Эти мысли свои, безусловно, оставила я при себе. Беру лопату, чтобы приступить к работе. Никто же ее вместо меня не сделает. Двое мужиков на участке, кроме них, еще тридцатилетняя "телка", как теперь говорят, которая чуть ли не на голову меня выше, а землю долбить, которая сделалась твердой, как целина, так как уже, наверное, лет десять ее никто не перекапывал, придется мне, пятидесятилетней женщине. Это же форменное безобразие! - так рассуждая, по-прежнему безмолвствую. Знаю же: только рот открой, такой "базар" начнется, себе дороже выйдет. И все же на сей раз бездельники эти, крохоборы, "достали" меня. Вгрызаюсь железным орудием своим в окаменевшую почву, отвешиваю поклоны кормилице-земле, в сторону вновь прибывших стараюсь не смотреть, чтобы не заметить в их поведении чего-нибудь такого, что может вывести из равновесия. Расстраиваться так не хочется! И вдруг боковым зрением улавливаю: по узенькой тропке между грядками к кусту смородины, с которого не сорвана пока ни одна ягодка, подбирается наша Афродита и не с кружкой в руке, даже не с трехлитровой бутылью, как ее отец, а со своим пятилитровым ведерком. Выбрала посуду, чтобы весь куст очистить. Не выдержала я, крикнула племяннице:
- А ты спросила у бабушки разрешения, прежде чем смородину с этого куста рвать?!
Ожидала, наверное, Светлана, что я ее сейчас одерну, поэтому отреагировала на мое замечание очень бурно - отшвырнув ведерко в сторону, заорала во весь голос:
- Нас из сада выгоняют! Мишка! Макс! Пошли отсюда!
Они ушли. Мы с Родионом остались и продолжили каждый свое дело: Родька ягодки рвет и в банку складывает, я корни срезанных им вишневых кустов из земли вытаскиваю, обливаясь потом, и молчу.
* * *
Мне своего недовольства тем, что я запретила Светлане творить на мамином участке, что ей заблагорассудится, ни Лида, ни Родион не высказывали. Только стали более сухо со мной дома разговаривать. Лида перестала называть меня по имени. Приглашая обедать, обращалась только к маме. Ей о том, что у нас приключилось в саду в тот день, когда Юдины хотели меня туда не пустить, я, безусловно, поведала. И вот что старушка мне заявила, очень изумив меня своей оценкой моего поведения:
- Зря ты со Светкой связалась.
- Нет, не зря, - возразила я ей упрямо.
- Ну ты не разрешила девке рвать ягоды, а Лида ведь может отдать ей то, что вы с Родионом домой принесли.
- Пусть отдает. Это их с Родионом дело. Все не отдадут, не посмеют. И тебе что-то достанется. Я не против того, что ей дают. Я против того, что она в саду хозяйничает. Если она при мне будет вытворять, что ей вздумается, она повадится туда ходить одна и будет делать, что не следует, не боясь наказания. Я и Галина будем работать, а она, палец о палец не ударив, урожай снимать, ничего другим не оставляя. И даже спасибо не скажет. Пусть родители ей дают. Ты будешь знать, что и сколько. Здесь ей придется их и тебя благодарить за то, что она будет получать, что ей, как мне кажется, больше всего не нравится - говорить спасибо дающим. Сюда она не станет каждый день являться за подачками. Самолюбие не позволит. А в саду без спроса брать, что захочется, самолюбие не запрещает ей. И гордость молчит. Вот это очень интересно. Есть у нее и самолюбие, и гордость, а совести нисколько нет. Стыда нет. И если она повадится ходить в сад без нас, ты первая этому не обрадуешься…
- Но ведь и Майя тоже там летом рвала, что хотела и сколько хотела, и не работала… - уперлась и мама на своем.
- Сравнила! - поразила мама меня опять.? В кои-то веки один раз моя дочка, худющая, в чем душа держится, - приехала здоровье поправить…. И, наверное, больше уже не приедет сюда никогда.
Услышав эти мои слова, мама пригорюнилась, низко опустив голову, и не стала мне больше выговаривать.
* * *
С тех пор, как мы с мамой поселились у Юдиных, прошел уже почти целый месяц, и я стала волноваться, что питаюсь у них, а денег на еду не даю. Я заплатила бы обязательно, да не знала сколько. Ждала, когда Лида сама мне это скажет. Но она молчала. Стеснялась, должно быть, говорить со мной на эту деликатную тему, помня о том, что когда их с Родионом сын Олег гостил в Зимнем, я с него денег не брала, хотя кормила хорошо. Чтобы прикинуть, сколько с меня причитается, спросила я как-то раз у мамы, что с нее берут за кормежку. И вот что ответила она сердитым голосом:
- Зимой, когда они у нас с Милой жили, давали мы им по 60 рублей с человека, а сверх этого они брали нашу картошку, муку, крупу, лапшу, сахар. Для себя готовили и для нас. За два месяца все наши запасы слопали, целый сундук продуктов. А сколько мы с Милой тогда ели, сама знаешь.
