
- Что это с тобой стряслось? - спросил он.
- Где мы жили вначале? - спросил я.
- Ты родился здесь, - сказал он. - Ты живешь в этой долине всю жизнь.
- А где жил мой отец? - спросил я.
- На родине, - сказал он.
- Как зовут тот город?
- Битлис.
- А где тот город?
- В горах. Его построили в горах.
- А улицы?
- Они выдолблены в горах, они узкие и кривые.
- Ты помнишь моего отца на улицах Битлиса?
- Конечно. Он же мой брат.
- Ты видел его? - спросил я. - Ты видел, как мой отец ходит по улицам города, выстроенного в горах?
Я вскочил, спрыгнул с крыльца на мостовую и стал прохаживаться возле дома. Я отошел от дома, повернулся, пошел назад.
- Вот так ходил отец? - спросил я. - А что он говорил?
- Видишь ли, - сказал младший брат моего отца, - он говорил мало.
- Но ведь иногда он все-таки говорил? - спросил я. - Когда он говорил что-нибудь, что именно он говорил?