Это были не его, это были чужие пальцы, которые уже ничего не могли удержать. И когда Борис встал с мягкого дивана, то это не он встал, это ноги сами подняли его тело. Все действовало вне его воли: ноги, руки, голова. Он не владел собственным телом. Сознание его работало с полной ясностью, но оно работало отдельно от тела. Борис услышал словно под сурдинку или сквозь шелк сказанные слова:
- Однако как вы побледнели…
Это испугался статский советник, испугался до того, что сказал солдату вы. Услышав это вы, Борис подумал: "Я умираю".
Борис стоял перед зеркалом, вделанным в дверь. Он видел в зеркале свое лицо. Лицо было светло-зеленое.
Он так и не узнал, каким образом очутился в купе проводник, который вывел его на площадку: наверное, офицер и чиновник не захотели, чтобы солдат умер при них - противно все-таки. На площадке проводник сунул Борису в рот два пальца. Через минуту Борис уже страдал, выгибаясь в тьму полесской ночи. Он радовался тому, что страдал: жизнь вернулась в его тело, он был спасен. А потом, покоряясь жалостливому проводнику, он прошел к нему в купе и там заснул. Когда он проснулся, было уже утро. Он вышел на площадку. Поезд мчался, окруженный снежными пространствами полей и лесов. Площадка вагона ходуном ходила под ногами Бориса.
В буфете полоцкого вокзала Борис, к ужасу длинноусого официанта, съел три обеда подряд. Потом он сел в поезд на Двинск.
От Двинска до Петрограда ему мешал спать вольноопределяющийся, черный и вертлявый, с двумя георгиевскими крестами на груди. Он все приставал к Борису:
- Как вы думаете, поместят в "Огоньке" мой портрет? Два "георгия" и рана все-таки. А?
- Не знаю, - отвечал Борис.
- Ну, а как вы все-таки думаете? - допытывался вольноопределяющийся.
Ночью у него возникли другие вопросы. Он задумчиво крутил черный ус и то и дело обращался к Борису:
- А насчет девочек в Петрограде как, а?
- Не знаю, - отвечал Борис.
- Не знаете! - усмехнулся черноусый. - Разрешите не поверить. Сами говорили, что петроградец, - значит, знаете. А я - не петроградский, я туда в Павловское училище еду.
Борис невольно подумал: а если б этот черноусый уже кончил Павловское училище, небось не так бы разговаривал, а просто выгнал бы его, солдата, из купе.
На петроградском вокзале Борис пошел в телефонную будку: позвонить домой, предупредить о своем приезде. И когда он услышал вопрос матери: "Кто говорит?" - он ответил искусственным, не своим голосом:
- Это говорит ваш сын.
Услышав это "ваш", телефонистка обернулась к нему в изумлении и строго оглядела его с ног до головы.
Уже по дороге домой Борис вспомнил об этой телефонистке, и его передернуло. Но в самом деле, почему он так неожиданно сказал "вы"? Неужели только потому, что он был на войне? И сразу понял: нет, война тут ни при чем.
Трехмесячный отпуск спас Бориса от верной гибели. Полк, в котором он служил, был разгромлен у озера Нарочь, куда генерал Куропаткин согнал войска для того, чтобы прорвать германский фронт. Там в первые же минуты боя была утеряна связь между частями; артиллерия била по своим - русские снаряды двенадцать раз подряд выбивали русских солдат из немецких окопов, которые были заняты после первой же атаки. Измена и предательство губили русских солдат.
VI
Дома Борис ничего нового не нашел: та же жизнь, те же характеры. Только его старший брат, служивший в Союзе городов, носил теперь солдатскую гимнастерку, военные штаны и высокие сапоги. Мать, узнав, что Борис получил трехмесячный отпуск, сразу же успокоилась:
- Ну вот, значит, ты больше не поедешь на эту войну. Убеди Юрия, чтоб он тоже бросил об этом мысли. Почему ты тогда не написал ему? Ведь я просила. Он поехал на фронт и еле спасся. Он попал под ураганный огонь.
Юрий уже перебивал:
- Нет, ты представь себе! Я был на второй линии окопов ночью. Необычайно красиво. Зеленые ракеты, прожектор… И солдаты мне понравились. А потом начался настоящий обстрел - из пулеметов. Пули визжали. Я целый час был в окопах. Георгиевскую медаль получил - вот! - На груди у него действительно серебрилась георгиевская медаль 4-й степени. - А на следующий день я попал под аэроплан. Я стоял под деревом, и шрапнель рвалась прямо надо мной. А ты как? Ты писал, что в боях не участвовал. За что ж у тебя "георгий"?
И, не дожидаясь ответа, он продолжал рассказывать о своей поездке на фронт.
Борис вымылся, надел чистое белье, лег на диван и заснул. Он спал до обеда, когда его отец, инженер, вернулся с завода. Отец разбудил его - потряс сына за плечо и проговорил:
- Так вот как - вернулся? Это хорошо.
За обедом Юрий восхищался:
- Ужасно стало интересно жить. Все-таки война очень полезна людям - она как-то встряхивает. - И он протянул матери тарелку; мать положила ему две лучшие котлеты. - Очень интересно, - продолжал Юрий, принимаясь за котлеты. - Я обязательно еще раз поеду на фронт. Обязательно…
Мать чрезвычайно серьезно отнеслась к его словам.
