32
Папулиус не был единственным экземпляром подобного сорта. Были и другие, их объединяла уверенность, что в годы национального кризиса они смогут найти способ вывернуться и дать ход самому безнадежному делу.
То были одиночки разных покроев, одиночки, даже если они оказывались в подчинении и должны были соблюдать правила "большой политики". Даже когда им вручали письменную инструкцию о том, что и как им следует делать, они умудрялись все переиначивать на свой лад.
В 1922 году Волинский с "Постэл телеграф" с центром во Фресно был всего лишь разъездным аварийным монтером из Денвера, он орудовал по всему побережью Тихого океана согласно инструкциям, которые ежедневно передавали по телеграфу из Денвера в Нью-Йорк.
Ему было тридцать четыре, а мне четырнадцать, мы были почти одного роста - около пяти футов семи дюймов; правда, я был кожа да кости, а он - само здоровье.
Он обожал вкалывать на полную катушку, слушая, как кто- то шутит и смеется, или сам шутил и слушал, как кто-то смеется.
Он был самый быстрый телеграфист в мире - так считали другие телеграфисты Фресно, и поразительно умел отстукивать азбукой Морзе важные телеграммы из трудных слов и чисел, одновременно громко и оживленно болтая.
Удивительная способность сосредоточиваться на двух вещах сразу!
И хотя его прислали со стороны проверять, как обстоят дела во Фресно, и уже потому его могли бы недолюбливать, его любили все - начиная с управляющего Дж. Д. Томлинсона и кончая самым новеньким рассыльным, то есть мною.
Он исполнял обязанности телеграфиста, отправляя и получая телеграммы, только когда их накапливалось слишком много: не хотел, чтобы упал престиж фирмы; главное ведь - скорость, с какой телеграммы принимались, передавались и доставлялись адресату; к примеру, на телеграмму из Фресно в Нью-Йорк уходило меньше двадцати минут.
Тогда междугородные переговоры по телефону не были в моде. Они стоили гораздо дороже, чем телеграммы, да и слышно было совсем плохо.
В настоящие обязанности Волинского входило изучить положение дел в нашем районе, и особое внимание ему следовало обратить на масштабы действующей телеграфной связи и на ее потенциальные возможности, которые все росли.
Во Фресно телеграфный бизнес находился в прямой зависимости от урожая винограда, его сбора и отправки, но главная доля прибыли доставалась "Вестерн юнион".
Предпочитали посылать телеграмму через "Постэл телеграф" за ту же цену, что и "Вестерн юнион": "Постэл телеграф", не имея отношения к государственной почте, будучи частной компанией, располагал единственным преимуществом - более быстро и четко работал, чем "Вестерн юнион".
А миссия Волинского и состояла в том, чтобы довести это до сознания жителей Фресно и научить других своему искусству.
Например, он наставлял меня:
- Когда тебе приносят телеграмму, заверь клиента, что она мигом будет доставлена, а то и того быстрее.
Выждав, когда я кончу смеяться, он продолжал:
- Не уставай повторять им, что "Постэл" - независимая телеграфная компания, а не филиал государственной почты. У нас точно такие же цены, как и у "Вестерн юнион", но наше обслуживание лучше, быстрее и четче. А потом докажи это на деле.
"Постэл телеграф" очень часто имел возможность проявить свое преимущество в соревновании с "Вестерн юнион".
Д. X. Багдасарян, к примеру, послал однажды две телеграммы одному и тому же человеку в Бостон - одну с "Пос- тэл телеграф", а другую с "Вестерн юнион". Этот опыт предложил ему Волинский, он пришел к нему в складскую контору на Тюлар-стрит, у Первой авеню. Рассыльный из "Постэл телеграф" явился через восемь минут, а из "Вестерн юнион" - через двенадцать. Ответ через "Постэл" поступил спустя сорок восемь минут, а через "Вестерн юнион" - спустя два часа.
- Ну что ж, - сказал Д. X. Багдасарян, - я с вами, господин Волинский.
Как звали Волинского? Неважно. Он сумел найти золотую жилу, как я написал в одном из своих рассказов, давным- давно, когда уж этот бизнес его доконал.
