А часы все били и били. Вот раздался последний, одиннадцатый удар. Не колокольный звон сквозь вой метели в непроглядно-кромешную ночь слышался теперь Гордею Никаноровичу в этом бое. В его воображении проплывали светлые картины детских и юношеских лет Сергея. Отчаянный, но честный, он был заводилой среди своих ровесников. Больше всего он не любил, когда отец ходил на родительские собрания в школу, где его хвалили за учебу и поругивали за своенравный, тяжелый характер. Особенно врезался в память Гордею Никаноровичу случай, когда за провинность он строго наказал сына, впервые пустив в ход свой старый солдатский ремень. В четырнадцать лет, поспорив с товарищами, сын всю ночь один провел на кладбище. А ночь, как назло, выдалась дождливая. Небо полосовали ослепительные изломы молний. Раскаты грома были так сильны, что испуганная Марфуша, поминутно крестясь и приговаривая "Свят, свят, свят!", зажгла в своей комнате лампаду и половину ночи, пока не утихомирилась гроза, простояла на коленях перед иконой.
Одна за другой в памяти Гордея Никаноровича вставали мельчайшие детали детства сына. Так продолжалось до тех пор, пока эту цепь сменяющих друг друга картин не оборвал басовитым рычанием дремавший на подстилке дог. Вскочив на ноги, он тревожно поднял голову и, к чему-то прислушиваясь, зарычал с грудным переливчатым клекотом. Гордей Никанорович хорошо изучил повадки умного и чуткого пса. Он знал, что кто-то или вошел в сад, или стоит у калитки. А дог никак не мог успокоиться. Стуча тяжелыми лапами по полу и повизгивая, он метался по кабинету, становясь все беспокойнее. Наконец он забил лапами в дверь. Это означало, что в сад вошел чужой.
Гордей Никанорович встал с кресла. "Кого нелегкая может занести в такую метель, да еще в двенадцатом часу ночи?"
Сняв со стены двуствольное ружье, один ствол которого был заряжен вхолостую, другой - мелкой дробью, он накинул на плечи меховую шубу, нахлобучил до бровей шапку-боярку и решительно вышел на крыльцо, с трудом придерживая рвущегося вперед пса. Острые искры сухого снега резкими колючками полезли за ворот, в рукава. Вглядываясь в темноту, Гордей Никанорович увидел: от калитки к дому вели глубокие, только что проложенные кем-то следы. Он напряг зрение и, пригнувшись, двинулся по следам. С той стороны дома, где окна были забиты - некоторые комнаты зимой пустовали, - он увидел сквозь снежное вихревое марево фигуру человека, который поднял над головой руки и стучал в ставни самой отдаленной от кабинета комнаты.
- Кто это?! - внушительным баском окликнул Гордей Никанорович.
Человек продолжал колотить руками по ставням.
Профессор подошел ближе и повторил вопрос громче.
Человек опустил руки.
- Я к профе-е-е… Батурли-и-и… - донеслось до слуха Гордея Никаноровича.
По голосу он понял, что у окна, провалившись выше колен в сугроб, стояла женщина. Гордей Никанорович опустил ружье и подошел ближе.
- Зачем он вам?
- Мне нужно его повидать… - стараясь перекричать метельные взвизги, ответила женщина. Проваливаясь в сугроб, она шла навстречу хозяину.
Это была Ольга. Выйдя из поликлиники, она долго сидела на скамейке в студенческом дворике. Сидела до тех пор, пока окончательно не продрогла. В клинике, куда увезли Шадрина, дежурный хирург сказал ей, что положение больного тяжелое, что надежд на благополучный исход операции почти нет. Операцию должен был делать молодой ассистент Батурлинова. Не медля ни минуты, Ольга узнала адрес дачи Батурлинова и решила испытать последнюю и, пожалуй, единственную возможность: найти во что бы то ни стало профессора и просить его, просить на коленях…
Около часа блуждала она по метельной Малаховке. Наконец нашла дачу с круглым железным кольцом в решетчатой деревянной калитке. Об этих приметах ей по секрету сказала пожилая няня хирургического отделения, где работал профессор.
Гордей Никанорович пропустил вперед Ольгу, и они вошли в прохладную комнату, служившую передней, где хозяин молча обмел веником валенки и сбросил с плеч шубу. Ольга сняла с головы шаль и принялась стряхивать с нее снег. Дог, помахивая хвостом, обнюхал пальто и ботинки незнакомки, потом недоверчиво обошел ее и подбежал к хозяину. Тыча тупой мордой в худые колени старика, он нетерпеливо повизгивал.
Марфуша, всполошившаяся при виде незнакомого человека, спросонья никак не могла понять причины такого позднего визита, да еще в такую метель. И только несколько минут спустя, когда гостья прошла в кабинет профессора и, вытирая с воспаленных, заплаканных глаз слезы, села на мягкий стул, старушка догадалась, что хозяину не дают покоя даже во время отпуска.
Марфуша сердито поворчала и ушла в свою комнатенку, где в углу перед потускневшими от времени позолоченными иконами теплилась фиолетовым светом лампадка.
- Я вас слушаю, - мягко проговорил Гордей Никанорович. - Чем могу быть полезен?