- Нет, - сказала она необычно рассудительным тоном, - оставь эти разговоры. Тебе нужно кончить университет. При твоем уме и способностях ты пригодишься на большее, чем война. Для войны люди найдутся.
- Обязательно поеду, - утверждал Юрий. - Обязательно! Нехорошо оставаться дома, когда весь народ на войне.
Отец доел котлету, отодвинул тарелку, улыбнулся смущенно, отер ладонью седенькие усы и бородку и начал:
- В японскую войну, я как сейчас помню…
Мать строго перебила его:
- Ты приляг после обеда.
- Мне не хочется, - виновато отвечал отец. - Мне хочется разговаривать.
Мать перебила его еще строже:
- Тебе нечего разговаривать. Ты сам прекрасно знаешь, что тебе вредно разговаривать после обеда. Поди и ляг. У нас нет денег на докторов.
Инженер покорно встал, ласково поглядел на жену и пошел в спальню, чтобы, сняв сапоги и пиджак, лечь там на кровать и заснуть, хотя ему этого решительно не хотелось. Стена с прибитым к ней плакатом закачалась перед его глазами, расплылась в синий туман и ушла. Через минуту инженер Лавров проснулся, не помня: удержался он от крика или нет? Ему не то что приснилось, а просто так - подумалось в забытье, что он и теперь, на сорок третьем году жизни, ночует под мостом, обняв облезлую дворнягу. Потолок, пол, большая кафельная печь, стулья, стол у окна, кровать с пружинным матрацем, периной и тремя - одна меньше другой - пуховыми подушками, - все было крепко, прочно, навсегда. Стены не шатались, на плакате огромный русский казак нанизал на пику дюжину немцев, но забытье не прошло, и Лаврову казалось еще, что все вокруг колеблется и дрожит, а проткнутые пикой немцы шевелятся. Окончательно очнувшись, Лавров понял, что перед ним стоит Борис, который, должно быть, и разбудил его скрипом двери.
Борис сказал:
- Ничего, что я тебя разбудил?
- Конечно, ничего. Ну как ты, значит, вернулся? Это хорошо.
- Я просто так, - отвечал Борис. - Я как-то еще не успел рассказать, где я был и что со мной случилось. А со мной ужасно много случилось. Я ведь тогда в письме соврал, что меня назначили в тыл, - я сплошь был на передовой линии. Я даже ранен был и контужен. Но так легко, что отказался от эвакуации. И "георгия" получил не зря, а в боях.
Отец спустил ноги с кровати и сел. Лицо у него сразу осунулось и постарело. Он отвечал:
- Ты маму береги. Она рада, что ты жив и здоров, и хочет поскорее забыть обо всем. Как она о тебе волновалась! Ночей не спала. Она нарочно, чтоб себя успокоить, не хочет ничего знать, не расспрашивает. И думает, что и тебе спокойней забыть как можно скорей все эти ужасные впечатления. Она ужасно, ужасно нервная.
- Но я не хочу забывать, - возразил Борис.
Отец неподвижно сидел на кровати. Жилет и штаны были у него такого же седенького цвета, как усы и бородка. И от него пахло шоколадом. Он улыбнулся вдруг очень доброй улыбкой.
- Ну вот, ты вернулся, значит, - сказал он. - Это хорошо. Отдохнешь. И больше тебе на фронт не надо.
К ночи, обняв за плечи жену и гордясь тем, что он лежит под одним одеялом с такой умной и красивой женщиной (эта гордость не проходила, несмотря на очень долгие годы семейной жизни), инженер сказал:
- Боря, оказывается, был ранен. Он не рассказывал тебе?
- Борю я больше на фронт не отпущу, - отвечала жена. - Он уедет только через мой труп. А вот ты никогда не поймешь, как мне трудно. Маню надо было прогнать - это дрянь и воровка. Все вокруг воровки и проститутки. Я третий день без прислуги, а ты о чем угодно думаешь, а обо мне у тебя и мысли нету.
Действительно, прислуги не было уже третий день. Но Клара Андреевна дала объявление в "Новое время", и к ее квартире (жили Лавровы на Конюшенной, за несколько домов от Невского) потянулись девушки и женщины, желавшие получать пять рублей в месяц на хозяйских харчах.
Борис с интересом следил за матерью, которая вся целиком отдалась делу найма прислуги. Вот она пошла на кухню. Борис - за ней. На сундуке у двери сидела женщина в черном драповом пальто и с коричневым платком на голове.
- Нельзя сидеть, когда барыня входит, - сказала Клара Андреевна, и прислуга встала. - Ты ведь не умеешь готовить - зачем же ты пришла?
- Я умею готовить, - возразила женщина.
- Значит, к тебе будут ходить мужчины, - продолжала Клара Андреевна. - У меня приличный дом, и я этого не потерплю.
Прислуга молчала.
Мать взглянула на Бориса:
- Выйди, тебе тут нечего делать. Это не для детей.
Борис, не желая спорить, вышел, но остановился в коридоре за дверью. Прислуга с удивлением поглядела вслед этому "ребенку" в солдатской форме. Голос Клары Андреевны перешел в трагический шепот: