Зима. Сугробы возле магазина чуть ли не в рост человека. Между магазином и сугробами - толпа, как на вещевом рынке в областном городе в базарный день, притом очень плотная. Между людьми к дверям не протолкнешься. И дверь открыть, чтобы выпустить или впустить покупателя, почти невозможно. Такая давка. И что же делают смельчаки? Самые отъявленные пьяницы? Сбрасывают с себя шубы из натурального меха, которые стоят тысячи, оставляют на снегу, где попало, и, вскарабкавшись, лезут прямо по головам толпы…. Простому смертному такое не организовать. Это было под силу только стоящим у власти дельцам, придумавшим "сухой закон". И летом видела я в этом городе подобную картину. Ехала как-то в автобусе мимо одного магазина, в котором продавали по талонам какое-то красное вино в литровых бутылках из толстого непрозрачного стекла. Одна женщина, уже побывавшая в недрах гастронома, расталкивая людей, кое-как вылезла на простор, растрепанная до ужаса. Бутылку, которую она, как гранату, держала в руке, тут же сунула себе в рот; содрав зубами пробку, выплюнула ее и стала, ни от кого не прячась, пить из горлышка.
Весь автобус, все, кто был в автобусе, припав к окнам, смотрели на это действо, как на кошмар.
Вот почему Юдины так бьются за мамин сад, не щадя старушку, хотя он им совсем не нужен. Если его продать даже за тысячу рублей, сколько же бутылок можно будет купить на "черном рынке"? Много, наверное….
- Чтобы эти лентяи продали сад, выращенный моими родителями, пропили его? Этого не будет! - заявила я маме.
- Опять ты про сад! - фыркнула вдруг она. Очень не понравилось мне, что она, говоря о своем любимом детище, уже начала на меня покрикивать. Тем более не понравилось то, что последовало (несколько дней спустя) за этим нашим разговором.
Сидим мы с нею в ее комнате, о чем-то вполголоса беседуем. Вдруг входит Родион. Опустив голову, ни слова не сказав, становится сбоку от нас, бледный, серьезный. Точно так же выглядел он в тот момент, как тогда, в бюро обмена, когда обсуждалось, быть или не быть ему владельцем тещиной квартиры. Очень насторожила меня эта его молчаливая "сдержанность".
"Что-то нехорошее произойдет сейчас", - подумала я и приготовилась дать ему отпор.
- Мама сказала, - начал он наконец. Но я его перебила:
- Я знаю, что под твою диктовку она могла сказать! Только не бывать этому! И пусть она сама сейчас скажет мне, что тебе говорила. А ты сперва объясни, по какому праву, захватив квартиру, требуешь еще и сад!? Хотя у нас такого уговора не было! А ведь уговор, как тебе известно, дороже денег!
- Я же сын… - вот какой ответ дал мне этот негодяй, этот волк в овечьей шкуре….
- Ты - сын?! - я даже засмеялась саркастическим смехом. - Вот это новость для меня! Что-то я не припоминаю, чтобы ты в нашей семье родился и вырос. А должна была бы помнить, если бы это было так. Мне бы пришлось в этом случае нянчить тебя. Хотя и ненамного, я все же постарше Вашей светлости….
Он не стал возражать. Не открывала рта и мама.
- Говори! - строгим голосом приказала я ей. - Теперь твоя очередь. - Не собиралась я сюсюкать с нею после того, что этот подлец мне сообщил. Доигралась она с ним в матери-сыночки, долюбезничалась, рассчитывая на то, что он оценит ее привет и нежность и станет к ней относиться, как к родной матушке. Я за нее не меньше, чем она за себя переживаю. Она мне действительно мать. Но она, видимо, решила от меня отречься в угоду чужому человеку из страха перед ним. Надеется, что он оценит эту ее жертву. Как бы не так! Да он смеется сейчас в душе над нею, лицедей. Она только этого не понимает. Не нужна ему вторая мать. Не нуждается он в "добавочных" родственниках. Ему хватает тех, что у него есть: брат, сестра, племянники, зятья и так далее…
Мама долго безмолвствовала. В глазах Родиона, ожидающего ее решения, застыл такой алчный ужас, таким жалким и несчастным выглядел он, этот амбал, в тот момент, что мне снова стало смешно. Но вдруг я вспомнила, как уезжала в первый раз от меня на север моя дочь. Как мне было тогда тяжело. И теперь от этого разговора, оттого, что преподнесла мама, стало мне, как тогда, муторно. Она это, естественно, почувствовала. Мельком взглянув на меня, проронила:
- Успокойся, сад твой.