Ольга смотрела на Батурлинова такими глазами, как будто от ее слов (поймет ли или не поймет он ее горе), которые она сейчас скажет старому хирургу, будет зависеть дальнейшая судьба Дмитрия. От волнения у нее пересохло во рту.
- Профессор, я умоляю вас, спасите человека!.. - Ольга залилась слезами. Плечи ее вздрагивали. Кончики покрасневших пальцев припухли, зашлись с пару. Она махала ими, точно стряхивая что-то прилипшее к пальцам.
- Пожалуйста, успокойтесь и расскажите все по порядку. - Брови профессора сошлись в строгой складке.
По-детски всхлипывая, Ольга рассказывала о болезни Шадрина, о том, что этой ночью ему должны делать тяжелую операцию в клинике, где работает профессор, что надежд на благополучный исход операции совсем нет.
Из кухни раздавался стук посуды. Это Марфуша выражала свое недовольство. Она всегда в таких случаях бурчала себе под нос одни и те же причитания: "И умереть-то спокойно не дадут! Господи! Царица ты моя небесная! Людям отдых, а ему, простофиле, прости ты мою душу грешную, знай себе тяни, как вол. Ни тебе дождь, ни тебе буран, для него все одно - посередь ночи вставай и иди. Не работа, а одно наказание господнее! И принесет же лихоманка в такую погоду, ни зги божьей не видать!"
Слушая девушку, профессор несколько раз прошелся из угла в угол кабинета и, заметно раздражаясь - это было видно по его нахмуренному лицу, - проговорил:
- А если я умру?! Вот возьму и умру завтра?! Что тогда? Будете трясти кости старика Батурлинова? Разроете могилу и станете ждать его воскрешения? - Отмерив несколько шагов, он неожиданно встал спиной к Ольге и раздраженно продолжал: - Неужели я не имею права на элементарный человеческий отдых?! Вы знаете о том, что я в отпуске? Что я, как и все смертные, не двужильный? Что сам я больной и старый человек? Что мне тоже нужно лечиться? - Круто повернувшись к девушке, Гордей Никанорович в упор спросил: - Ну, что же вы молчите?
Профессор нервничал.
Когда раздражение несколько прошло, Гордей Никанорович достал из письменного стола пачку папирос и дрожащими пальцами зажег спичку.
- Вот, видите, мне категорически запрещено курить, у меня гипертония, а я вот закурил. А почему? Да потому, что нет больше моих сил. Ну что вы думали, когда ночью, в такую пургу шли к врачу, к больному врачу, который находится в отпуске?!
Теперь уже трудно было понять, отчего плакала девушка: или оттого, что так нелюбезно встретил ее профессор, отказываясь помочь больному, или оттого, что ее налившиеся кровью пальцы нестерпимо ломило.
Гордей Никанорович курил жадно, нервными затяжками. Дождавшись, когда вошедшая с тряпкой Марфуша подотрет на полу подтеки с ботинок Ольги, он продолжал уже более спокойно:
- Я понимаю ваше волнение. Положение больного действительно тревожное. Но смею вас заверить, что мои ученики эту операцию делают не хуже меня. И потом, поймите же вы, наконец, что я тоже когда-нибудь, а вернее, очень скоро, должен покинуть клинику. Я болен и стар.
Ольга привстала и, кулаком растирая на щеках слезы, понуро и молча вышла из кабинета. Когда она снимала с вешалки свое мокрое пальто, к ней подошел профессор. Он был сердит.
- Не выдумывайте, пожалуйста! В такую ночь одну я вас никуда не пущу. До станции больше километра, а на дворе такая крутоверть, что не мудрено и замерзнуть. Марфуша! - повысив голос, позвал Гордей Никанорович. - Постелите, пожалуйста, девушке в своей комнате. Я посплю в кабинете. А утром разбудите нас пораньше, к первой электричке.
Теперь в голосе профессора звучали озабоченные нотки.
С минуту Ольга неподвижно стояла у вешалки, раздумывая, что ей делать: ехать с последним поездом в Москву или остаться ночевать в незнакомом доме.
- Как фамилия больного? - услышала она за своей спиной голос профессора.
- Шадрин.
- Вот что, голубушка, перестаньте хныкать, развешивайте на печурке свою одежду и сейчас же ложитесь спать! - приказал Гордей Никанорович. Сняв с вешалки пальто Ольги, он подал его Марфуше.
- Бог с тобой, пойдем уж, - недовольно проворчала сердитая Марфуша и, не глядя на девушку, кивнула в сторону полуоткрытой двери, ведущей в ее комнату.
Ольга послушно поплелась за Марфушей. В ее комнатке стоял печальный полумрак. Пахло ладаном, воском и деревянным маслом. Фиолетово мерцавшая перед иконами лампадка еле освещала небольшую теплую комнату, где, кроме деревянной кровати и столика у окна, стояла еще старенькая тахта, на которой Марфуша принялась стелить девушке постель.
Ольга сняла с себя ботинки и шерстяной свитер с белыми оленями на груди. Легла прямо в платье, не снимая мокрых до колен чулок.
Накрывшись одеялом, Ольга прильнула к стене. Затаив дыхание, она прислушивалась к малейшему шороху, доносившемуся из кабинета профессора. Вот он отодвинул кресло… Вот он ходит по ковровой дорожке… А что это за звук?.. Наверное, достал из шкафа книгу.