33
Шел 1960 год, мне было всего пятьдесят два; я наблюдал из окон своей квартиры на пятом этаже дома 74 по улице Тебу за происходящим на улицах Парижа. В те годы мне ничего не стоило взлетать вверх по лестничным ступенькам, вот я и носился, и, по-моему, это шло мне на пользу.
По утрам я сбегал вниз за свежим номером "Пари геральд", как в то время называли эту газету, и за хрустящей парижской булкой - она бывает разных сортов, больше всего парижане любили (и сейчас любят) "палочку". Та, что больше по ширине и длине, называется "парижанкой", а поменьше - "плетенкой".
Я покупал хрустящую булку, горячую, прямо, как говорится, с пылу с жару, чаще всего "палочку", и мчался к себе наверх. Вода в чайнике закипала очень быстро, я заваривал чай, садился за карточный, под красным сукном, столик, тот же самый, за которым я и сейчас сижу, когда печатаю, пил чай со свежим хлебом, греческим сыром и черными маслинами, а потом убирал все со стола и принимался писать.
Я всегда твердо знаю, что, когда я в Париже, мое главное дело - писать.
Никаких попыток жениться. Никаких стараний найти богатую привлекательную женщину, бунтарку в постели и жениться на ней. Никаких попыток залучить в постель подряд всех молоденьких девчонок и женщин в соку; время от времени, правда, у меня бывали посетительницы, но ненадолго. Никаких привязанностей, расспросов, требований. Я пишу это, потому что когда думают о Париже, особенно когда американец думает о Париже, в его воображении сразу же всплывает Фоли Бержер, сочные алжирские дамы, способные на такое, что американкам и не снилось, о-ля-ля, девчонки, девчонки, девчонки, как поется в одной песенке начала века.
Все думают, что Париж - бесконечное бурное веселье и развлечения; нет, город не таков, просто дельцы, наживающиеся на туризме, хотят его таким представить.
С первого дня моей жизни в Париже я занимался только творчеством, потому что когда человеку стукнет пятьдесят, до него доходит, что теперь ему не сорок и, уж конечно, не тридцать. И единственное утешение - мысль, что ты верен себе, у тебя есть дело, так как же, продолжать его или бросить?
Меня-то подобные мысли не одолевали, просто я хотел работать, да к тому же была веская причина, почему я хотел работать: мне нужны были деньги.
Мне нужны были деньги, а я не умел зарабатывать их еще как-нибудь. Мое дело было - писать, и потому каждое утро после вкусного завтрака, состоявшего из чая, хлеба и сыра, я без проволочек принимался за работу, а выполнив дневную норму, которую сам себе определил, опять сбегал вниз по лестнице и отправлялся гулять.
Каждый писатель поймет меня.
Так здорово сделать свой дневной урок и наслаждаться тем, что можно просто выйти на улицу и просто беспечно гулять.
Я заглядываю в окна, чаще - в витрины книжных магазинов; в Париже в них продаются географические карты, сувениры и всякая всячина, в общем-то, строго говоря, это вовсе не книжные магазины. Но второразрядные магазины - на самом деле книжные, очень скоро я обнаружил их месторасположение и каждый день ходил туда.
Один из лучших - в конце улицы Ламартин, сразу же как пересечешь Пуассоньер, где Ламартин переходит в Монтолон. В этом магазине прекрасный выбор старых книг на английском, и мне нравилось порыться в них, выбрать две-три, каждая ценою в один франк, то есть около двадцати центов, хотя некоторые очень хорошие книжки стоили почему-то всего пятьдесят сантимов, или десять центов.
Владельцу было года семьдесят четыре, и в течение трех лет у нас с ним были самые дружеские отношения, хотя никогда мы ни о чем не говорили, только здоровались и прощались по-французски.
Но однажды он подошел ко мне и произнес по-армянски: "Мне сказали, что вы - Сароян. Это правда?"
Мы подружились, по-другому, по-новому, и тем самым кое-что потеряли, и кто знает - может, более ценное?