Я знала, что на меня, если даже мясо покупать на рынке, идет один рубль в день (такие были тогда цены). Я бы не прожила на свою пенсию по выслуге лет, если бы мне требовалось больше. Но я укладывалась в эти рамки и даже что-то умудрялась выделить своим бедствующим северянам. А сколько на старушку тратят в день Юдины? Наверняка меньше моей нормы. А они сдирают с нее этот рубль, да еще и упрекают: "Даешь копейки, а ешь все"…. И не учитывают, чего и сколько, кроме этого рубля, перепадает им из маминого сада. И того не принимают в расчет, сколько стоит жилплощадь, которую она им и сыну их подарила. А должны были бы, как мне казалось, все это брать во внимание….
Эти мысли свои вслух я не высказывала, но с каждым днем все больше беспокоилась, что остаюсь у Юдиных в долгу и чем это может обернуться для меня. Рассорившись с Лидой во второй раз (когда нас с нею Галина столкнула лбами), я подумала: а вдруг сестра дуется на меня из-за того, что я денег им не даю? Вечером, вернувшись из сада, быстренько достала я из своего кожаного портфеля три новеньких, хрустящих десятки и побежала в гостиную, где сидели хозяева. Лида от червонцев моих отказалась, а Родион прямо-таки выхватил их у меня и не швырнул небрежно, как я ожидала, на полку великолепной своей стенки, а хлопнув с размаху пятерней, точно прилепил к полированной поверхности доски, показывая мне, что красненьким бумажкам этим место именно здесь, в его шкафу, а не в моем кошельке….
Наблюдая за его решительными действиями, подумала я: "Да уж, человеку этому палец в рот не клади, вмиг откусит". И вдруг сделала открытие: перепиши мама на них с Лидой свой сад, они, чего доброго, и за ту провизию, которую будут оттуда приносить и ей давать, заставят ее деньгами расплачиваться. У этих иродов наглости хватит…. А что она сможет им добавить к тому, что теперь дает, из своей смехотворно мизерной пенсии? Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы она переоформила эту свою недвижимость на Юдиных. Не только мне, но и ей самой от этого будет очень плохо. Я чувствовала: ее так и тянет хапугам этим еще что-нибудь подарить, еще какой-нибудь документ подписать, чтобы им угодить - подлизаться к ним получше. И рассчитывала, что от этого ей хуже не станет. Думала моя бедная старушка: совсем не важно, что на бумаге написано. Она ведь уже и вслух эту свою мысль высказывала. Но Родька так не считал. Что значит в наше время бумага, он, проработав на производстве 36 лет, с четырнадцати до пятидесяти, прекрасно знал. И частенько повторял: "без бумажки ты букашка"….
Чтобы маму, а заодно и меня в букашек превратить и делать с нами, что ему вздумается, он и затеял этот обмен, который правильнее было бы назвать обманом. Ведь можно было без особых хлопот им с Лидой перейти жить к старушке, а сыну Олегу оставить свою квартиру. Но в этом случае, на старом месте, мама чувствовала бы себя хозяйкой. И им пришлось бы с этим считаться и отдавать ей дань уважения. А вот этого как раз они и не хотели - уважать кого-то, кроме себя и родни Родиона. Дать выход накопившейся за долгие годы страсти повелевать, которая, если верить Достоевскому, в зародыше есть в каждом человеке, - вот к чему они стремились. И очень многого в этом отношении уже добились. С каким упоением орала на меня, не разобравшись в ситуации, моя "тихонькая" сестренка Лида, выгоняя из квартиры, которой завладела исключительно благодаря моей поддержке. Не спорю, ею руководила ревность. Но не каждый, ревнуя, набрасывается на того, в ком видит соперника, с такой остервенелостью. И она не набрасывалась, пока не вошла в роль хозяйки и не почувствовала, что обрела надо мною, имеющей высшее образование, которое, как уже выяснилось, покоя ей не давало, какую-то власть….
Однажды мама мне сказала, что коли, уж, я стала хозяйкой ее участка, мне придется поработать на товарищество. Сад-то ведь коллективный. За все это лето одну рабочую смену. А иначе, когда придешь в правление платить целевые взносы, сдерут, и не мало, еще и за то, что не отработала эти часы. Я спросила у нее:
- А что нужно будет делать?
- Или в теплице, что прикажут, или на защитке. Но это будет трудно для тебя. Лучше всего отдежурить на проходной. Можно днем. А можно ночью. Придешь к воротам в 10 часов вечера. Тебя в журнале запишут. Постоишь, пока в сад пускают и выпускают оттуда, до одиннадцати часов, у ворот. Потом их закроешь. И придешь в свой дом спать. Ночь проспишь, а утром пойдешь у сторожа отметишься. Вот и все. И десятка в кармане. Может быть, решат пройтись по территории взад-вперед. И ты шагай с ними. А потом все равно все идут спать.? Естественно, я согласилась взять это дело на себя. И не стала откладывать его в долгий ящик….
День, который выбрала я, чтобы выполнять данное мне мамой поручение, был теплый, безветренный. И под вечер погода не испортилась. Приехали мы с мамой часов в 7. Она настояла на том, чтобы я взяла ее с собой и в этот раз. Очень хотелось ей, вероятно, встретить рассвет в саду, вспомнить, как в былые времена они с отцом в садовом домике ночевали. Тогда, 20 лет назад, она не была еще старой и больной, как теперь. И отдыхать ей было здесь хорошо, и трудиться приятно.