Листок сорвал…
Перевод Н. Бать
Одинокому путнику нередко попадаются на дороге люди и предметы как раз в ту минуту, когда о них можно узнать все, что ему нужно, и он идет дальше, но порой замедлит шаг, чтобы узнать о них побольше, а бывает, и потопчется на месте. Иной раз и остановится.
Пешая прогулка все равно что книга, о которой еще ничего не знаешь. Или книга, давно знакомая, но которую хочешь перечитать, чтобы проследить, много ли упустил, когда читал ее в прошлый раз. Или, может, тебе интересно, какие новые мысли придут в голову, когда будешь ее перечитывать.
Прогулка хороша, когда ее не ограничивают временем. Пусть у нее будет общее направление, но не строгий маршрут. Хочешь - открывай для себя новую улицу, на которую прежде не обращал внимания, а ту, по которой любил ходить, обойди вовсе. Главное - ты волен пойти, куда потянет, не так уж важно куда.
В Сан-Франциско я обычно отправляюсь к океану, потому что до него не очень далеко и еще потому, что близость воды, плещущей, живой, меня радует, как бы я себя ни чувствовал. Так же отрадно и многим, кто гуляет по пляжу, - ведь тут не обязательно раскланиваться, улыбаться, вести разговор, знакомые могут не замечать друг друга и считают это в порядке вещей, каждый знает, он пришел сюда прежде всего, чтобы не утруждать себя условностями.
Все же случается, какой-нибудь рыболов лет шестидесяти остановит вас и скажет: - Знаете, я все утро удил на дальнем конце Таравала, попалась рыбка шести фунтов весом. Потом сходил домой, позавтракал, вздремнул, а теперь вот целый день на Ортеге и, если больше ничего не поймаю, в обиде не буду.
Он не то чтобы остановит вас, а зацепит на ходу, скажет, что хотел, и ничуть не оскорбится, если выслушаете его без улыбки и молча кивнете.
Конечно же, это все океан.
Наверное, поэтому я и хожу на берег, ведь в Сан-Франциско почти всегда серо, туманно, а у океана в такие дни лучше всего.
Но однажды в августе воскресный день выдался спозаранку безоблачный, ясный, теплый, дивный и, похоже, обещал не портиться, такой день, когда грех не взглянуть на город с вершины холма, хорошенько оглядеть его с одного холма, с другого, потом из долины, с улиц, расположенных внизу, увидеть, где город останавливается, как меняется, в чем не меняется.
И вот я отправился в путь, взбирался на холмы, смотрел вокруг и столько прекрасного встретил и узнал по дороге как раз в те минуты, когда мне этого хотелось, и шел дальше, а на обратном пути случилось самое лучшее.
Прогулка моя длилась два с половиной часа: через улицу, по ступеням на Ред-Рок Хилл, в обход холма и в долину, снова на холм (безымянный), и вниз через пустырь по размякшей земле, сорнякам, свалке, через кусты, низкорослые деревца, по валежнику, и снова улицей, и дальше по тем горушкам на Сутро-Форест, опять чуть под гору, снова вверх и влево, а уж потом круто вниз мили полторы с лишним к Маркет-стрит и полого вверх мимо Монетного двора, а там к городу - отшагал миль восемь, и все было дивно в этот безоблачный, ясный, теплый день - часа два непрерывной мерной ходьбы, и я ведь ни разу не замедлил шага, не топтался на месте, нигде не останавливался.
Не успеешь докурить второй сигареты, а трамвай уже сделал круг, отсюда мне еще полмили в гору, и прогулка закончится.
В палисаднике дома, что стоит пятым пониже моего на склоне холма, растет чудесный молодой эвкалипт, глядя на него, поневоле радуешься - ясным днем все видится так отчетливо, а листья на деревце такие славные, свежие: красные, зеленые, черные - яркие, как этот день.
Я обошел холм, начал подниматься по улице в гору и тут увидал впереди мальчика лет одиннадцати, он медленно шел в полусотне шагов от меня. Проходя мимо эвкалипта, он сорвал листок.
Я видел, как он это сделал, и мне захотелось взглянуть на деревце поближе. Но я не заметил хозяина дома, который вышел на кирпичное крыльцо подышать свежим воздухом. Мальчик его тоже не заметил.
А потом вижу - человек этот остановил мальчика, и оба о чем-то разговаривают. Вернее, мальчик явно спешит уйти, но старается как-то соблюсти правила вежливости, и вроде бы ничего особенного больше не происходит.
Но когда до меня донеслись слова этого человека, я тоже замедлил шаг, хотя и мечтал поскорее встать под душ.
- Как ты сказал? - переспросил хозяин дома.
- Я его взял, - ответил мальчик, ответил почтительно.
- Вот как, превосходно! - сказал этот человек. Он был очень серьезен, даже сердит. - И ты всегда так поступаешь?
- Нет.
- Почему же именно здесь?
- Не знаю… - Мальчик посмотрел на листок и протянул его хозяину дома: - Хотите - отдам?
