- Трудолюбие! - продолжал между тем папа. - Вот залог всего, что человек может добиться в жизни. Вот чего каждому человеку требуется в избытке. Эдисон - слышали такую фамилию? Изобретатель лампочки накаливания. Он догадывался, что если через материал пропустить электрический ток, материал будет светиться. Но какой материал выбрать? И представьте, Эдисону потребовалось восемьсот десять проб, чтобы найти то, что нужно. Восемьсот десять! И только в восемьсот одиннадцатом опыте образец - угольный стержень - засветился! Недаром Эдисон говорил, что успех - это девяносто восемь процентов трудолюбия и только два процента таланта.
Митька на минуту мрачнел, сопоставляя услышанное со своими мыслями, с тем, о чем он думал и сам. Папа исподтишка наблюдал, как его слова достигали намеченной цели, а именно, глубин Митькиного сердца.
Могу предположить, что на моем лице уже поигрывала снисходительная улыбочка. В то время мне исполнилось шестнадцать. Я уже имел определенное мнение о том, каков вкус яблочек на древе познания добра и зла. И мой слух безошибочно реагировал на дидактические контрапункты в родительских речах.
- Трудолюбие и самодисциплина, - с лекторской методичностью развивал тему папа. - В каждом человеке от рождения соседствуют невоздержанный зверь и разумный человек. Вокруг множество соблазнов, без счета удовольствий… Но человек должен работать. Должен в ежедневном труде реализовывать себя. Только самодисциплина позволяет разумному человеку властвовать над зверем.
- Возможности человека безграничны, если только он обладает трудолюбием и самодисциплиной, - говорил папа. - Александр Македонский, например. Столько времени проводил в занятиях и работе, что у него не хватало времени на сон. Он спал сидя, держа в руке металлический шар. А под шаром ставили медный сосуд. Как только Македонский засыпал, шар падал в сосуд и грохот будил императора. Пять минут, и голова опять была свежая. Или римский император Юлий Цезарь. Так развил свои умственные способности, что мог одновременно читать, писать и говорить о трех разных предметах с тремя собеседниками.
Мы острожно подкладывали на тарелки следующие куски, испытывая неподдельное почтение к Александру Македонскому и Юлию Цезарю и их власти над собой. Честно говоря, было приятно оттого, что от нас сейчас не требовалось спать, держа в руке медный шар, или одновременно читать, писать и говорить с тремя собеседниками.
Мама слушала исторические экскурсы вполуха, машинально примечая, что из приготовленного исчезает с тарелок быстрее, а что медленнее, что стоило приготовить еще раз, а что нет.
- Я, между прочим, тоже… - чуть смутившись, добавлял отец. - Когда учился в Академии в 44 году… Время было военное, ребята на фронте жизнью рисковали, а меня послали учиться… Так вот, я тренировал себя… Ерунда, в общем, но… Словом, я мог писать стихотворение по–немецки, например Гейне, и одновременно переводить его вслух на английский язык, но не просто, а в обратной последовательности, от последней строчки к первой.
Наши взгляды теплели. У нас не было никаких сомнений, что наш папа - тоже великий человек, ничуть не меньше, чем Александр Македонский или, там, Юлий Цезарь. Кроме того, папа был наш, родной, и мы любили его.
Ах, какое чудо были эти воскресные завтраки всей семьей! Как нам было хорошо вместе!
Новая жизнь, в которую оказался вовлеченным Митька, произвела на него сильное впечатление. Он ходил притихший, с горящими неизвестным огнем глазами, переваривая внутри что–то новое и удивительное, вдруг свалившееся на него. Его рассказы были отрывочны и несвязны.
К счастью, школа лояльно отнеслась к митиным занятиям.
- Пусть снимается, - махала рукой завуч, к которой мама время от времени приходила договариваться о пропусках занятий. - Потом наверстает. Я ведь сама в молодости… Художественная самодеятельность… Мечты, мечты… Думала поступать в театральный. Помните, как у Есенина: "И какую–то женщину сорока с лишним лет, называл милой девочкой…" Впрочем, это уже другое, - поправлялась она и сворачивала разговор.
Пятнадцать съемочных дней конечно же вылились в то, что Митька почти целый год - с сентября по июль - жил под знаком кинематографа. Потому что нужно было репетировать перед съемками, примерять костюм, пробовать грим, подправлять дикцию и так далее. Потом дополнительно снимали сцену, которой не было в начальном варианте сценария. Потом переснимали брак. Потом, после монтажа и резки, озвучивали и переозвучивали.
Потом тянулись какие–то бесконечные специфические этапы кинопроизводства: утверждения, цензурные просмотры, прием комиссиями, изготовление прокатных копий…
Но в конце концов все осталось позади.
Мы всей семьей ходили на премьеру в кинотеатр Колизей. Во время показа так волновались, что едва поняли сюжет картины. Все ждали появления на экране Митьки. Когда он наконец появился, у меня, настроенного, в общем, иронически, вдруг защипало в носу.