- Повтори! - потребовала я. - А то, может, этот твой новоявленный сыночек не расслышал, что ты сказала.
- Сад твой, - преодолев наконец свои страхи и слабости, более уверенно произнесла моя старушка.
- Ну как? Ты слышал?! - убедившись в том, что одержала моральную победу над своим противником, который все еще не подавал признаков жизни, снова принялась его чихвостить. Я ведь все же была учительница с тридцатилетним стажем. И всяких видела учеников, когда среднее образование было всеобщим и обязательным. И умела справляться даже с самыми трудными из них. И он, как бывший мой ученик, это прекрасно знал. И не только перед Галиной, но и передо мной в душе робел, потому и не стал, как теперь выражаются, "возбухать". - И предупреждение мое, сделанное тебе официально насчет обратного обмена, не забывай. Прекрати донимать мою маму просьбой переоформить на тебя сад. Чтобы ни звука больше на эту тему! А ты, мама, - решила я заострить ее внимание на самом главном, - помни, что я сейчас тебе скажу: - Если забудешь это и предашь меня, обездолишь…. Короче говоря, если я тебе не дочь, то и ты мне не мать. Теперь все!
Вот какие жестокие слова вынудил меня сказать маме этот вымогатель. Но я должна была выложить ей всю правду, прежде чем покинуть навсегда. Иначе поступить я не могла. Чувствуя, как ей больно все это слышать, я молила Бога, чтобы он дал ей силы пережить эту сцену.
Когда Родион наконец убрался, мы с мамой, оставшись вдвоем, по своему обыкновению, обсудили случившееся. Правда, на сей раз разговор наш был очень кратким. Умевшая смотреть в корень, мама, не упрекая меня ни в чем, без всякого выражения в голосе, просто констатируя факт, сказала:
- Теперь он выгонит тебя.
- Я и сама уже собиралась уйти отсюда,? ей в тон ответила я.
Так было на самом деле. Этому ловеласу, хозяину дома, позабывшему, с чьей помощью стал он здесь главным человеком и на каких условиях съехался с тещей, надоело мириться с тем, что я каждый день мелькаю перед его глазами, но ему не принадлежу, и он решил поставить вопрос ребром: или - или: или я ему уступаю или "уматываю" ко всем чертям. И начал действовать в этом направлении - руки распускать.
Не далее как вчера, когда Лида ушла на работу, мама крепко спала, приняв лекарства, а я, проснувшись и облачившись в халат, наводила в своей спальне порядок, превращая ее в гостиную, он, войдя в комнату ко мне, как всегда, без стука и подкравшись сзади, попытался меня облапать. Поскольку реакция у меня очень быстрая, я успела увернуться и отскочить к двери. Готовый вырваться у меня из горла крик сдержать сумела. Но мнение свое о поступке этого наглеца и о нем самом не сочла нужным скрыть. Сколько же можно щадить его самолюбие, и чего я добьюсь этим способом? Ничего! Выдала я ему наконец по полной программе. Слова мои ему ой как не понравились. Ответил он на них, как мог ответить такой, как он, человек - матом. После этого оставаться с ним под одной крышей было уже не просто нежелательно, даже опасно. И я задумала уйти. Но прежде чем это сделать, надо было как-то объяснить маме, что побудило меня принять такое решение. Но что должна была я ей сказать? Правду? Но эта правда ее очень расстроила бы. Соврать? Но если ты не привык обманывать, то придумать, что бы соврать, не так-то просто. После того, что случилось сегодня, оправдываться перед мамой отпала необходимость, и я призналась, что намерена уйти. Больше я ей ничего не сказала. Собралась, взяла сумку и отправилась на свою работу. А когда вернулась вечером назад, мама сообщила с насмешкой в голосе, адресованной опять же не мне, а хозяевам квартиры:
- Велели передать, что ночуешь в их дому последнюю ночь. - Нахмурившись, я и теперь ей ничего не сказала. Постель себе, во избежание новых неприятностей, постелила уже не в гостиной, а в маминой комнате, на продавленном диване….