"Ничего себе загнула! - подумала я. - 50 рублей! Это же половина зарплаты рядового инженера и учителя" (Напоминаю: происходило это еще до перестройки, и деньги были совсем другие). 50 рублей - это больше, чем мамино пенсионное пособие и почти столько, сколько платили мне за выслугу лет. Что же получится, если я отдам Галине столько, сколько она просит, на памятник умершей, который ее все равно ведь не оживит? Что я буду делать? Голодать? Нет уж, увольте. "Я возьму эти деньги, и все организую по высшему разряду". Можно себе представить, что она "организует". Соберет с нас в общей сложности 150 рублей, израсходует по назначению ничтожную часть этой суммы, а остальное - положит в свой карман. Аферистка!
С каким наслаждением высказала бы я в глаза старшей сестре то, что о ней думаю. Но делать этого, по известной уже причине, было нельзя, и я и на этот раз сдержалась. И стала, подбирая выражения, растолковывать обманщице, почему мы с мамой не можем принять то, что она предлагает. Мама слушала меня молча, стало быть, согласилась со мной. А когда я закончила, младшая сестра у старшей испуганно спросила:
- Пятьдесят рублей? Зачем такой дорогой памятник? - и добавила уже уверенно. - Родя мне не разрешит.
Мама, наверное, догадалась, что старшая дочь собиралась просто-напросто ее обжулить. А Лида, как мне кажется, приняла предложение Галины за чистую монету, но вспомнив наказ Родиона не вступать ни в какие финансовые сделки со старшей сестрой, с самой старшей сестрой, не пошла у нее на поводу. Галка отправилась восвояси несолоно хлебавши. Но на этом не успокоилась. О том, что она позднее придумала, еще какую свинью подложила маме, будет сказано позднее.
Доставалось маме в последние годы ее жизни. С одной стороны - напирали на нее Юдины, с другой - Галина. И мне время от времени приходилось на нее давить, чтобы не очутиться в конце концов у разбитого корыта.
* * *
Думая о предстоящем отъезде, время от времени заводила я с мамой разговор о саде, чтобы выяснить, какие у нее планы на будущее, настроена ли она вдальнейшем, в мое отсутствие, защищать мои интересы или сдаться на милость победителей, которые, обманом завладев ее квартирой, ждут не дождутся, когда перейдет в их собственность принадлежащий пока что ей сад. Очень не хотелось маме обидеть меня, потратившую столько сил и времени, чтобы навести порядок на ее шестисотке. Это было бы несправедливо по отношению ко мне, а она, мамочка моя, была честнейшим человеком, не привыкшим платить злом за добро. Но она очень боялась, что это может плохо для нее кончиться, если она начнет оказывать сопротивление тем, с кем съехалась, от которых теперь полностью зависело - жить ей или не жить. А жить ей очень хотелось. Болезней было у нее много, притом мучительных. Но ни одной такой, которые приковывают к постели. А пока человек передвигается самостоятельно, на своих собственных ногах, умирать ему совсем не хочется. И это естественно.
Выход мама видела только в том, чтобы я, будучи бессребреницей, вошла в ее положение и добровольно отказалась от обещанного ею мне наследства. Случись все это раньше, до того, как я вышла на так называемую "ленивую" пенсию, я бы, наверное, так и поступила. Но после того, как пожила уже в течение трех лет на нищенское пособие, ограничивая себя в еде изо дня в день, я стала, конечно, уже другим человеком, не способным на подобные жертвы. Кроме того, за это время у меня появилась внучка, которую я очень полюбила. И в голове моей созрело такое мнение. Отрекаясь от материальных благ в чью-то пользу, я не только себе причиняю вред, но и тем, к кому, через меня, впоследствии должны будут эти ценности перейти. А за что я их наказываю? Чем они, моя дочь, моя внучка, хуже моих сестер и их детей? И разве богаче их? Среди моих родичей нет никого, кто был бы беднее меня. Так почему же я должна уступить им то, что по праву может принадлежать мне?
Вкрадчиво, потихоньку, какими-то недомолвками, намеками стала мама склонять меня к тому, чтобы я отступилась от сада. Но я дала себе слово, что не поддамся ни на какие уговоры, не стану проявлять свойственную интеллигенции мягкотелость….
Чтобы держаться за сад, была у меня еще одна причина, причем очень веская. Пока я не работала на этой земле, она казалась мне чужой. Но как только начала на этом клочке трудиться, поливать его не только водой, но и потом, а порою даже и собственной кровью, он стал мне родным. Я так привыкла к этому саду за три сезона, что и представить себе не могла, что у меня его отберут и передадут тому, кто не считает нужным там "ломаться" и является туда лишь для того, чтобы снимать урожай. Душа моя бунтовала против такой несправедливости. Это чувство при всем желании не могла я в себе перебороть. И если родная мать вздумает ни за что ни про что лишить меня того, что мне обещала, на что я имею полное право, то… кто же меня в этом случае поддержит? И как я буду после этого к ней относиться? Трудно мне было самой на этот вопрос ответить.