Потом съемочная группа стояла на сцене и слушала аплодисменты. Наш балбес находился по правую руку от меланхоличного Гроссмана и иронически разглядывал зал. Стоять на сцене ему, судя по всему, нравилось.
То, как Митька держался во время премьеры - естественно и просто, - нам понравилось. Как держался сын Табакова - нет.
Премьера прошла успешно, и фильм, как говорят киношники, вышел на широкий экран.
Фильм имел успех. О нем заговорили. Гроссман, как писал "Советский экран", поставил в своей картине острые проблемы и создал запоминающуюся картину. Да и просто, фильм получился живой и трогательный, без сентиментальности и общих мест. А заключительные сцены вообще нельзя было смотреть без слез.
Тогда мы еще не подозревали, что это может означать.
Надо сказать, что Митька был виден на экране в общей сложности четыре с половиной минуты. Сначала он две с половиной минуты вел задушевный разговор с главным героем (Табаков–младший), потом три раза подавал в классе смешные реплики с мест или коротко, но забавно и мило, пререкался с учительницей - еще две минуты, и еще семь раз его физиономия на мгновение мелькала в кадре, вызывая улыбку.
Так подсчитал папа.
Четыре с половиной минуты - это очень мало. Неискушенные в кинематографических делах, мы решили, что митькино появление на экране для большинства зрителей осталось почти незамеченным и никто, кроме нас, не обратил на него внимания.
Вскоре выяснилось, что мы ошиблись.
Недели через две мы всей семьей ехали в электричке за город кататься на лыжах. На одной из остановок дверь распахнулась, и в вагон, отталкивая друг друга локтями и протискиваясь в проходы по трое, вбежала группа школьников. Перескочив несколько раз из купе в купе (сюда! нет, сюда!), они, наконец, расселись по местам, обсуждая дураков, которые пошли в соседний, более заполненный вагон.
Класс едет на день здоровья, - догадались мы. Я отвернулся к окну, папа с улыбкой вернулся к книге "Крушение империи" - воспоминаниям последнего председателя Думы Родзянко, мама начала новый рядок в своем вязании.
Но через некоторое время я вдруг заметил, что в соседнем купе происходит какое–то подозрительное движение. Мальчишки о чем–то шушукались, подталкивая друг друга в бок, и подозрительно разглядывали Митьку.
Один из них не выдержал и метнулся к товарищам в соседний вагон.
Электричка остановилась на перегоне, и в воцарившейся тишине из тамбура раздался истошный вопль:
- Парни! Айда сюда! У нас пацан из кино сидит!!
Мы вздрогнули, неприятно пораженные. Люди в электричке стали оглядываться по сторонам, высматривая, о ком идет речь. Вскоре оказалось, что в вагоне не так мало людей, запомнивших классного философа и резонера из гроссмановского фильма.
Папа побледнел и свирепо уткнулся в книгу. Мама закашлялась и принялась шарить в сумке, как будто ей срочно потребовался носовой платок.
И только Митька продолжал, как ни в чем не бывало, рассеянно обозревать пейзаж за окном. "Узнали? Что же тут поделаешь?" - говорил его вид. Тяжкое бремя популярности приходится нести всем артистам.
И это было только начало.
Еще через два дня папа пришел с работы совершенно обескураженный.
- Что случилось? - у мамы упало сердце: ожидали решения аттестационной комиссии в Москве о присвоении ученого звания, "черный рецензент" тянул с отзывом на последнюю книгу - плохим новостям было откуда появиться.
- Наш начальник факультета, генерал Астрахан… Ты знаешь его…
Папа, как был в шинели, опустился на табурет в кухне.
- Что такое? - как можно спокойнее поинтересовалась мама, присаживаясь рядом.
- В высшей степени уважаемый человек… В прошлом - боевой летчик… Одним словом… Вызвал сегодня меня в кабинет… Об одном спросил, о другом, как учебник двигается, как лекции. Я вижу, он на себя не похож, мнется… И знаешь, что?
- Что?
- Он попросил митину фотографию с автографом. Оказывается, его жена с внучкой собирают открытки с артистами. А тут Митя, почти знакомый… И откуда они все узнают?.. - с тоской проговорил папа.
А где–то под Новый год Митька весь день ходил загадочный и важный. А за ужином, выбрав подходящую минуту, небрежно спросил, подражая отцовским интонациям:
- Мама, у меня есть на завтра чистая рубашка?
Мы насторожились. От Митьки теперь можно было ждать всего, что угодно.
- У тебя все рубашки чистые, - осторожно ответила мама.
Митька замолчал. Бросив первый камень, он ожидал реакции.
- А что такое?
- Одеться нужно поприличнее, - рассеянно пояснил этот негодяй. - Иду интервью давать.
Возникла гоголевская немая сцена.
- Интервью? - растерялся папа.