- Еще чего! - сказал тот. - На что он мне теперь? - И взглянул на листок в руке мальчика. - "Хотите - отдам!" - передразнил он с досадой. - Прежде всего - не надо было срывать.
- Я же не знал, - сказал мальчик.
Ему не терпелось уйти, но видно было - он искренне огорчен своим проступком, а может, тем, что владелец эвкалипта так этим расстроен, или тем, что подобный пустяк - сорванный с деревца листок - так много для кого- то значит, или тем, что вот идешь воскресным днем, думаешь о разных разностях, и вдруг видишь красивое деревце с молодыми листьями, и протягиваешь руку, и срываешь один листок, безо всякого умысла, а тебя останавливают и выставляют дураком.
Мальчик этот жил в другом квартале и просто бродил этим погожим днем и вздумал подняться по нашей улице, сверху поглядеть вокруг. По натуре он тихий, спокойный или бывает тихим после того, как вдоволь нагуляется в хорошую погоду, и нет в нем ни грубости, ни запальчивости, хотя он, похоже, из простой рабочей семьи, этот мальчик, для которого пятьдесят центов - редкий подарок, если он сам их не заработает, а главное, на нашей улице он чужой.
Ну, а владелец эвкалипта, как видно, из банковских служащих, должно быть, ему часто выговаривают за мелкие ошибки. Как бы там ни было, я шел черепашьим шагом, выжидая, чем дело кончится, но возмущенный хозяин деревца и не думал кончать разговор, а мальчик не решался повернуться и уйти.
Наконец я услышал:
- Что будет, если каждый прохожий сорвет с дерева по листку?
- Тогда скоро на дереве почти ничего не останется, - покорно ответил мальчик.
- Вот именно. В том-то и дело.
- Да, сэр, - сказал мальчик.
- Ну ладно. В следующий раз придешь сюда - чтоб этого не повторялось!
- Хорошо, сэр.
Мальчик повернулся и внезапно с живостью, какой от него никак нельзя было ждать, рванулся прочь, но так же внезапно остановился. Он обернулся и увидел, что хозяин дома стоит перед своим эвкалиптом и разглядывает место, где сорван был листок.
А потом мальчик стал медленно подниматься в гору.
Что ж, этот эпизод превратил недурную прогулку чуть ли не в памятное событие, потому что, когда мальчик повернулся, чтобы наконец уйти, я невольно подумал: все дело в повороте, он и есть источник всякой красоты и всякой драматичности. Повернешься - заметишь деревце в молодой листве, повернешься - и заметишь на нем один листок, и сорвешь его, а потом повернешься, потому что тебя окликнули, и посмотришь - кто это, и окаменеешь от стыда и унижения, а потом повернешься и убежишь, - если б не это, не много бы осталось красоты и драматичности в нашей жизни.
Пока мальчик, повесив голову, а в голове этой смятение обернулось упрямством и гневом, гордый и одинокий, как никогда, проходил мимо моего порога, мне вдруг вспомнилось, как снова и снова всю мою жизнь меня кто-нибудь спрашивал: что, если все будут поступать, как только что поступил ты, а я ни разу за всю жизнь - ни уже пятнадцати, ни двадцати, ни тридцати лет, ни когда стукнуло сорок - не знал, как, черт подери, ответить на такой вопрос.
Хороший ответ, конечно же, есть, я знаю, да вот мне он никак не приходит в голову. И всякий раз я застываю в недоумении, совсем как тот мальчик.
Дом, родной дом
Перевод Н. Бать
Из всего, что не изменяется, самое неизменное - город, в котором ты впервые увидел свет. И хотя все в нем такое обыденное, он в то же время - пока ты растешь, меняешься, уезжаешь, помнишь его, приезжаешь и опять уезжаешь - полон для тебя неисчислимых красот. А ведь ничего вроде бы в нем и нет - одна серость, блеклые, разбросанные, обветшалые строения, и всякий раз, вернувшись, недоумеваешь: что тебя к нему так привязывает?
Что же он такое? Всего-навсего заурядный городишко, каких в Америке десятки тысяч, и народились в них десятки миллионов людей, узнали детство, юность и потом уехали или остались там жить?
Всего-навсего место, где в какой-то год, в какой-то день задержались десятка два-три проезжих и остались там, а следом приехали другие, и тоже остались, и дали жизнь другим?
Что же еще в нем есть, кроме двух вокзалов - один на западной, другой на восточной стороне, - да еще торгового центра посередке, улиц, домов вокруг, да неумолчного стука прибывающих и отбывающих поездов?
Что же он такое еще, кроме как начало мира и ожидание грядущей зимы?
Разве для тебя он больше, чем всего лишь радость проснуться однажды утром и ощутить себя в нем?
Больше, чем всего лишь сидеть за школьной партой и пытаться с помощью простейшего правила арифметики понять, что он такое в целом, кто они такие, люди, что в нем живут?
Неужели он больше, чем просто сеть улиц, возникших перед тобой наяву, а не во сне, и вот ты по ним бродишь?
Больше, чем вечное томление и зимой и летом? И одиночество, и ты еще не знаешь, что его не избыть?