- Ты пойми, - сказала я однажды маме, когда мы, оставшись в квартире вдвоем, мирно беседовали на тему, что уже в зубах навязла, о саде, - тут уж дело не только в нем, но и в чем-то другом. Ведь я так и осерчать на тебя могу. Что же ты хочешь? Похоронить одну дочь, отречься от другой, в пользу третьей, не самой лучшей? Пожалуйста, дело твое.
- Да что ты мелешь! - заволновалась мама.
- Ничего не мелю, у меня такое ощущение.
- Никаких ощущений! Сад твой.
Эти ее слова меня не успокоили. Я продолжила:
- Ты не забывай еще и отца. Вы ведь вдвоем этот сад растили. Для Юдиных, что ли?
- Да не нужен он им. Они его сразу же продадут. Видишь, Родька все куда-то мотается, один, без Лидки. Что, он станет потом на этой делянке работать? Дождешься от него, как же! Дома ни за холодную воду и там не будет в земле ковыряться, все на Лиду взвалит. А куда ей? Она же и на производстве физически работает, на ногах. И дома все время на ногах. Видишь, какие у нее вены? Зайдет в свою спальню, сядет на богатую постель, ноги вытянет и плачет.
- Зато муж у нее есть, заступник, как она говорит.
Мама на мои последние слова никак не отреагировала, а я, продолжая доказывать свое, добавила:
- Ну вот, Лиде, выходит, участок твой совершенно ни к чему. Кому же он достанется тогда, если я от него откажусь? Бродьке? А кто он такой, чтобы ты о нем заботилась? И по всему выходит, что я должна за это твое "золотое дно", за твой сад, держаться обеими руками. И повторяю тебе: не будет его у меня - к тебе приезжать не стану. А мне здесь очень хочется бывать. Пойми, этот город - моя родина. И меня всегда будет сюда тянуть. Уж такая я уродилась, постоянная.
- Вот и перебралась бы сюда и здесь все время жила, раз ты верная такая.
- Рада была бы, но здесь, в этом городе, ведь совсем нечем дышать. Не потому ли Мила, ударившись, заболела? Потому и дочка моя отказалась поселиться здесь. Она беспокоится о будущем Полины и других детей, которые у нее, должно быть, еще родятся. И не переедет она сюда. А мне еще дальше, чем сейчас, от нее забираться не хочется. Сейчас от Зимнего до Архангельска лечу я одним самолетом. А отсюда до Архангельска надо добираться двумя. И на пересадке сутками сидеть. Два билета, вместо одного, покупать. Это будет мне не по карману. Да и жить здесь, в этом промышленном, чересчур загазованном городе не только детям, но и взрослым нельзя. На время приезжать и в саду находиться - можно. А в городе и летом, и зимой - ни в коем случае. Замечала, наверное, что зимой здесь снег почти никогда не бывает белым. Только выпадет и сразу становится серым. Видела, когда нас с тобой из сада в машине своей сосед подвозил, я твое внимание на это обратила: весь город в чаду. Как будто пожар его охватил непрекращающийся. Труб-то сколько заводских торчит! Целый лес. И каждая день и ночь дымит. В саду летом, конечно, чудесно.
- Еще бы не чудесно, - вздохнула мама.
- Поэтому я его Юдиным и не уступлю, - решила я подвести итог нашей с мамой беседе. - И давай прекратим разговоры на эту тему. Тебя же они больше всего и травмируют. Запомни: эту твою жертву они не оценят. Как не оценили то, что ты дала им квартиру. И за сад спасибо не скажут, и мучить не перестанут. Это же нелюди, монстры. И сколько им не давай, им все будет мало. Ошиблись мы с тобой один раз, когда подарили им квартиру. Зачем же делать еще одну ошибку, дарить им сад? Если они станут приставать к тебе с разговором на эту тему, скажи: "Вопрос решен, не будем больше воду в ступе толочь". Помалкивай, чтобы скандалов больше не было. А когда я уеду, говори, что хочешь. Только не подписывай больше никаких бумаг. Хватит, наподписывались уже мы с тобой…
Когда я перекладывала в целлофановые пакеты из стеклянных банок (чтобы легче была ноша) протертую с сахаром черную смородину, ту, которую собиралась, уезжая, взять с собой, мама полушутя-полусерьезно сказала мне:
- А ты не варенье увозишь, а выпивку.
- Как? - не поняла я ее.
- Очень просто. Из варенья они (то есть Юдины) делают брагу, а из браги - самогон. А за него они горло кому хочешь перегрызут. То-то же ходят такие угрюмые. Ты бы лучше в саду этим занималась, а не здесь, - посоветовала мне родительница моя.
- Ты права,? согласилась я с ней. - Но сколько я могу поднять и унести? Самое большее - десять килограммов. Чистых ягод - всего три. Остальное - сахар. А его покупаю я на свои деньги. Так что не расстраивайся. Перебьются как-нибудь.
- Нет, долго будут страдать и на меня коситься. Им, как и всем пьяницам, нет ничего дороже отравы этой. Сама же рассказывала мне, как мужики за водкой лезут в магазины (которую тогда продавали по талонам).
Да, рассказывала я маме, видела такие картины, когда приезжала в Летний ухаживать за Милой.